Готовится к печати, добивает в лавке русской поэзии всё, что не разбили слоны авангарда
Литературный псевдоним поэта Шварца Чорного (именно в таком написании) — это сознательная тавтология, «Шварц» с языка просвещённых немцев переводится как «чёрный», и если мы прощаем автору орфографическое хулиганство, то нужно прощать и всё прочее. Решиться рецензировать тексты «Я, ВЫШЕПОДПИСАВШИЗЯ В ЭТОМ…» я не мог несколько недель, рукопись лежала на столе согласно законам синдрома отложенного счастья. А стихи Чорного — нестандартные, хлёсткие — вели себя в этот момент, как ведет себя спирт в дубовой бочке. Они приобретали новые нотки и коннотации.
Итак, Москва, декабрь, я прочитываю про себя одно из первых из цикла «Я»:
Нет.
Не Я-кут Я.
К сожаленью.
Нет.
Не Я-кут Я.
Не Я-кут.
Не я.
По ягель,
По олений.
Хожу.
И не меня влекут.
Уса.
Китового мотивы.
Клыков
Моржовых белизна.
Я на унты своих ботинок
Не променяю,
Так и знай.
Не мне. Не мне.
В унылой тундре,
Растить малюток Я-кутят.
Весёлых.
Милых по натуре.
Росточком с пол моих локтя.
Нет.
Не похож я на Я-кута.
Ни цветом кожи.
Ни лицом.
Нет.
Нет.
И всё-таки,
Паскуда.
Я многим стал из них
Отцом.
(Сразу — и такая большая удача, — думается про себя). «Почему?» — спросит дотошный читатель. Хотя бы потому, что длинные корни этого текста ведут к Вознесенскому, его слово-игре, ставшей классикой:
— Я — Гойя!
Глазницы воронок мне выклевал ворон,
слетая на поле нагое. Я — Горе. Я — голос
Войны, городов головни
на снегу сорок первого года. Я — Голод. Я — горло
Повешенной бабы...
Но если Землю поставить только на одного слона, она свалится на бок. Вот и текст Чорного родственен также — в месте, где возникают обладающие всеми грамматическими признаками малышей животных Я-кутята — гениальной придумке лингвиста Льва Щербы, его куздре, бокру, бокрятам и остальному несуществующему, но живому, как сам язык, зверинцу.
«Хочу ещё», — думаешь летом, выпив бокал ледяного кваса и открывая Шварца. Это самое «ещё» не заставляет себя долго ждать. В рукописи (книгу автор готовит к печати) свыше ста стихотворений и миниатюр, из них «случайных» не больше пяти, при этом чёткого жанрового разделения нет. Назовёшь ли стихами блестящие «Истории о «Пушкине» — пародии на пародии на литературные анекдоты, которые писал Даниил Хармс?
И если у хармсовского Александра Сергеевича не росла борода и при этом он любил кидаться камнями и писать эпиграммы, то Чорный закопался в фейковую биографию солнца русской поэзии ещё глубже:
Как известно, в детстве у А.С. Пушкина была заячья губа. Ещё учась в лицее, Пушкин получил прозвище Заяц. Поэтому зайцев Александр Сергеевич откровенно не любил, о зайцах поэм и стихотворений не складывал, хотя иногда очень хотелось. Зато много писал о хомяках и тушканчиках, и до того порой увлекался этой темой, что даже забывал о своей беде и прямо так и подписывался в конце: «Зайцев А.С.»…
О чём впоследствии весьма сожалел.
И это не всё. Пушкин Чорного оказывается автором книги «Хижина дяди Тома», человеком глухим, как Бетховен, ходящим на балы в артиллерийском шлеме и заклеивающим перед сном себе глаза лейкопластырем (кто не знает настоящую дату изобретения этого медицинского предмета, прошу не мешать читать).
Абсурдно? Да, но так и должно было быть.
«Четыре комнаты в квартире занял весь этот хлам, / А эти руки все воруют — и им все пополам, / Их не волнует, что за мной толпа с ножами бежит — / В гробу видал я эту жизнь!» — пишет автор в своей «Оде» клептомании.
Какая деталь здесь важна? Да все. Поскольку «видал в гробу жизнь» — идеальный оксюморон, соседствующий в границах одного текста с гиперболизацией в духе Свифта и Рабле и мюнхгаузеновскими невероятностями. Не спрашивайте, как можно обнаружить «свои ноги в чьих-то новых туфлях», как можно украсть после поездки «на таксо» фары, клаксон, колесо и мотор. Поверьте, в мире Чорного — это достоверная реальность.
Смешение «высоких слов любви» и житейских банальностей, таких, как жаренье рыбки и поедание ужина, первым смешал в идеальной пропорции, конечно же, Николай Олейников. И решиться что-то говорить к сказанному им — это большая дерзость. Но вот четыре строки от Шварца Чорного:
Я подошёл к Вам робкой ланью,
Вы мне сказали: От винта!
Вы мне сказали: Нет желанья,
Вы мне сказали: Я сыта.
Хорошо же!
«Сцена соблазнения» тоже очень олейниковская:
Хрупкую нимфу, лесную наяду,
Он опоил искушений злых ядом,
И, надкусив, выпал в мутный осадок —
Лживый,
Потливый,
Кривой,
Волосатый…
Мужчина.
(И одновременно здесь перекличка с «Лилипутской любовью» группы «Ногу свело!»: Выpос сын баскетболистом, я-ха-ха-ха / Волосатым мускулистым, я-ха-ха-ха…).
Тексты Шварца Чорного можно разобрать на точки, запятые, согласные и гласные звуки, но тогда рискуешь пройти мимо поэзии. А она рассыпана по страницам, как хлебные крошки в сказке братьев Гримм:
Твой грот нефритовый так светел,
Твой плач в ночи так безответен,
И только внемлющий всем звукам —
Твой Гуаньинь.
Средь звёзд, нависших над прудами,
На листьях лилии гадает...
Гадание на цветах, «лотосные стопы», «белые сны Тибета» — свидетельства о принадлежности к литературе, которая никогда не говорит просто так и не называет стол столом, а вешалку — вешалкой.
Чтобы написать стихотворение о том, как ты гулял по осеннему парку, а жёлтые листья шуршали под ногами, чат-боту нужны доли секунды. Возможно, какой-то из текстов Чорного ИИ тоже может создать — но за большинством стихов-песен-текстов стоит начитанный и умеющий работать со словом человек. И работать со звуком на стыке языка, гуления и свиста:
Калабала девочка,
Колебала мальчика,
Калевала, ковыляла, ковырякала его.
Ты зачем меня за сисько?
Говорил Сосо засову,
Задвигал его Ядвигой и засовывал его.
Целовала рукомойник,
И глаза на мокром месте,
Огурцы, рцы слово твёрдо и качан капусты я.
Если бы вы услышали прекрасно исполненные стихи, но на неизвестном вам близком русскому языке (польском, например, или болгарском) — впечатление было примерно таким же.
Но во главе угла поставлено здесь созвучие, фонетическая ассоциация, а не смысл.
Из критических замечаний нужно упомянуть о словесных самоповторах — «кануть в Лету», например, встречается слишком часто, даже если тут пародийность — всё равно не впечатляет. И я не стал бы замахиваться даже в пылу авангардистского азарта на библейские темы.
Есть удачные шаги в этом направлении: «Жди небесной благодати / И сиди покорно в жопе» — есть то, что не только чувства верующих оскорбить, но и среднестатистического обывателя с постсоветскими представлениями о том, что можно, а что нельзя. Мат — да пожалуйста. Ломоносов — человеконенавистник — без проблем. Эротические моменты, включая куннилингус и попу на крючке — да кто ж нам запретит. Но Господь, скачущий за русалкой с оголённой нижней частью торса показался уже перебором, если это не для журнала «Безбожник у станка» писалось.
В остальном же тексты Шварца Чорного (зайдите, кстати на его сайт):
А. Заслуживают прочтения
Б. Заслуживают быть понятыми и не понятыми одновременно.
В. Требуют продолжения, которое наш портал обязательно отрецензирует.
И если бы где-нибудь среди полей России захотели поставить памятник Шварцу Чорному, а скульптор сказал: «Ребята, на постаменте можно высечь только одну строфу, я бы предложил эту»:
Вновь, ни на что меня не хватит,
Я ссохнусь сгустками чернил,
Я скомкаюсь листком бумаги,
Я пеплом хрустну зло.
Надеюсь, что разрушая и саморазрушаясь, автор ставит целью итоговое уничтожение или хотя бы уменьшение зла.
Чарльз БИГЛЕВ