Костик, Костяшка, а ныне Отец Константин начал свой рассказ.
« В далеких двадцатых годах, всю нашу семью посадили на телегу, и повезли в город. Добирались долго, в телеге. В городе определили семью нашу на переселение, да никуда – нибудь, а в саму Сибирь. Долго плакала мамка, да толку от ее слез. Погрузили нас в пустой вагон с такими же страдальцами как и мы, да поехали мы на встречу судьбине.
Вагон был большой, да абсолютно пустой, ведро ржавое в углу, нужду справить, да солома, а народу, народу то… Не счесть, почитай, как, селедки в бочонке. Иной раз и не присесть, стоя ехали… Мамка, то кой какой харч припрятала в дорогу, да что его того харча, одни же есть не будем, глаз то сколько голодных рядом… Так и ехали. Молитвы святые читали, псалмы пели. А потом началось страшное, от постоянного холода, голода, сквозного ветра, начали болеть, а лечить чем, не чем, да и конвоирам мы не нужны были. Стал, народ умирать , сначала старики, а затем детки малые, нечем было матерям их кормить. Хватали ротиками попеременно, то воздух холодный, то пустую мамкину грудь, да отдавали Богу свои ангельские душки.
Мамка наша тоже не доехала, померла на одной из станций, закрыли мы с отцом ей глаза, да поехали дальше. А уж как приехали, и рады были, что мамка не дожила до таких испытаний.
Приехали мы, на станцию, погрузили нас в машины, привезли в кромешный лес, посреди которого одна изба была, даже не изба , а барак, завели нас как скотину, номера написали и стали мы не посильную работу делать, лес рубить, по норме. С утра за темно уходили, и по темнышку возвращались. Выработка была большая, рукавиц толком нет, костры разжигали грелись поочередно, так и не замерзли, так и выживали. Страшное то было сестра время, батька наш, обморозил ноги, обезножил, да продолжал молиться тайно, чтоб не видел никто, в бараке его оставляли, ползал, ног не чуял, одними руками печь топил.
А я сестра на тех лесозаготовках, познакомился ближе с одним конвоиром, был не такие как другие, глаза у него светлые да добрые, а в них боль такая, видно, что он нашего брата уважал. Людей нас видел, а не скот, как другие.
Кое-как пережили мы зиму, а весной жить стало легче, за примерное поведение и хорошую выработку отправили нас с Митькой в село где ссыльные жили, мы ж для советской власти опасности не представляли, не политические ж мы были. Отца выхлопотали с нами отправить. Жили так же в бараках, но вольнее, свободнее, Митяй руками работал, кому в деревне что стачать, да подделать – первый мастер, и в кого у него такие золотые руки. Так и жили, тихо и мирно. Не вольная жизнь, да лучше чем в лагере, главное, что при людях и всегда с молитвой.
Там и Митька женился, хорошая у него жена, тоже из ссыльных. И я Аглаю свою встретил.
Сказались старые болячки, ушел отец. Началась война. Попросились мы с Митькой вину искупить. Родину защищать. Ушли на фронт. Митька сложил голову под Москвой, а я выжил, чудом выжил, контузило меня сильно. Думал умру, но Господь уберег, слово дал, себе, что если выживу, стану как отец Господу нашему служить. Списали меня. Да не домой я вернулся, а в монастырь отправился, хоть и тяжко церкви в годы войны было, а сила и помощь Господня, никому не помешали.
А тут и указ об открытии церквей подоспел. В общем полностью наша семья реабилитирована, и направлен я, для дальнейшего служения сюда. Вечером приходите в дом наш, гостями будем, с женой , детишками познакомлю.
Аниса стояла, по щекам ее текли слезы, слезы эти были не от горечи , а от счастья, вот ведь как в жизни бывает. Обрела она давно потерянного родного человека.