— Трудно тебе будет, когда вырастешь, — поджала губы вожатая Настя, когда мама приехала забирать Миру из лагеря. — Как ты жизни-то учиться собираешься?
Это было так неожиданно, что Мира даже рассмеялась. В первый раз за всю последнюю неделю.
Как это — как? Да она ведь сколько себя помнит — учится в школе жизни! Так говорила мама, а ей можно было доверять.
В первый раз Мира услышала про школу жизни — и узнала, что учится в ней, — когда в первом классе учительница Светлана Кирилловна начала ни с того ни с сего к ней придираться. К первому классу Мира уже хорошо умела читать, залпом проглатывала книги о животных, сказки и приключения. И писать умела тоже — только вот письменные буквы давались ей не очень хорошо. То в заглавной «Б» загнет хвостик не туда, то в прописной «Ш» поставит лишнюю закорючку. Впрочем, у других одноклассников было все то же самое, а то и похуже. Но ругала за это Светлана Кирилловна почему-то одну только Миру. Да и не только за буквы: больше всего замечаний в классе доставалось именно ей. «Юксанова, не горбись! Юксанова, не вертись! Юксанова, что ты сидишь как истукан, будто аршин проглотила!» — «Светлана Кирилловна, а что такое аршин?» — «Стыдно не знать таких слов! На родной речи тоже станешь про каждое слово спрашивать? Учи русский язык!» А когда им однажды задали читать вслух на скорость и Мира радостно принялась строчить слова — что-что, а читать она умела! — Светлана Кирилловна поморщилась, как от кислого: «Ну что ты балаболишь, Юксанова! Читай по слогам, как все!»
Одноклассники смеялись, тыкали в Миру пальцами. С ней никто не хотел дружить — зачем, раз она самая тупая в классе? Только одна девочка, Катя, после школы ходила с Мирой в парк кататься на роликах и даже иногда приходила к ней домой. Но это когда никто не видел. В классе Катя над Мирой не смеялась, но и не разговаривала с ней — смотрела в окно, будто там все самое интересное. Мира ее понимала: будешь при всех дружить с самой тупой — еще и над тобой начнут смеяться.
Конечно, Мира очень переживала — ну почему она все делает неправильно? Пыталась выполнять все точно так, как требовала Светлана Кирилловна, — но становилось только хуже. Каждый раз оказывалось, что вот теперь-то надо было сделать все наоборот, а она, Юксанова, тупит, как всегда… И буквы у нее в тетрадках никак не хотели быть идеальными. Сколько ни старалась Мира — каждый раз Светлана Кирилловна находила в них что-то не то, что-то недостаточно прямое, недостаточно загнутое, слишком круглое или слишком наклонное. Хотя одноклассники за точно такие же буквы получали пятерки и похвалу. Мире уже начинало казаться, что с ее глазами что-то не так. Почему она одна не видит, чем ее буквы хуже? Может, ей даже придется… носить очки?
Все это закончилось, когда однажды поздно вечером мама застала ее, плачущую над тетрадкой. Мира в десятый раз переписывала задание, но буквы никак не хотели быть совсем-совсем правильными, плясали перед глазами, издевательски напевали голосом Светланы Кирилловны: «А вот и не сможешь! А вот и не выйдет! Тупая, тупая, тупая!»
Перед глазами поплыли темные, с зеленоватым отливом круги — и тут пришла мама.
Она долго обнимала всхлипывающую Миру, гладила по голове, слушала сбивчивый рассказ про то, как она, Мира, ничего не может, как все делает не так. А потом мама взяла тетрадку, достала из рабочего рюкзака красную ручку и вывела огромную пятерку во всю страницу. И расписалась.
И почему-то попросила у Миры прощения. Хотя — при чем тут мама?
На следующий день Мира в школу не пошла. Вместо нее туда пошла мама. Всю неделю Мира не ходила в школу! Спала допоздна, пила какао с зефирками, гуляла в парке. А потом оказалось, что она теперь учится совсем в другом классе. У Людмилы Алексеевны, которую взрослые между собой звали Людочкой и говорили про нее, что она совсем молодая, только что сама закончила учиться. На уроках у нее было весело, и Мира оказалась вовсе не самой тупой, а даже наоборот — Людмила Алексеевна часто ее хвалила и позволяла на родной речи приносить в класс любые книжки: ведь читала Мира все равно быстрее всех и с историями из учебника разделывалась минут за пять. Не сидеть же ей без дела. А когда перед Мириным днем рождения мама спросила, кого из класса Мира хотела бы пригласить, — оказалось, что ей хочется видеть и Любу, и Дашу, и Петю, и Амину, и Милену, и… И Катю из старого класса, конечно, тоже. Теперь-то ей можно было не прятаться и дружить с Мирой при всех — ведь вон сколько друзей у той появилось!
На каком-то школьном празднике, когда они с мамой выкладывали на общее блюдо пирожки с грибами — сами испекли! — к ним вдруг подошла Светлана Кирилловна. Мира вся замерла при виде нее — но бывшая учительница даже не взглянула в ее сторону. Только сказала маме, поджав губы:
— Это, конечно, уже не мое дело, но так трястись над ребенком… Я все понимаю, школа только на десять лет, уйдете и забудете, можно и плюнуть в лицо заслуженному педагогу. Ну а школа жизни? Из нее ведь ребенка не заберешь. Как он будет жить, когда вас не станет?
— А это и есть школа жизни, — спокойно сказала мама. Очень спокойно — но глаза ее блеснули так, что Светлана Кирилловна невольно попятилась. — Мира учится защите и любви. Кто не знает, что это такое, — тот не может работать с людьми.
Так и сказала — с людьми. Как будто дети — тоже люди. Хотя — почему бы и нет?
— А кто продолжит обижать детей — того я съем, — так же спокойно добавила мама и улыбнулась. Хорошо улыбнулась. Или нехорошо. А может, и то и другое.
Светлана Кирилловна отошла от них быстрым шагом, бормоча что-то про психов. Но больше за все годы ни к Мире, ни к ее маме ни разу не подходила. Мира даже успела почти забыть про нее.
Только в старших классах, когда у них всех давно были другие учителя и классные руководители, — о Светлане Кирилловне вдруг напомнила Катя. Они с Мирой так и дружили с тех самых пор.
— Помнишь Кирилну? — как-то сказала Катя, когда они с Мирой сидели в парке на лавочке, ели мороженое и перемывали косточки учителям и одноклассникам. — Придиралась-то еще к тебе?.. Я потом поняла — она просто всех не любит, кто отличается. У тебя вот фамилия странная — Юксанова и имя — Мира. Она тебя и стала гнобить. У нас потом еще один мальчик был, Арсений Миловзоров. Прикинь, фамилия как из фэнтези! Так она на него тоже… И имя его коверкала, и фамилию… Колов ему наставила ни за что. А мне он нравился, и Надьке тоже — помнишь Надьку? — только мы боялись… Он потом из нашей школы ушел. А еще одна девчонка в четвертом классе волосы в розовый цвет покрасила. Ей мама разрешила. Ух, что было! Волосы у нее через месяц смылись, а Кирилна ей еще года два припоминала. Мы все тогда тихо сидели, не высовывались.
Мира болтала ногами под лавкой, уставившись в землю. Что тут скажешь?
Мама тогда говорила, что съест Светлану Кирилловну, если та продолжит обижать детей. Выходит, не съела. Наверно, одной ее мамы не хватит, чтобы всех защитить.
А что же другие взрослые? Неужели они не знали про школу жизни?
— Тебе-то повезло, — вздохнула Катя, будто услышала ее мысли. — Тебя мама раз — и забрала. Говорят, еще потом в родительский чатик что-то писала, с учителями разговаривала… А мой папа сказал — это все глупости, Кирилна заслуженная, кто же еще их жизни научит. Нас то есть. И Надькина мама тоже. И другие родаки. И нас всех оставили. И Кирилну, — она передернула плечами, будто ей стало зябко. — Тебе-то везет, у тебя мама…
И папа тоже, подумала Мира. Она совсем не помнила его — он погиб, когда ей было года два. Мама рассказывала — поздней ночью в электричке какие-то пьяные приставали к девушке, и папа прибежал, чтобы ее защитить, а его пырнули ножом в живот. Это та девушка и рассказала, она выскочила на станции, а электричка уехала — с пьяными и мертвым папой. Их поймали потом — но папы все равно уже не было.
И все-таки папа — был. Мира привыкла чувствовать его рядом — в маминых глазах, объятиях, рассказах, в фотографиях на компьютере, в запахе дома и в мягкой шершавости папиного любимого свитера, аккуратно сложенного на полочке в шкафу. Это свитер папе связала мама. Только он почти не успел его поносить.
Мира с раннего детства знала — просто у мамы и папы такая работа: быть городскими защитниками, хранителями. Не работа даже: мама говорила — служба, призвание… Ведь кто-то же должен это делать — защищать. И Мира понимала — хотя мама никогда не говорила ей об этом, — что тоже станет защитницей, когда вырастет.
Но для этого сначала нужно было отучиться в школе жизни. Ведь как ты узнаешь, что это такое — защита, если тебя саму никто не защищал?
И поэтому, когда в летнем лагере ей ни с того ни с сего решили устроить бойкот девчонки, а вожатая Настя строго сказала на это: «Учись вписываться в коллектив», Мира не стала плакать и пытаться все сделать правильно, как в первом классе, а просто позвонила маме. И мама, конечно, приехала — разве могло быть иначе?
Когда они уже ехали в электричке домой, Мира, сонно привалившись к теплому маминому плечу, спросила на всякий случай:
— Это ведь школа жизни, да? Что ты меня забрала?
— Конечно, — кивнула мама и погладила ее по плечу. — Ты запомни, пожалуйста, Мирочка: не надо оставаться с теми, с кем тебе плохо. Нет в этом ни чести, ни геройства. Что бы кто ни говорил.
— А если… — Мира уткнулась в теплую маму носом, зажмурилась. Думать о таком не хотелось, но в голове все-таки всплыли слова вожатой Насти. — А если вдруг тебя не будет рядом… И никого не будет, кто меня защитит…
Мама обняла ее покрепче — будто широким крылом укрыла, — поцеловала в макушку.
— Тогда ты защитишь себя сама. Да и других тоже. Ты ведь теперь знаешь, как это делается.
…Девчонка стояла, обеими руками вцепившись в решетку моста. Самая обычная девчонка лет пятнадцати, в черной куртке, черных джинсах, рюкзак с оскаленным черепом и розами на спине. Мало ли их таких идет в школу промозглым ноябрьским утром. И останавливается на мосту, бездумно глазея в серую реку, — чтобы хоть на пару минут отодвинуть скучные школьные будни.
Прохожие равнодушно спешили мимо, не глядя на девчонку. Но Мира остановилась как вкопанная: в груди тревожно ударил колокол.
В памяти за долю секунды промелькнул ее первый класс — тогда, четверть века назад… Крики Светланы Кирилловны, бойкот в лагере… Мамино укрывающее крыло, мягкая шерсть папиного свитера…
Мира понимала: у нее не больше пары мгновений. А между ней и девчонкой — метров сто. Ни один человек не успеет…
Но она ведь была — Хранительницей.
За спиной поднялись широкие мамины крылья, папины сильные ноги, распрямившись, будто пружины, толкнули ее вперед…
Она успела схватить девчонку за рюкзак, когда та висела уже по ту сторону парапета. Девчонка оказалась неожиданно тяжелой. Она слабо пищала и отбивалась, Мира рыкнула, куснула ее несильно — та вмиг обмякла, и Мира сумела-таки втащить ее обратно на мост.
Они сидели прямо на мостовой, плечом к плечу, прислонившись спинами к парапету. Тяжело дышали. Девчонку била крупная дрожь.
Вокруг них собирались прохожие — теперь-то им было не все равно.
— Психованная!
— Распустили их!
— Это все игры компьютерные!
— Мультиков японских насмотрятся, а потом с мостов сигают!
— Куда только мать смотрит?
— Психушку, психушку вызвать надо!
— Звоните скорее!
Умоляющий взгляд обжег Мире щеки, холодная лапка отчаянно вцепилась ей в руку…
— А ну, р-р-разойдись! — рявкнула Мира таким командным голосом, какого у нее отродясь не бывало. Толпа отшатнулась. — Девчонка телефон уронила, чуть сама за ним не ухнула, а вы тут цирк устроили! Я кому говорю! — зарычала она, оскалившись, на особо настырного дядьку, который лез поближе, пытаясь снимать на телефон. — Сейчас полицию вызову! К несовершеннолетней пристаете! Про незаконную съемку слышали?
Толпа нехотя расходилась, ворча что-то про сумасшедших — совсем как Светлана Кирилловна четверть века назад. Мира, вздохнув, обняла девчонку покрепче, укрыла широким крылом.
— Идти-то можешь? Холодно тут сидеть…
…Они устроились на лавочке в укромном уголке парка, возле пруда — на той самой лавочке, где Мира в школьные годы любила секретничать с подругами. Девчонка всхлипывала, прижавшись к ее плечу, дрожала всем телом — но все же не так сильно, как там, на мосту. Мира приобнимала ее одной рукой, а другой — молча гладила по голове.
— Спасибо… вам, — сквозь всхлипы, шмыгая носом, произнесла наконец девчонка. — Спасибо, что… дурку не вызвали. Они бы… Знаете…
Она вдруг уткнулась носом в Миру, зажмурила крепко глаза, зашептала быстро и горячо:
— Я видела там, на мосту, когда… На меня белый лебедь как налетит, схватил за рюкзак, наверно, клювом, а я отбиваюсь, а там вдруг белый волк, и он как куснет, только не больно, но я испугалась, а потом опять лебедь, а потом… Я очнулась на мосту, и там вы… Правда-правда, я не вру, я не психованная! Вы же мне поверите, правда? Я же не псих?
— Конечно, не псих, — вздохнула Мира, потрепав ее по волосам. — Конечно, я тебе верю. Хочешь, сказку расскажу?
Девчонка, не разжимая век, всхлипнула и кивнула.
И Мира тихим, напевным голосом принялась рассказывать ей все то, что сама слышала в детстве от мамы. Добавляя, конечно, кое-что от себя — ведь у настоящей сказки всегда бывает продолжение.
Про то, как давным-давно — так давно, что и городов еще не было, — жили в здешних местах лесные люди-охотники. Лесом жили, лес уважали, и лес их не забывал — то дичи пошлет, то рыбы, то ягод с грибами, диких трав да орехов. Люди хранили лес, а лес хранил их. Не раз случалось — к заблудившимся, в болоте завязшим, в яму провалившимся выходил из леса белый волк или лебедь белый вылетал. Поможет человеку и скроется из глаз, никакой награды не требуя, — да только уж и человек, и вся его семья не забывали потом в лес подарки отнести, поблагодарить за спасение. И много тогда было в семьях детей, девочек и мальчиков, с именами Лебедь и Волк — в память о тех, кого называли Хранителями.
А потом, мало-помалу, выросли здесь сначала деревни, потом села, потом большие города. Лес ушел — а Хранители остались. Не могли уйти — звала их вековечная служба, призвание, данное от рождения. Ведь кто-то же должен людей защищать, пусть даже и в городе?
С тех пор и живут Хранители в городах, как обычные люди среди людей. Ходят на работу, ездят в метро и автобусах, учатся, женятся, воспитывают детей. Но всегда помнят о том, что они — защитники и хранители. Это главное их призвание. И случается так, что в самый страшный миг жизни своей видит человек перед собой белого лебедя или белого волка, а то и обоих. А потом забывает — ведь все обошлось. Зачем вспоминать про странное?
И умирают Хранители тоже как обычные люди…
Девчонка, слушая сказку, совсем перестала дрожать и всхлипывать — только тихо сопела носом. Мире даже показалось, что она заснула.
Но стоило Мире замолчать, как девчонка зашевелилась — и вдруг начала сбивчиво рассказывать свою немудреную грустную повесть.
Как родители в этом году перевели ее в новую школу — потому что там сильная программа по математике. А она не хотела, она вообще терпеть не может математику. Но родители сказали — надо. А в старой школе осталось столько друзей. А в новом классе ее никто не любит. Сначала дразнили, давали клички, кидали всякую гадость в рюкзак. Потом две главные девчонки объявили ей бойкот, а за ними и весь класс. А ей нравится один мальчик в классе, а все считают, что он дебил и лузер, но они же ничего не понимают. Ей и бойкот объявили за то, что нравится этот мальчик. А он привык, что его тоже никто не любит, и поэтому ее не замечает, и даже не смотрит, и…
Девчонка вскинула на Миру нерешительный взгляд — у нее оказались очень красивые карие глаза с золотыми искорками. В глазах застыл испуг — вдруг Мира сейчас скажет что-нибудь вроде «ну и чепуха, и ты из-за такого…».
Но у Миры перед глазами стоял лес в предутреннем тумане. Первые лучи солнца пронизывали туман золотыми нитями, стволы сосен дымились сизым. И посреди всего этого стояли бок о бок два белых волка — он и она. Волки смотрели на Миру, ласково прищурившись, чуть помахивали одобрительно кончиками хвостов. А потом вдруг обернулись лебедями и взмыли в воздух…
— А родители твои про это знают? Учителя?
— Если учителям жаловаться, — вздохнула девчонка, — все скажут, что я крыса. А родители… Ну, знают… Я им говорила. Папа сказал — нечего тут страдать, это же школа жизни. Все через это проходят, вот и ты теперь. Учись общаться с этим… с коллективом, а то как жить потом будешь…
Она снова всхлипнула.
«Ну и дурак твой папа», — хотела сказать Мира. Но, конечно, не сказала.
— С папой твоим я сама поговорю, — хмыкнула она. — Будет о чем побеседовать. Номер его только дай, хорошо?.. А школа жизни… Он, я вижу, сам в ней не учился никогда. В настоящей школе жизни, я хочу сказать.
— А разве бывает настоящая? — девчонка даже рот разинула от изумления — совсем по-детски.
— Конечно, бывает, — улыбнулась Мира и потрепала ее по плечу. — Я же эту школу окончила — знаю, о чем говорю. А знаешь что — зайдем-ка к нам домой. Это недалеко, вон в том доме напротив. В школу тебе точно сегодня не надо. Попьем какао с зефирками — любишь зефирки?.. А Саша нам блинов испечет и на гуслях сыграет, ему сегодня только с обеда на работу выходить.
— На гуслях? — расширились у девчонки золотистые глаза. — Настоящих? Как в сказке?
— Ну конечно. Все музыканты — из сказки, ты разве не знала?
— А Саша — это кто?
Мира заговорщицки наклонилась к ее уху, зашептала:
— Это один белый лебедь, его спасла когда-то белая волчица… С тех пор они всегда вместе. Только никому не говори, это секрет!
Девчонка кивнула, как зачарованная.
И вдруг — может быть, впервые за много дней — улыбнулась.
Автор: Ольга Ракитянская