Источник: Игорь Миркурбанов: «Любое пение должно быть актерским»
15 декабря Игорь Миркурбанов выступит в концертном зале «Барвиха Luxury Village» с новым спектаклем-концертом. Он исполнит в нем такие песни как «Клен ты мой опавший», «Лимончики», «Черный Ворон», «Я люблю тебя, жизнь». Кроме того, в концерте прозвучат песни автора-исполнителя Сергея Наговицына: «Городские встречи», «Разбитая судьба», «Белый снег» «Потерянный край», «Озоновый слой».
Игоря Миркубанов — ведущий актер ряда российских театров: МХТ им. Чехова, Театр на Бронной, Театр Наций, Ленком. Он — постоянный участник кино- и телепроектов в качестве актера и режиссера. Его концертные программы с аншлагами проходят на московских и петербургских площадках.
Накануне концерта мы поговорили с Игорем Миркурабновым о том, какое значение он придает певческой карьере, и чем продиктован его интерес к творчеству Сергея Наговицына.
— Как вы для себя определяете, в какой степени вы драматический актер и в какой певец?
— Я никогда не думал про себя, что я певец. Я остаюсь драматическим артистом. То, что я делаю на сцене, это песня-спектакль или спектакль-песня. В целом я стараюсь смонтировать программу так, чтобы это был моноспектакль. Музыкальный, но моноспектакль. Да, я огромное значение уделяю аранжировкам, потому что для меня партнеры в этом спектакле — голоса всех инструментов. Я очень тщательно за этим слежу. И музыканты для меня партнеры, я — один из голосов этого оркестра. Я все время прошу «вдавить» себя в оркестр так, чтобы не выходить на авансцену, а интегрировать себя в оркестр, чтобы не отпекать зрителя от соборности звучания. Мы все вместе, и голос лишь инструмент, помогающий расшифровать, чуть-чуть помочь со смыслами, но не более того. Когда на сцене живой звук, в связи с тем, что у меня образование консерваторское, я могу слышать у духовых и струнных душу в звуке, а не формальные пассажи, слышать как человек рождает из духового инструмента что-то наиболее близкое из этого мира к создателю. Выражаясь языком Стаса Михайлова, которого я обожаю, близкое «к небесам». Тем, кто относится к нему скептически, я говорю: вы не понимаете в секрет того, что он «рвет» женские сердца. Он поет не про себя, он все время поет про небо, и честен в этом. Он в это верит. У него есть чувство религиозности не в смысле посещения храма, а в смысле ощущения связи с высшим началом. У него это есть, и он становится медиатором. Он может быть разным. Поэтому с эстетической точки зрения ему можно простить все, что угодно.
У зрителя очень тонко улавливающий орган внутри, который реагирует именно на это, ни на что другое. Очень тонко реагирует. Его не обманешь. Иногда смотришь: одному артист несут цветы на сцену, а другой и и профессиональный, и опытный, и утонченный, и прочее, но нет — не несут. Что заставляет зрителей это делать? Или приходить на одного артиста много раз. Как раз то, что человек передает. Он служит — не очень хорошее слово, какое-то собачье, тем не менее.
— Вам нужно поддерживать вокальную форму? Вы делаете специальные упражнения?
— Я это делаю это накануне концерта. Я выступаю время от времени. Иногда приходиться петь в спектаклях. Какой-то тренинг существует. Но я уже взрослый, чтобы идти в академический вокал. Конечно, хотелось бы уметь петь как Гриша Лепс — я отношусь к нему с огромным уважением. Или как Александр Розенбаум. На юбилее у Игоря Крутого я спел его «Вещую судьбу» в своей аранжировке и ему, что называется, зашло. Я могу имитировать разные вокальным возможности и разные образы. Но я считаю, что обученность важнее все-таки для вокалистов. Для меня есть примеры артистов, которые сочетают актерские навыки с вокальным изысками, умением и школой. Но этих имен немного. А иногда за обученностью и ловкостью, кроме владения мышцами и дыханием, куполом, маской и вибрато вообще ничего нет. Ты смотришь на человека: он пыжится, пыжится, но ничего не передаётся. Мы же слушаем Окуджаву и Высоцкого не потому что они великие вокалисты, хотя у каждого безусловно есть свой тембр. Мне кажется, это другое. Повторюсь: это драматическое исполнение, это спектакль. Это проживание, это умение прочувствовать музыку вместе со словами.
— Мне кажется, что певцы, у которых нет опыта актерской игры, тоже стоит такая де задача: пережить вместе со слушателями историю.
— Я тоже всегда говорил, что никакого пения, кроме актерского быть не может. Любое пение должно быть актерским. Просто одно может быть с вокальными данными, а другое просто актерское. Любое пение должно быть актерским. Но это не случается в силу определённых причин. И тут мы уже упираемся индивидуальность. Это что-то, что отличает актеров друг от друга. Один чувствует так, а другой так. Я же не могу кому-то, кто чего-то не досмотрел, не дочитал, или не дослушал, объяснить, что это не так, что это должно быть иначе. Он этого не услышит и не поймет никогда. Но при этом он делает то, что он делает. Тут дело не во вкусе, хотя и в нем тоже, а в умении чувствовать. Один музыкальную фразу услышит и заплачет, а с другим, чтобы ни сделали на его глазах, ничего не случится, у него внутри ничего не изменится. Наверное, это порог чувствительности, способности к состраданию, способности к общему пониманию несчастья и страдания этого мира, к умению посочувствовать и, не побоюсь этого слова, к умению сострадать.
— Ощущения на сцене отличаются, когда вы поете и играет спектакль?
— Ощущения другие. Только потому что это музыка. Для меня существование в музыке, которую я выбираю и отслеживаю, которую с ребятами создаю, это совсем другой уровень измененного сознания. Это другая биохимия, другое качество существования. Это не просто надбытность. «Музыкальные» — особого сорта люди. Это максимальное приближение к тайне существования. Это необъяснимо: после концерта ты на себя смотришь в зеркало, у тебя огромные круглые глаза, белое лицо, с тебя сошло восемь потов. У твоей гримерки стоят люди, которым нужен от тебя либо автограф, либо интервью, либо они хотят с тобой сфотографироваться. И ты думаешь, что люди, которые тебя сейчас увидят в таком состоянии, могут подумать что угодно. Потому что в этот момент ты неравен себе. Ты смотришь на себя, и это не эйфория. Ты только что касался того, чего касаются только ангелы. На время концерта ты освобождался от оков материализма. Ты не весь себе принадлежал. В хороших спектаклях в хороших ролях такое тоже бывает, но там это редкие секунды такого существования, когда ты это не ты. Это не шизофрения. Когда на тебя воздействуют материал, режиссер, музыка, зритель, ты создаешь некие визуальные модальности.
— Как слушатели подключаются к этой эмоциональной волне?
— У нас есть интро, оно не просто качает, а именно подключает. Оно не может не подключить. Она атакует очень сильно, это музыкально изощренно и напористо очень, довольно агрессивно. Оно если не вжимает в кресло, то во всяком случае не оставит неподключенным. Внутренний монтаж предполагает способность слушателя выдержать этот натиск: за вдохом, будет выдох. Важно этот контакт сохранить — мерцающий, но очень плотный. Мы за всем проследим. Я думаю, что никто не останется равнодушным. Я никогда не просил прийти на свой концерты. Я не кокетничаю. Я не говорил: приходите на мой концерт и мы сыграем. Мне это нужно не для денег. У меня нет такой необходимости. Но в этот раз я хочу, чтобы пришло как можно больше людей и посмотрело этот концерт. Потому что я верю в эти песни в то, что мы их заново откроем. При моей наслушанности и насмотренности, я думаю, что для многих это будет откровением.
— Сколько времени вы посвящаете певческой карьере?
— Я не считаю, что это карьера певца, что это связано с какими-то моими особенными певческими способностями. Я не из тех, кто поет в душе. Но иногда бывает так, что ты находишь ресурсный текст, который тебя не отпускает. И здесь как раз такой случай. Я давно открыл для себя тексты Наговицына. Там все «хорошо»: много графомании и блатной романтики. Это совсем не мое пространство, но в этих текстах есть откровения, образы и рифмы, которые трогают. Он рано ушел — в 31 год. Это трагическая судьба. Мне нравились его тексты, но я понимал, что музыкально их можно сделать намного интереснее, и какой-то момент услышал каким образом.
Я считаю Сергея Наговицына большим поэтом — не поэтом-песенником в жанре шансон, при всем к нему уважении — есть огромный срез людей, которым он нравится. Повторюсь: мне это никогда близко не было. Мне кажется, что Наговицын не принадлежит целиком к этому жанру. Я доверяю своему вкусу, но я спрашивал у самых разных людей, понимающих в поэзии, и они подтвердили мою догадку: это большой поэт. Я показывал им примеры текстов, и они, не зная имени автора, соглашались, что это сильные тексты. Что касается самого Наговицына — он не заканчивал ничего специального в области поэзии. Это, как говорили про Есенина — «божья дудка», хотя у того было и образование и воспитание. Что касается Наговицына, судя по его биографии, он спортсмен, не сидел, у него обычное воспитание и образование, но при этом ему удалось создать в своих песнях персонажа, который в чем-то сродни Егору Прокудину из «Калины красной» Василия Шукшина. Мы не знаем за что он сидел, действительно ли он был виновен, но сопереживаем ему. У Высоцкого тоже есть такие герои, хотя он не воевал и не сидел.
У нас у всех есть какая-то память о таких вещах, есть какая-то глубокая связь с лагерями, колючкой, магаданами, где ни разу не были ни Галич, ни Высоцкий, ни Вертинский. Это зона отчаянной обреченности, заброшенности, окруженности: «Гуляет ветер по заснеженной тайге. Сугробы стиснули наш лагерек в кольцо. И с вышки палиться на землю галоген, и ослепляет арестантское лицо». В этих четырех строчках Наговицына для меня еще и обобщенный образ современной ситуации, в которой нас пытаются со всех сторон загнать санкциями, неприятием, желанием отделить от «свободного» мира. Исполнение этой песни является для меня важным высказыванием.
Есть еще одна знаковая для меня песня — «Озоновый слой»: «И над зонами есть озоновый слой». Она о том, что даже в самые тяжелые времена всегда находится почвенный и очень мощный дух сопротивления, терпения, внутренней силы и стойкости. Это такая закваска, которая не связана с успехом или идеалом успешности, а со способностью сострадать и любить в самых тяжелых условиях.
— Как много прозвучит его песен в концерте?
— Мы еще думаем как смонтировать программу. Я постараюсь сначала сказать несколько слов, чтобы создать какой-то контекст, чтобы было понятно, что это не блатная лирика. Галич, Высоцкий, Вертинский, Наговицын это концептуальная основа. В дополнение к ней идет часть программы, которую зрители уже любят, и которую мы сами с удовольствием исполняем вместе с потрясающими музыкантами из оркестра Red Square Band, потому что там качественные аранжировки в основном Константина Горбатенкова. Мы хотим, чтобы песни Сергея Наговицына прошли красной линией с прицелом сделать программу исключительно с его песнями. Пока будет пять песен Наговицына, будет две вещи Высоцкого, две Вертинского, две Галича и хорошо знакомые публике песни.
— Как вы определяете близость выбор того или иного автора, песни которого вы готовы исполнять?
— Всегда по-разному, но, что касается Наговицына, это то, что называется, не отпускает. Я однажды натолкнулся на строчки: «Соловьи свое споют и прыгнут в ночь. Фотографию мою увидит дочь. Радуги семь дуг Господь послал. Самый лучший друг под пули встал». В одном катрене сформулировано целое образное и смысловое пространство. Это не просто афористичное письмо, графомания и пошлость. Я убежден, что пошлость может скрываться в самых вычурных и витиеватых строчках — там она может зарыться. Здесь небом данная поцелованность, внутренний дар видеть и рифмовать. Это иррационально, этому нельзя научиться. Он глубоко трагичен и талантлив. Вот что касается этих песен и их выбора, потому что это не совсем мои вкусовые предпочтения, это не мой эстетический опыт. Что касается других песен, мы сталкивались с разного рода предложениями: например, спеть песню Высоцкого, и тогда мы пытаемся вскрыть ее скорее через актерское понимание драматургии песни, чем вокальное — это меня никогда не интересовало.
— В каком режиме вы готовитесь к этому концерту?
— Это занимает очень много сил, времени и денег, потому что репетиционные базы выросли в цене. Мне хочется нормально заплатить оркестрантам. Будет много репетиций. Но никто не освобождал меня от съемок и от текущего репертуара в четырех театрах. Я сейчас подряд играл двенадцать спектаклей. Будут вылеты в Тюмень и Будапешт на съемки. Потом вернусь и сыграю восемь спектаклей подряд. Потом будет выезд на гастроли. Но я верю в эту историю. Когда я слышу голос интуиции, я понимаю, что в этом нет моего эго. Есть что-то другое. Ты носишь это как тяжкий груз, от которого нужно освободиться. И ты понимаешь, что это надо сделать — как некую обязанность, как миссию. Когда я думаю про этого парня, который ушел в 31 год, а шесть или семь лет до этого он написал: «Всё, устал, душа в небо рвётся..» Это дар как ощущения раннего ухода. Дар как необходимость рано уйти. Причем он не был неизлечимо болен. Он умер от сердечного приступа. При этом был спортсменом, кандидатом в мастера спорта по боксу. Когда я думал про этого человека, и о том, что им написано то-то, то-то, и то-то. Мне кажется, что на него стоит заново посмотреть, на те глубокие и серьезные вещи, которые у него есть. Помните, у Милоша Формана в фильме «Моцарт и Сальери» есть эпизод блестящий, когда жена Моцарта приносит рукописи Сальери, а он смотрит и говорит: «Тут не одной помарки. Есть, наверное, черновики. Я хочу их посмотреть». Она: «Нет это оригинал». Он: «Как? Тут ни одной исправленной ноты». Она: «Больше ничего нет». И голос за кадром: «Он просто записывает то, что слышит». И это его потрясает, потому что «я тружусь, а он просто пишет».
Мне тоже хочется понять: как это возможно? Человек жил где-то в Перми, служил в армии, учился как все, работал, на картошку ездил. И писал. Иногда у него что-то находишь, и думаешь: про Высоцкого мы знаем, а про него что мы знаем? Он остался в пространстве блатной романтики, тюремного шансона, а у него есть вещи, которые подлежат более серьезному пониманию. И, повторюсь, это не мои вкусовые предпочтения. Это может быть рискованно. Кому-то, может быть не зайдет. Скажут: «Миркурбанов совсем съехал. Мы привыкли ассоциировать его с таким именами как Юнг, Шопенгауэр, он казался таким глубоким серьёзным артистом и вдруг такое». Это не так.
— Для того, чтобы воспринять эти песни, нужна какая-то подготовка?
— Для этого ничего не нужно: ни специальной образованности, ни особого воспитания. Они касаются огромного количества людей. И надо быть совсем снобом, чтобы не суметь понять, как живет простой человек, который спускается в шахту, рубит лес. Он не очень легко живет. Он живет трудно.
— Насколько трудной может быть жизнь артистов? Публика может обожать их до безумия, и одновременно предъявлять им претензии за то, что они получают «легкие» деньги.
— Я видел замечательный плакат на съемочных площадках: «Артисты, расскажите шахтерам с черными лицами, как вам трудно живется». Таким людям я бы показал, что такое работа на зимней съемочной площадке, или как тебе приклеивают силиконовую маску, которую нельзя носить больше девяти часов, а у тебя двенадцатичасовая смена, если ты не ставишь ограничений. Это тоже нелегкий хлеб на самом деле. Когда идет работа над спектаклем, люди пропадают в театре с утра до ночи. Я уже не говорю про те службы, которые обеспечивают нашу киноиндустрию: про гримеров, про костюмеров. Глядя на них, сердце кровью обливается: как они работают, сколько времени они этому отдают и за какие деньги. Всем непросто. Я не имею в виду тех уродов, которые выставляют свое богатство напоказ. Ко всему нужно относиться избирательно. Смотреть, что настоящее, что нет.