Продолжение "воспоминаний" Владимира Константиновича Оллонгрена
Выслушав признание Императора, я, что называется, внутренне заерзал. Многое в моей жизни непонятное стало вдруг освещаться. "Он никогда мне этого не простил", - думал я.
Вдруг Император сказал:
- У вас утомленный вид. Надо бы полечиться, отдохнуть...
Я ответил, что собираюсь, уже "отпуск в кармане", и через неделю еду на кавказские группы.
Государь протянул руку и как-то просто, по-солдатски, сказал:
- Счастливо!
И поднялся в вагон, легко спружинив руками. И вдруг с площадки повернулся и сказал мне в темноту:
- Да! Если будешь в Тифлисе, передай от меня поклон князю Орлову.
И скрылся. А я чуть не грохнулся на тырс от этого дружеского, прежнего, детского, забытого "ты".
Жизнь и учение
В рассказе о случае с воздушным шариком я отклонился в сторону и теперь начну по порядку излагать историю нашей совместной жизни с Великим Князем Николаем Александровичем и совместном учении. Теперь, по исходе лет, мне кажется, что его отец, будущий Император Александр Третий (которого я считаю Государем гениальным), понимал, что детей своих не нужно особенно отдалять от земли и делать из них небожителей. Он понимал, что небожительство придет само собой, в свое время, а пока суд да дело, нужно, чтобы они потоптались в обыкновенной земной жизни. Тепличные растения непрочны.
И потому на меня, на обыкновенного шалуна и забияку, он смотрел благосклонным глазом и прощал мне многое. Я был представитель той простой, обыкновенной жизни, которую ведут миллионы его подданных, и, очевидно, по его плану нужно было, чтобы этой обыкновенной жизни причастился будущий хозяин жизни, а пока что его маленький сын.
Я же, по совести сказать, не отдавал себе отчета в том великом счастье, которое мне выпало на долю. Больше: я просто тяготился той невероятно скучной и монотонной жизнью, которую мне пришлось вести в золоченых стенах великолепного дворца. Ну что толку из того, что к утреннему завтраку нам подавался чай, кофе и шоколад с горами масла и яиц, и все это на каких-то особенных, чудесных блюдах?
Ты мне дай краюху хлеба, которую я заверну в карман и потом на Псковской улице буду по кусочкам щипать и отправлять в рот. Тогда я почувствую этот очаровательный святой запах в меру зажаренной корки и дам себе счастье, как у Гомера, насладиться пищей. А то вот мы встали, все трое, кто хватил того, кто - другое, все спешат, глотают не жуя, несмотря на все запреты и замечания, и у всех одна только мысль: поскорее в сад, на вольный воздух, поноситься друг за другом в погоне, устроить борьбу и по возможности и чехарду, которую Ники обожал.
Другое, что он обожал, это следить за полетом птиц. Через многие десятки лет я и теперь не могу забыть его совершенно очаровательного личика, задумчивого и как-то мрачно тревожного, когда он поднимал кверху свои нежные, невинные и какие-то святые глаза и смотрел, как ласточки или какие-нибудь другие птицы вычерчивают в небе свой полет. Я это так любил, что иногда обращался с просьбой: - Ники, посмотри на птиц!
И тогда он, конечно, не смотрел, а в смущении делался обыкновенным мальчишкой и старался сделать мне "салазки". Он очень любил изображение Божией Матери, эту нежность руки, объявшей Младенца, и всегда завидовал брату, что его зовут Георгием, потому что у него такой красивый святой, убивающий змея и спасающий царскую дочь.
- Вот так и я бы спас нашу Ксенышку, если бы на нее напал змей, - говаривал часто маленький Великий Князь, - а то что же мой святой старик, и притом сердитый?
Он раз даже позондировал у моей мамы почву, нельзя ли ему перестать быть Николаем и быть Георгием. - Ну что ж? - говорил он в ответ на возражения мамы. - Мы будем два Георгия: один большой, другой маленький. Он отлично понимал, что я счастливее его, потому что моя мама всегда со мной, а его мама видит его только два раза в день, утром да вечером, в постели.
Он обожал свою мать. Впрочем, обожал ее и я. Да и не знаю, кто ее не обожал? Вот это было божество в полном значении этого слова. Я, мальчишка, лишался слов в ее присутствии. Я разевал рот и, застыв, смотрел на нее в божественном восторге. Она часто снилась мне, всегда с черным веером, каких потом я никогда не видел. Иногда и теперь я вижу этот прекрасный, раз в году повторяющийся сон, и все тот же страусовый веер, и тогда я счастлив целую неделю, забывая и старость, и чужбину, и дикую неуютную жизнь.
Как это бывало? Обыкновенно часов в одиннадцать утра, среди занятий, раздавался с четвертого этажа звонок. Все радостно вздрагивали. Все знали, что это звонит мамочка. Тут Ники гордо взглядывал на меня: "его мамочка". Мгновенно все мы летели к лифту и сами старались ухватить веревку Достигнув четвертого этажа, на котором жила Августейшая Чета, мы через Блюдный зал, знакомой дорогой летели, кто скорей, в "ее" будуар. Сейчас же начинались поцелуи и расспросы: - Ну, как спали? Что во сне видели? Боженьку видели?
Начинались обстоятельные, вперебивку, доклады, при которых всегда, со скрытно-радостным лицом, присутствовал и отец. Дети рвались к матери, грелись у ее теплоты, не хотели оторваться, но увы! Официальное время шло, и родителям нужно было уезжать к деду, в Зимний дворец, где они проведут потом целый день, до поздней ночи.
Я потом слышал, что Наследник потому так упорно ездил в Зимний на целый день, что боялся, что отец, Александр Второй, даст конституцию. Мы этого тогда не знали, но знали, что перед расставанием нас ждет огромное удовольствие. И это удовольствие наступало: Великая Княгиня всех по очереди катала нас вокруг комнаты на шлейфе своего платья. Это была постоянная дань за расставание. И, покатавшись, обласканные на целый день, мы снова спускались на свою половину к мрачным книгам и тетрадям.
Детская половина состояла из приемной, гостиной, столовой, игральной и так называемой опочивальни, в которой стояло три кровати. Была еще комната мисс Брент, англичанки, которая занималась воспитанием Великой Княжны Ксении, которая к нам, мужчинам, никогда никакого отношения не имела. В игральной комнате был песок, качели, кольца, всяческие игрушки. Кровати в спальне были особенные, с мудростью, без подушек (что на первых порах меня убивало), были невероятной упругости матрацы с валиками в головах. Был умывальник с проточной водой. Ванны не было, и купались дети у матери, на четвертом этаже. Я же у себя дома.
Занятия сперва захватили Великого Князя. Мир тетрадок, которые ему казались сокровищами, которые жалко пачкать чернилами, сначала мир очаровательных и таких, в сущности, простых книг, как "Родное слово", с картинками, от которых нельзя оторваться. В особенности занимала его картинка "Вместе тесно, а врозь скучно" и серый воздушный шар.
Совершенно очаровало его стихотворение "Румяной зарею". Не знаю, то ли уютный ритм этих строф, то ли самые картины утра, выраженные в стихе, но он все просил маму, чтобы она читала, и, когда она читала, он благоговейно шевелил губенками, повторяя слова. И опять его больше всего завораживала фраза: "Гусей караваны несутся к лугам".
Я, признаться, не понимал этого, но чувствовал, что это интересно, как-то возвышенно, что это какой-то другой склад, мне не доступный, и вот по этой линии я инстинктивно чувствовал его какое-то превосходство надо мной. Мне было смешно, когда он думал, что эта книга, только одна на свете и только у него, что у других не может быть таких прекрасных книг, а я знал, что таких книг хоть "завались" и стоят они по двадцать пять копеек, а он не верил и совсем не знал, что такое двадцать пять копеек.
Я ему иногда показывал деньги и говорил, что вот на этот медный кружок можно купить великолепную свинчатку, и он не понимал, что такое купить, а променять свинчатку на скучный медный кружок считал безумием.
Он только тогда согласился писать в тетрадке, когда мама показала их целую гору в запасе. У него было необыкновенное уважение к бумаге: писал он палочки страшно старательно, пыхтя и сопя, а иногда и потея, и всегда подкладывал под ладонь промокательную бумагу. Часто бегал мыть руки, хотя тут, пожалуй, была предлогом волшебно лившаяся из стены вода. Его писанье было девически чисто, и тетради эти мать потом благоговейно хранила. Не знаю теперь, где они, кому достались и кто их бережет.
Учение начиналось ровно в девять. Уроки были по 50 минут, десять минут перемена. Вне урока рисовали огромного папу и маленькую маму с зонтиком. Иногда на уроках бывал Великий Князь Георгий: этот только смотрел, слушал, вздыхал и норовил, как бы поскорее выбрать такой промежуток, чтобы поскорей стрельнуть из комнаты в сад.
И мы смотрели ему вслед с искренней завистью. По стенам бегают зайчики, в саду простор, улица аппетитно шумит: улица недоступный, запретный, какой-то особенный, удивительный, для счастливых, свободных людей мир. Что же, признаться, скучно было во дворце жить. Великим Князьям было все равно: они в этом родились, свободы не знали и жили, как будто так и быть должно. Но я был птицей вольной, я знал, что такое свет Божий, что такое наслаждение дружбы, отваги, вольной игры, в которой каждый волен изобретать свои вариации, комбинации...
Меня потрясло рождение Великого Князя Михаила. Однажды нам таинственно объявили, что родился братец. Там, наверху, на четвертом этаже родился братец. Что за братец? Какой братец? Мы знали только то, что наверх нас давно уже не пускали, и катанье на шлейфе кончилось, и маму никак нельзя видеть. Начиналась полная заброшенность. Великие Князья приуныли, осиротели, и Ники часто спрашивал: - Мамочка больна?
Ему отвечали, что нет, не больна, но ее нельзя сейчас видеть, ей некогда, дедушка задерживает, уезжает рано и приезжает поздно. Дети как-то осунулись, потускнели, стали плохо есть, плохо спать. Жоржик плакал по ночам, и Ники, подбежав к кровати голыми ножками, трогательно успокаивал его, утешал и говорил: - Гусей караваны несутся к лугам...
Ложился с ним в кроватку и вместе засыпал. Вообще, Ники не мог съесть конфетки, не поделившись... И вдруг:
- Братец! Новый братец! На кого похож?
- Когда же мы его увидим?
- А вот погодите, придет срок.
Началось ожидание. Дворец притих, Аннушка ходила неузнаваемая, не глядя на людей, зажигала у своих образов красные страстные свечи. И вдруг как-то нас всех позвали в неурочную минуту из сада, после завтрака или по окончании обеда. Была какая-то взволнованность и особое тревожное внимание к Великим Князьям.
Как-то особенно тщательно осматривали их костюмчики, их причесочки, заново прошлись гребешком по проборчикам, заставили экстренно вымыть руки, вычистили ногти и потом как-то скомандовали: - Ну, а теперь к маме, смотреть нового братца. Взяли и меня.
И вот мы вошли в спальню Цесаревны. С подушки на нас смотрело милое, знакомое, улыбающееся, отстрадавшее лицо, счастливое. Ничего общего с той, что уезжала к дедушке, такой одетой и причесанной, не было. Лежала обыкновенная, как все, мама, которой вовсе не надо каждый день ездить во дворец. А около нее стояла колыбелька, и в колыбельке лежал толстенький ребенок, спавший. Все в нем было новое: и кожа на лице, и ручки, и маленькие пальчики, и какие-то особенные, неуловимые волосики. И все было в смешных морщинках.
Но самое главное, около него на особом столике, вровень с колыбелью, лежала какая-то толстая, тяжелая цепь. Я спросил, что это за цепь. И мне ответили: - Это Андрей Первозванный.
Дружба
Когда начались занятия моей матери с Великим Князем Николаем Александровичем и когда мы только что переехали на жительство в Аничков дворец, мама моя больше всего боялась (и теперь я считаю это совершенно естественным), как сложатся мои отношения с детьми, но все же российскими Великими Князьями самой, так сказать, большой ветви.
В далеком, но все-таки несомненном будущем Великий Князь Николай Александрович, сначала Наследник престола, а затем, если Бог соизволит, и Император всея Руси, Царь Польский и Великий Князь Финляндский. Конечно, теперешний Наследник престола Великий Князь Александр Александрович богатырь и рассчитан минимум на сто лет жизни (в моем тогдашнем воображении "не мал человек, под потолок ростом"), но все под Богом ходим, и надо брать вещи так, как они суть.
И поэтому мать ночей не спала и мне не давала, все уча меня, как надо быть почтительным к царским мальчикам, как быть сугубо осторожным в обращении с ними и в особенности, как нужно их титуловать.
- Обязательно называй "Вашим Высочеством" и никак не Ники или Жоржик, а Николай Александрович и Георгий Александрович и обязательно на "вы". Это дети царские, считай счастьем, это папочка умолил... и так далее, и так далее...
И вот однажды в зимний день я что-то делал в саду и вижу: прямо на меня, в одном сюртуке, идет действительно Великий и благоговейно уважаемый, без всяких предварительных наставлений, Князь Александр Александрович, подходит ко мне и спрашивает: - Володя! А где же Ники?
Я ответил:
- Его Высочество за горой чистит снег. Великий Князь, подумав немного, сказал:
- Слушай, Володя, для тебя Великий Князь здесь только я один. А Ники и Жоржик твои друзья, и ты должен звать их Ники и Жоржик. Понял?
- А мне мама велела...
- Правильно. Маму слушаться необходимо, но это я тебе разрешаю и сам с мамой поговорю. Понял?
- Понял, Ваше Высочество. А то очень скучно.
- То-то и дело, что скучно. Ну, беги к мальчикам, и играйте вместе.
Лед рухнул. С плеч скатилась гора.
Я на крыльях радости полетел к Ники, теперь моему дорогому другу и товарищу, которого тоже злило, что я называл его неуклюжим и плохо вращающимся во рту титулом. Иногда с досады он тоже и меня называл "Вашим Высочеством", и тогда я боялся матери: услышит и будет "скандал в очках", как говаривал наш ламповщик. Этот ламповщик был большим нашим общим другом, вроде Аннушки, и мы испытывали по отношению к нему самое полное доверие. Когда он, бывало, зайдет в игральную комнату заправлять лампы, мы сейчас же к нему: - Сидор, расскажи про войну...
И он, нарочно подольше возясь с лампами, рассказывал, и особенно наше воображение поразил переход русских войск через Дунай. Как это: "переход через Дунай"? И потом в саду мы изображали это так: маленький Жоржик был Дунаем, ложился на землю, а мы с Ники через него "переходили", причем Дунай, чтобы сделать трудности, шпынял нас ногой в зад.
И мы тогда чем больше было трудностей, тем больше гордились и надевали медали, которые Ники уже тогда мне "жаловал", отлично понимая эту свою привилегию. Жорж не менее отлично понимал неблагодарность роли переходимого Дуная и за это выхлопатывал себе немалые привилегии, например: он был постоянным продавцом мороженого, ему принадлежала в частном порядке знаменитая столовая ложка, выбитая из пивной бутылки и о которой я в прошлый раз уже говорил.
Иногда Ники, ложась спать, когда горел только маленький ночничок, изображал низким басом: - Сах-харно мрожено, мр-р-ожено.
И тогда Жоржик вскакивал и лупил его кулачком по одеялу и требовал:
- Не смей кричать. Это я кричу.
Тогда, закрывшись в одеяло с головой, начинал я:
- Сы-ыхарно мырожено. Жоржик подлетал ко мне и кричал:
-Замолчи! Это я кричу.
И ожесточенно барабанил по мне.
Мы с Ники закатывались со смеху, но Жорж входил в азарт, отстаивал права собственности, кричал, что никогда больше не будет "Дунаем", не даст ложки даже понюхать и мы насидимся без мороженого. А когда и это не действовало, начинал всерьез грозить:
- Диди скажу-у... Папе скажу-у...
- Докладчику - первый кнут, - говорил Ники.
- Пусть кнут, а я скажу.
- Ну замолчи, Володя, - начинал уступать Ники, - тебе жалую медаль.
- Какую? - спрашивал я.
- В ладонь, - отвечал Ники.
И тогда я уже от полной души говорил: - Рад стараться, Ваше Императорское Высочество.
Тогда же Жорж смирялся, лез к Ники на кровать и начинал вести с ним переговоры о медали. Начиналась торговля.
- Сколько раз "Дунаем" будешь? - деловито осведомился Ники.
- Два раза буду.
- Мало два раза. Сто раз, - требовал Ники.
- Двести раз буду.
- Нет, сто.
- Сто много. Буду двести.
- Двести мало, требую сто.
- Сто, - тогда две медали.
- Ну, хорошо. Две так две. Ты маленький.
- Я маленький. Мне надо две.
- Маленькие по две не носят. Где это ты видел?
- Я видел.
- Врешь.
- Ей-Богу, не вру. Видел.
- Божиться грех, дурачок.
- Значит, жалуешь две?
- Две. Иди спать.
Жоржик счастливо вздыхал и шел к себе. Ники вдруг что-то вспоминал, приподнимался и угрожающе говорил Жоржу:
- Но только, чтобы животом вверх лежать!
Жорж вздыхал и отвечал:
- Животом так животом. За живот третью медаль потребую. Не дашь - папе скажу.
И как по команде, все сразу засыпали, удовлетворенные, что жгучие вопросы жизни благополучно разрешены.
Время от времени во дворец приводили каких-то высокорожденных мальчиков "для принятия участия в играх Высочеств", как это на суконном языке именовалось. Мальчики эти были не чета нам, псковским, необыкновенно воспитаны, выдрессированы, отлично понимали оказанную им честь и всем от усердия шаркали ножками, даже проходящим лакеям.
У них уже было и твердое и дальнозоркое представление о важности двора, и соображения карьерности, и настороженное внимание ко всему, и подмечание глаз, которое обыкновенно характеризует людей себе на уме. И меня иногда именовали "Высочеством", понимая, что "кашу маслом не испортишь", а я в порыве великодушия отводил их в сторону и тихонько, на ушко, жаловал им медали. Они шаркали ножкой и как-то по-особенному, головкой вниз, кланялись. Все почти, как на подбор, они были рыжие, и это в наших глазах их делало несимпатичными.
Эти посещения рыжих мальчишек навели меня на мысль о необходимости подписать договор дружбы. Мысль была принята с большим воодушевлением. Дело было сделано так. Из новой тетради вырвали лист бумаги, и я, в подражание крови, мамиными красными чернилами написал, как мог: "Дружба на веки вечные, до гроба". Потом, памятуя, как после смерти отца мать подписывала через марку какие-то бумаги (это ослепило раз и навсегда мое воображение), я и теперь решил исполнить эту формальность. Путем долгих переговоров с Аннушкой я упросил ее купить в мелочной лавочке три марки, и Аннушка за девять копеек привезла мне три какие-то красненькие марки.
Мы столбиком наклеили эти марки на договоре дружбы и потом расписались. Первым поставил свою подпись Ники и вывел ее через марку каракулями, не сгибающимися линиями. Я подписался с росчерком "Володя", а Жоржику, как малограмотному, предложили поставить крест. И он поставил его с необычайной твердостью и правильностью. У него была крепкая и уверенная рука. Он без линейки проводил совершенно и безукоризненно правильную линию - признак художественного дарования.
Он рисовал чрезвычайно верно всякие предметы, особенно лошадей и собак. Детям нужна тайна, и с необыкновенными и изобретательными предосторожностями в какой-то жестяной коробочке мы зарыли договор дружбы под деревом в Аничковом саду. Потом забыли, и этот договор, быть может, и до сих пор в целости лежит на своем месте. Если не изменился пейзаж сада, я, пожалуй, и теперь бы его отыскал.
Рыжих мы не любили. Рыжие нанесли нам тяжкое оскорбление: когда Жоржик предложил им сахарного мороженого из мокрого песка, рыжие поголовно все шаркнули ножкой и отказались. Тогда мы им спели песенку про бороду: рыжие вежливо слушали и криво улыбались: "фу, какие противные!" Их карьера в Аничковом дворце была кончена. Когда провозглашалась угроза: "Завтра будут мальчики", то Великие Князья с редким искусством начинали дуэт: "Не надо рыжих..." А Жоржик невпопад обмолвился: - К чолту рыжих! - что произвело колоссальное смущение, и мама нюхала спирт.
Как чудесно и таинственно было сознавать, что неподалеку, рукой подать, в садовой земле зарыты такие сокровища, как договор дружбы и стеклянная ложка! У нас было особенное, многозначительное в присутствии других переглядывание, понятное только нам. Были особые, вроде масонских, знаки пальцами, как-то: если я поднял большой палец мякотью к Ники, то это значило: "Дай списать задачу". Если я его поднял ногтем к нему, то это значило: "Надо произвести шум для отвлечения внимания". Мы так разработали эту систему, что иногда вели целые молчаливые беседы, как глухонемые. И это было таинственно, и прекрасно, и дружески связывающе.
Пасха в Аничковом дворце
В годах 1876, 1877, 1878 и 1879 все предметы, начиная с грамоты, преподавала одна моя мать по программе для поступления в средние учебные заведения. Когда эта программа была выполнена и для дальнейших занятий был намечен генерал Данилович, была приглашена особая комиссия, которая произвела экзамен Великому Князю. Экзамен прошел блестяще (о нем я расскажу подробнее позже), и о результатах было доложено Августейшим Родителям и новому воспитателю генералу Даниловичу.
Генералу же Даниловичу было предложено пригласить преподавателей по своему усмотрению, тогда были приглашены: гг. Коробкин (математика), Докучаев (русский язык), протопресвитер Бажанов (закон Божий), и забыл фамилию преподавателя географии и истории. Много позднее были приглашены преподаватели: по французскому языку мсье Дюпперэ и немец Лякоста.
По окончании своей трудной и ответственной работы мама получила от Августейших Родителей большую бриллиантовую брошь с вензелями "AM" (здесь Александр; Мария) и датой: 1876-1879. Это было дано при уходе матери из дворца, и это была брошь самая роскошная, но и ранее, после каждого учебного года, Родители так же дарили маме броши бриллиантовые, но более скромные и обязательно со своими вензелями.
Теперь нужно вспомнить и рассказать, как Аничков дворец встречал Святую Пасху. В Страстную Пятницу с Императорского фарфорового завода привозилась груда фарфоровых прелестных яиц различных размеров. Эти яйца предназначались для христосования со всеми служащими во дворце. Большие яйца, очень дорогие, вероятно, получали лица, близкие к Августейшей Семье. Меньшие размеры полагались персоналу, обслуживавшему дворец. Начиная с Великого Четверга церковные службы происходили как и везде, то есть вечером "двенадцать Евангелий", которых мы, дети, не достаивали: Родители слушали их до конца.
На увод детей из церкви разрешение у Родителей всегда испрашивала мать, и мы, признаться, бывали рады, когда она отправлялась за занавеску (Царская Семья была отделена от остальных молящихся особой бархатной занавесью у правого клироса. В церковь же был свободный доступ для всякого служащего при дворце).
В Пятницу был вынос Плащаницы, на котором мы обязательно присутствовали. Чин выноса, торжественный и скорбный, поражал воображение Ники, он на весь день делался скорбным и подавленным и все просил маму рассказывать, как злые первосвященники замучили доброго Спасителя. Глазенки его наливались слезами, и он часто говаривал, сжимая кулаки: "Эх, не было меня тогда там, я бы показал им!" И ночью, оставшись одни в опочивальне, мы втроем разрабатывали планы спасения Христа. Особенно Ники ненавидел Пилата, который мог спасти Его и не спас.
Помню, я уже задремал, когда к моей постельке подошел Ники и, плача, скорбно сказал:
- Мне жалко, жалко Боженьку. За что они Его так больно?
Подскочил и Жоржик, и тоже с вопросом: - Плавда, за что?
И до сих пор я не могу забыть его больших, возбужденных глаз. Время до Воскресения дети переживали необычайно остро. Все время они приставали к маме с вопросами:
- Боженька уже живой, Диди? Ну скажите, Диди, что Он уже живой. Он уже ворочается в Своей могилке?
- Нет, нет. Он еще мертвый, Боженька.
И Ники начинал капризно тянуть:
- Диди... Не хочу, чтобы мертвый. Хочу, чтобы живой...
- А вот подожди. Батюшка отвалит крышку гроба, запоет: "Христос воскресе", тогда и воскреснет Боженька...
- И расточатся врази Его? - тщательно выговаривал Ники непонятные, но твердо заученные слова.
- И расточатся врази Его, - подтверждала мать.
- Я хочу, чтобы батюшка сейчас сказал: "Христос воскресе". Вы думаете, хорошо Ему там во гробе? Хочу, чтобы батюшка сейчас сказал... - тянул капризно Ники, надувая губы.
- А этого нельзя. Батюшка тебя не послушается.
- А если папа скажет? Он - Великий Князь.
- И Великого Князя не послушает.
Ники задумывался и, сделав глубокую паузу, робко спрашивал:
- А дедушку послушается?
- Во-первых, дедушка этого не прикажет.
- А если я его попрошу?
- И тебя дедушка не послушается.
- Но ведь я же его любимый внук? Он сам говорил.
- Нет, я его любимый внук, - вдруг, надувшись, басом говорил Жоржик. - Он мне тоже говорил.
Ники моментально смирялся: он никогда и ни в чем не противоречил Жоржику. И только много спустя говорил в задумчивости: - Приедет дедушка, спросим.
На самом же деле любимицей Императора Александра Второго была маленькая Ксения. Приезжая во дворец, Император не спускал ее с колен, тетешкал и называл "моя красноносенькая красавица".
Несмотря на все недостатки воспитания, слишком оторванного от земли, теперь, с горы времен, мне это видно, что, несмотря на оторванность от живой жизни, дети оставались детьми и ничто детское им не было чуждо. Привозились самые занятные, самые драгоценные игрушки, сделанные в России и за границей, но все это занимало их внимание только какой-то первый момент. Иное дело выстроить из песка домик для дедушки или из снега крепость для защиты России, это было своё, это было драгоценно.
Каждый день летом подавалось мороженое, сделанное по драгоценным рецептам. Это имело успех, но что это было в сравнении с тем мороженым, которое мы сами делали из песка с водой? Продавцом этого мороженого был всегда, к нашей глубокой зависти, Жоржик. У него была какая-то ложка, сделанная из битой бутылки, и эта ложка, сделанная нами самими, хранилась под заветным деревом в саду, и была произнесена страшная клятва, чтобы никому, даже дедушке, не выдавать ее местопребывания.
И потому, когда я сказал, что иду сейчас в мамину квартиру, где Аннушка красит яйца, то впечатление было такое, будто гром ударил среди ясного неба! Что такое: "красить яйца"? Как это так: "красить яйца"? Разве можно "красить яйца"? И в сравнении с этим любопытством чего стоили все писанки, изготовленные на Императорском заводе?
Вырваться из царских комнат не так-то легко, и тут нужен был весь опыт приснопамятной Псковской улицы, чтобы выбраться в эту сложную и трудноодолимую экспедицию. Нужно было главным образом преодолеть бдительность мамы. На наше счастье, её через посланца вызвала к себе М. П. Флотова на четвертый этаж. И не успела еще отскрипеть веревка лифта, как мы всей компанией пробрались в заветный коридор, встретив на пути одного только Чукувера, который нес к себе какие-то пакеты и не обратил на нас ни малейшего внимания.
Аннушка делала какую-то особенно прочную краску из лукового настоя, который разводила в глиняной миске. Вся мамина квартира пропахла луком, так что Ники даже осведомился: - Чего это так в глаза стреляет?
Но когда он увидел, как обыкновенное белое яйцо, опущенное в миску, делается сначала бурым, а потом красным, удивлению его не было границ. Аннушка снизошла к нашим мольбам, засучила нам троим рукава, завесила грудь каждому какими-то старыми фартуками и научила искусству краски. И когда изумленный Ники увидел, как опущенное им в миску яичко выкрасилось, он покраснел от радости и изумления и воскликнул: - Это я подарю мамочке!
Мать вернулась от Марьи Петровны, хватилась нас, безумно испугалась. Кинулись в сад - нас нет. В кухню - нас нет. Подняли всю дворню на ноги, поднялся шум, суматоха, и тут всех выручил Чукувер. Нас нашли, но в каком виде! И тут оба Великих Князя оказали бурное сопротивление: ни за что не хотели уходить из кухни Аннушки, Жоржик даже брыкался. Разумеется, мне, как заводиловке, влетело больше всех.
Влетело и Аннушке, а Аннушка огрызалась: - Ну что ж, что царята? Дети, как и есть дети. Всякому лестно.
Забрав в руки плоды своего искусства, мы под стражей, с невероятно вымазанными руками, следовали на свою половину Мать принимала валериановые капли, услужливо поднесенные целителем Чукувером. А для нас весь мир исчез. Важно было донести целыми и не раздавить яички, предназначенные то маме, то папе, то дедушке. Начали мыть нам руки, принесли песок, но краска так и не отмылась до самой Фоминой.
Во время христосования отец Ники вдруг потянул носом и спросил:
- Что-то ты, брат, луком пахнешь, а? И тут заметил его не оттёртые руки.
- А ну ты, Жорж? Ты, Володя? Понюхал всех. От всех несло луком.
- В чем дело?
Мать со слезами объяснила происшествие. Александр Александрович расхохотался на весь дворец.
- Так вы малярами стали? Молодцы! А где же ваша работа?
Мы бросились в опочивальню и принесли свои узелки.
- Вот это папе, это маме, это - дедушке.
Александр Александрович развел руками.
- Вот это - молодцы, это - молодцы! Хвалю. Лучше всякого завода. Кто научил?
- Аннушка.
- Шаль Аннушке! И пятьдесят рублей денег. А вам по двугривенному. Сколько лет живу на свете - не знал, что из лука можно гнать краску!
И через несколько минут после его ухода нам принесли по новенькому двугривенному.