Начало.
За последующую неделю Севка стал совсем неотделим от берега, гальки. волнорезов и пирсов. Когда я проходил мимо, он был вечно на одном и том же месте — бродил, стоял, кидал камешки, смотрел вдаль.
Как-то я шёл по набережной вместе с матерью, и она увидела возле волн Севку.
— Опять шляется, — вздохнула маман и наметила новую тему для сплетен с подругами про Севину тётку: — Сдала б лучше в интернат!..
Севка же, когда видел меня, махал сразу обеими руками, притом удивительно невпопад…
В тот самый последний день мне понадобилось опять идти маршрутом вдоль моря. Перед выходом из дома я, повинуясь какому-то наитию, выудил из своего книжного шкафа толстый том о морских легендах и сунул его в портфель.
Когда на берегу я вручил книгу Севке, радости у того не было предела. Он тотчас уселся и принялся листать страницы.
— Ну, — спросил я после того, как мы обсудили школьные новости, — был конь?
Вопрос я не хотел задавать — мало ли, разобидится. Но эти слова просто чесались.
А Сева посерьёзнел и уставился на волны, которые сегодня отчаянней обычного рушились на берег.
— Надеюсь, будет. Скоро, — Он сказал это даже так, будто со ртом и дикцией у него всё в порядке.
«Рёхнулся», — подумал я.
Сева ёжился, но глаз от моря не отводил. Его тонкая куртка не спасала от ветра, пронизывающего до неприятного озноба. Ещё на Севе были джинсы, нестиранные, пыльные до такой степени, что лишь за половину грязи с них я получил бы от матери вселенский скандал. На одной штанине виднелось большое потемневшее пятно зелёных чернил.
Я порылся в портфеле. Достал оттуда бутерброд в бумажной обёртке и протянул Севе.
Тот, проводив свёрток голодными глазами, схватил его и, прежде чем я успел моргнуть, уже уплетал одну половину бутерброда, а вторую, в развёрнутой бумаге, предлагал мне.
Я, улыбнувшись, отломил от той половины четверть изначального бутерброда и тоже съел за компанию.
* * *
Возвращался я тем же путём поздним вечером. Шторм разошёлся будто как под конец света. Слышалось, с какой силой ухают морские валы в пирсы и бетон волнорезов, а после — как клекочут и шипят, переговариваясь меж собой в гальке при отступлении.
Ливень так бил в лицо, что дышать получалось только ртом, хватая воздух по-рыбьи. По набережной текла настоящая река, и я плюхал по колено в воде. Царила кромешная тьма, не видно было ни зри, поэтому идти можно было скорее по памяти, наугад.
— Эй! — крикнул я, когда узнал по перилам пролёт набережной, с которого всю неделю наблюдал Севку.
С берега никто не отозвался.
Там шумела ветром и дождём та же мутная чернота, как и сзади, справа или слева. Немного подождав, я побрёл дальше.
И ветер вдруг донёс что-то похожее на тонкое жеребячье ржание:
— И-и-и…
Я встал как столп.
«Показалось…» — подумал я. И снова пошёл, отфыркиваясь, перебарывать ливень с ветром.
Показалось и то, злобно ёрничал мой внутренний голос, что в чернильной черноте на месте, где должен быть берег, промелькнуло белое пятно… Сердце зашлось сильнее, кровь прилила к давно остывшим и превращённым в ледышки ушам.
Оглядываться на берег я, честно говоря, побоялся. Я чувствовал себя донельзя беспомощным, потерянным, как в плохих снах — когда ничего не можешь сделать, когда ты словно брошенный свободно падать камень… Конечно, я много читал про инфразвук при шторме и про то, как паникует из-за «пения сирен» человек, но одно дело удивляться интересному феномену в тепле и уюте, другое — когда этот феномен случается с тобою.
К дому я бежал задыхаясь, неся на себе с бочку воды, путаясь в собственных ногах, спотыкаясь на ровном месте и погружаясь в лужи по затылок. Чем скорее сокращалась дорога к дому, тем явственнее я слышал неотстающий цокот копыт вдоль берега… Хотя потом не раз думал — будут ли копыта так звонко цокать по гальке?
И долго в ушах летело ещё то тонкое ржание:
— И-и-и…
Продолжение.