Виктор Чернов (1873—1952)
7 декабря (25 ноября) исполнилняется 150 лет со дня рождения Виктора Чернова (1873—1952) — лидера и главного теоретика партии эсеров (социалистов-революционеров), председателя Всероссийского Учредительного Собрания 1918 года. Некоторые факты о нём и его партии:
1. Вот все эти впечатляющие взрывы, выстрелы, покушения и убийства царских сановников происходили от имени партии, которую возглавлял Виктор Михайлович.
15 (2) апреля 1902 года. Студент-эсер Степан Балмашев стреляет в министра внутренних дел России Дмитрия Сипягина
28 (15) июля 1904 года. Взрыв бомбы эсера Егора Сазонова, унёсшей жизнь министра внутренних дел Вячеслава Плеве
17 (4) февраля 1905 года. Взрыв бомбы эсера Ивана Каляева, унёсшей жизнь великого князя Сергея Александровича
2. Стоит ли удивляться, что после Февраля 1917 года в партию таких отчаянных людей вступил ни много, ни мало — целый миллион человек! Для сравнения: ВКП(б) достигла такой численности только к самому концу 1920-х годов. А тут... тихие до того дня и законопослушные обыватели стремились побыстрее приобщиться к кругу отчаянных сорвиголов, какими прослыли эсеры, с дымящейся бомбой в одной руке и револьвером в другой.
Открытка Владимира Табурина из серии «Дети-политики». Социал-революционер. 1917 год
И вот в этот вроде бы триумфальный для них момент истории Чернов и его соратники оказались, мягко говоря, не на высоте. Он к этому времени вошёл во Временное правительство, возглавил министерство земледелия. Его одобрительно прозвали в народе «селянским министром». Позднее В.И. Ленин писал: «Прошло семь месяцев революции. Народ бесчисленное количество раз выражал своё доверие эсерам, давал им большинство на выборах, говорил партии эсеров: веди нас, мы вручаем тебе руководство!». Но... эсеры так и не решились порвать с либералами и взять власть в свои руки.
3-4 (16-17 по новому стилю) июля 1917 года в Петрограде вспыхнули волнения против Временного правительства. Солдаты и рабочие потребовали от социалистов взять всю власть в свои руки, перестать делиться ею с либералами («буржуазией»). И самая, пожалуй, красочная сценка разыгралась вокруг Виктора Чернова. «Товарища министра» окружила возмущённая толпа, причём какой-то дюжий рабочий подносил к лицу министра-социалиста увесистый кулак и с негодованием кричал: «Принимай власть, сукин сын, коли дают!»
«На министре был изорван пиджак», — отмечала газета «Речь». Освободил «селянского министра» из народного плена Лев Троцкий. Сначала он попытался утихомирить толпу и обратился к самому буйному из матросов:
— Дай мне руку, товарищ! Дай руку, брат мой!..
Матрос упрямо отводил свою руку в сторону... Когда волнение немного стихло, Троцкий громогласно задал толпе вопрос:
— Кто за насилие над Черновым, пусть поднимет руку?
Таковых не оказалось.
— Товарищ Чернов, вы свободны, — торжественно заключил Троцкий и сам, за руку, отвёл министра обратно во дворец.
Павел Соколов-Скаля (1899—1961). Июльская демонстрация в Петрограде в 1917 году. 1939
Лев Троцкий
3. Следующий раз в самом эпицентре российской истории Виктору Чернову суждено было ненадолго оказаться 5 (18) января 1918 года. И опять в пассивной, страдательной роли. Несмотря на его должность — председатель Всероссийского Учредительного Собрания! В этой роли ему довелось выслушать действительно историческую фразу матроса-анархиста Анатолия Железнякова: «Караул устал!».
Вот вполне достоверный с точки зрения фактической обстановки рисунок этой сценки, правда, изображённой очень издалека:
Большой красной тканью закрыт огромный портрет императора Николая II, украшавший этот зал в Таврическом дворце, где до Февраля 1917 года заседала Государственная Дума. Зал уже наводнён матросами, один из которых ведёт диалог с председателем. В официальной стенограмме Учредиловки, выпущенной её руководством, этот исторический обмен репликами отражён так:
«Гражданин матрос. Я получил инструкцию, чтобы довести до вашего сведения, чтобы все присутствующие покинули зал заседания, потому что караул устал. (Голоса: Нам не нужно караула!)
Председатель. Какую инструкцию? От кого?
Гражданин матрос. Я являюсь начальником охраны Таврического дворца, имею инструкцию от комиссара Дыбенко.
Председатель. Все члены Учредительного собрания также очень устали, но никакая усталость не может прервать оглашения того земельного закона, которого ждет Россия. (Страшный шум. Крики: Довольно, довольно!) Учредительное собрание может разойтись лишь в том случае, если будет употреблена сила! (Шум, голоса: Долой Чернова!)
Гражданин матрос: Я прошу немедленно покинуть зал заседания...»
Учредительное Собрание (отрывок из фильма «Выборгская сторона»)
4. И, наконец, последний раз своё слово в русской истории Виктор Михайлович сказал уже как один из лидеров Комуча — Комитета защиты Учредительного Собрания, созданного депутатами-эсерами в Самаре. Комучевцы сражались с большевиками, и сражались очень жестоко, вопреки тому, что можно подумать о близости тех и других «социалистов». В истории такая мнимая «близость» не работает от слова «совсем».
Из очерка большевички Ларисы Рейснер о сражениях под Свияжском в августе 1918 года, когда против большевиков действовала, по её ироническому выражению, «помесь мамелюков с Учредительным Собранием»:
«Савинков, Каппель и [эсер] Фортунатов, во главе значительного отряда предприняли отчаянный рейс на соседнюю со Свияжском станцию, целью которого было овладение Свияжском и мостом через Волгу. Налёт был выполнен блестяще; сделав глубочайший обход, белые неожиданно обрушились на станцию Шихраны, расстреляли её, овладели станционными зданиями, перерезали связь с остальной линией и сожгли стоявший на полотне поезд со снарядами. Защищавший Шихраны малочисленный заслон был поголовно вырезан. Мало того, переловили и уничтожили всё живое, населявшее полустанок. Мне пришлось видеть Шихраны через несколько часов после набега. Всё носило черты того, совершенно бессмысленного, погромного насилия, которым отмечены все победы этих господ, никогда не чувствовавших себя хозяевами, будущими гражданами случайно и не надолго захваченных областей. Во дворе валялась зверски убитая (именно убитая, а не зарезанная) корова, курятник был полон нелепо перебитых кур. С колодцем, небольшим огородом, водокачкой и жилыми помещениями было поступлено так, как если бы это были пойманные люди, и притом большевики. Из всего были выпущены кишки. Животные валялись выпотрошенные, безобразно мёртвые. Рядом с этой исковерканностью всего, что было ранее человеческим посёлком, неописуемая, непроизносимая смерть нескольких, застигнутых врасплох, железнодорожных служащих и красноармейцев казалась совершенно естественной. Только у Гойи в его иллюстрациях Испанского похода и Гверильи можно найти подобную гармонию деревьев, согнутых на сторону тёмным ветром и тяжестью повешенных, придорожной пыли, крови и камней».
Лариса Рейснер (1895—1926)
Мы, однако, немного отвлеклись от исторической роли Виктора Михайловича в этот исторический момент. Собственно говоря, она заключалась в том, чтобы всё и вся сдать старому царскому офицерству и вообще «бывшим людям», верным слугам престол-отечества до Февраля 1917 года. Сам он писал об этом так:
«Ставка на доверие» — так можно было характеризовать политику нового, демократического правительства освобождённой территории. Стоило ему высоко поднять антибольшевистское знамя — как под него стали стекаться все, кому большевизм отравил, испортил жизнь. Особенно — офицерство. И это было так естественно.
Офицерство всё, целиком, сплошь было взято под подозрение, было почти что поставлено вне закона большевизмом «первого призыва», демагогическим, охлократическим большевизмом первых месяцев послеоктябрьской революции... Жестоко и злостно третируемые солдатами, сделанные козлами отпущения за чужую вину, огульно и несправедливо преследуемые новой властью, оскорблённые и униженные, все эти строевые офицеры стремились в Самару, с жаждой реванша в душе. Новое правительство принимало их с распростёртыми объятиями. Атмосфера полного доверия со стороны демократического правительства, предполагалось, заставит размягчить сердца, духовно выпрямит и обновит гонимых в Советской России офицеров, возродит в них демократические симпатии. Предполагалось, что они оценят такое отношение и заплатят за него безусловной лояльностью. Всё было чрезвычайно благородно, идеалистично, и — увы! — в такой же мере утопично. Оказалось, что среди офицерства слишком много людей, озлобленных на смерть, бесконечно искалеченных злобою ко всему, что пахнет демократией. Оказалось, что множество — если и не большинство — не столько думает о будущем, сколько вспоминает о прошлом, не столько ищет достойного места в предстоящих исторических событиях, сколько жаждет мстить за пережитое.
Оказалось, наконец, что немалая часть офицерства, хлебнувши из горькой чаши нужды, лишений и гонений, охвачена безудержной жаждой жизни, жаждой вознаградить себя за пережитое, жаждой пить до дна полную чашу наслаждений.
Кутежи, разврат, злоупотребление положением и властью, спекуляция — всё это расцвело в тылу немедленно пышным цветом вместе с первыми зародышами будущих конспираций против демократии. «Боже царя храни», распеваемое пьяными офицерскими голосами, начало задавать тон господствующему настроению...»
«Нет повести печальнее на свете», чем повесть о том, как старое царское офицерство и другие «бывшие», распевая сиплыми голосами «Боже, царя храни», скушали Виктора Михайловича и его сопартийцев живьём без соли, мясо переварили, а кости выплюнули.
Чернов: «Мне не везло: я смог перебраться на освобождённую от большевиков территорию лишь к «шапочному разбору» и быть свидетелем лишь заключительных актов этой трагедии... [...] И вот, когда собравшийся в Екатеринбурге Съезд членов Учредительного Собрания посылал делегатов в Омск предупредить членов Директории, что они с завязанными глазами, вслепую идут к собственной гибели, — оказалось уже поздно. По прямому проводу получилась весть, что левые члены Директории 18 ноября (ст. ст.) «неведомо кем» арестованы и «неведомо куда» увезены, а правые «вручили всю полноту власти» военному министру — адмиралу Колчаку. А этот последний принял титул Всероссийского Верховного Правителя. Без пяти минут — император... Худшие опасения мои и моих единомышленников вдруг стали реальностью».
Казалось бы, после такого чудовищного и позорного фиаско главе эсеров и Учредилки остаётся только посыпать голову пеплом и уйти в монастырь каяться в грехах до конца дней своих. Но не таков наш Виктор Михайлович! Рассказ о том, как граждане эсеры дали себя беспрепятственно сожрать царской бюрократии, он завершает эпическим обличением всех и вся, кроме себя самоё:
«Ещё несколько актов борьбы с Колчаком, недолго торжествовавшим как на внешнем, так и на внутреннем фронте. Уход чехов, упадок духа в Народной армии, перебеги к большевикам на фронте, партизаны в тылу. И, наконец, восстание в Иркутске, 11 дней борьбы за город и плен адмирала. На допросе перед следственной комиссией он, между прочим, заявил: «Много зла причинили России большевики, но есть и за ними одна заслуга: это — разгон Учредительного Собрания, которое под председательством Виктора Чернова открыло своё заседание пением Интернационала».
В этой солидарности — символ тогдашнего времени».
Александр Колчак (1873—1920)
Действительно, адмирал заявил нечто подобное при аресте, согласно протоколу его допроса: «То Учредительное Собрание... которое было разогнано большевиками... вызвало со стороны большинства лиц, с которыми я сталкивался, отрицательное отношение. Считали, что оно было искусственным и партийным. Это было и моё мнение. Я считал, что если у большевиков и мало положительных сторон, то разгон этого Учредительного Собрания является их заслугой, что это надо поставить им в плюс». Арестованного адмирала слушали не только большевики, но и эсеры, также входившие в следственную комиссию. Можно себе представить, как они скрипели зубами... «В этой солидарности — символ тогдашнего времени», — удовлетворённо заключал Чернов, хотя в этой «солидарности» — удостоверение полной политической никчёмности и абсолютного бессилия самого Чернова и прочих учредиловцев — в борьбе что с красными, что с белыми...
После всего написанного выше трудно, наверное, усомниться в справедливости вот этого советского плаката против Чернова, нарисованного Виктором Дени:
Виктор Дени. Селянская богородица
Как и этого:
Виктор Дени. Учредительное собрание. 1921
5. Ну, и в качестве последней вишенки на торте... Это из последней речи на родине Виктора Чернова. Вот что он говорил в 1920 году, согласно его мемуарам, выступая перед иностранной делегацией и рабочими в большом зале консерватории:
«Товарищи, наши гости застают Россию в момент огромной, мировой важности. Чтобы найти в летописях что-либо подобное, нам пришлось бы отойти в седую даль, к первым векам христианства, когда оно выступало как религия обездоленных, религия трудящихся и обременённых, идущая на мученичество и дерзнувшая в своих первых порывах к братству дойти до коммунистической общности имуществ.
И вот, перед глазами изумлённого мира, эта религия подверглась медленному, но фатальному перерождению. Она стала господствующей религией, она отвердела в церковную иерархию, поднявшуюся из подполья на самую вершину общественной пирамиды. Люди, ещё недавно произносившие обеты нестяжания, нищенства и презрения к земным благам, постепенно превращались в людей, упоённых властью и верными спутниками власти — богатством, блеском, мишурою и комфортом, высоко вознесясь над толпою — по-прежнему голодающей, холодающей и забитой толпой. Когда-то гонимые, рыцари свободного духа превратились потом в деспотов, гонителей, искоренителей ересей, инквизиторов совести, тюремщиков души и тела. Та же роковая судьба на наших глазах постигает и нашу правящую партию. [...] И как лучшие из христиан, с горьким недоумением и разочарованием спрашивали новоявленных блестящих прелатов церкви: что сделали вы с нашей верой, верой простых галилейских рыбарей, людей вольного труда? Так и теперь, лучшие из рядов самих коммунистов должны были бы, очнувшись от гипноза, спросить своих вожаков: что сделали вы с нашим рабочим социализмом, зачем вынули вы из него самую его душу — свободу, мать всякого живого творчества?».
Виктор Чернов
Однако, как оказалось, этот самый упрёк умеренным социалистам, таким, как Чернов, с неменьшей язвительностью возвращал Лев Троцкий. Ещё в 1919 году он говорил:
«Роза и Карл не скрылись. Вражья рука держала их крепко. И эта рука задушила их. Какой удар! Какое горе! И какое предательство! Лучших вождей германской коммунистической партии больше нет, — нет в живых наших великих соратников. А их убийцы стоят под знаменем социал-демократической партии, имеющей наглость вести свою родословную не от кого другого, как от Карла Маркса! Какое извращение! Какое издевательство!.. Оглядываясь назад, в глубь веков, находишь некоторое подобие с исторической судьбой христианства. Евангельское учение рабов, рыбаков, тружеников, угнетённых, всех придавленных рабским обществом к земле, это исторически возникшее учение бедноты было затем захвачено монополистами богатства, королями, аристократами, митрополитами, ростовщиками, патриархами, банкирами, римским папой, — и стало идейным покровом их преступлений...»
Какие похожие слова! И насколько зеркальные упрёки!.. А кто был более прав в этом заочном споре (лично для меня это ясно), рассудила история.
Такие дела. :)
Советский плакат из серии «Петроградские окна РОСТа»
Владимир Лебедев. Плакат. 1920 год
Советский плакат против эсеров и меньшевиков, вслед за которыми приходят монархисты
Карикатура на Чернова. 1922 год