И это всё обычно называется, сынок - РЕАНИМАЦИЯ.
Егор Летов
***
– А можно спросить тебя про причёску? – не выдержала старшая медсестра.
Я ждал этого вопроса. За последнее время не задавал мне его только ленивый. Вопрос был уместен. Про причёску и вправду стоило бы спросить. Положение дел на моей голове походило как на акт вандализма, так и на творение рук дряхлого полуслепого парикмахера из рекламного ролика “Фанта”. Но соорудил я её сам перед зеркалом при помощи одноразового бритвенного станка и вопреки расхожей традиции не стричься накануне экзаменов. С экспериментальной целью взял и выбрил себе зачем-то все волосы от левой половины лба до макушки. На экзамене под обязательной шапочкой никто ничего не заметил, а вот на улице меня всюду сопровождали недоумённые взгляды прохожих. К ним я привык быстро, а вот в СКЛИФЕ куда пришёл устраиваться на работу моя кустарная во всех отношениях стрижка наводила тамошних экспертов на мысли о стригущем лишае и недавней операции на головном мозге.
Мне нравилось эпатировать публику и производить впечатление неформала. Однако в глазах окружающих я представал настоящим фриком. Есть два вида эпатажа: люксовый и бюджетный и моё желание выделиться вызывало не шок, не восхищение, а улыбку. Словно убогие спецэффекты из допотопных фантастических кинолент.
Работа в реанимации была суточной. Когда сутки трое, когда двое, а когда через сутки. Меня радовало, что не все вечера придётся проводить дома, как при восьмичасовом графике. Впрочем, вечера эти уже несколько изменились. Матриархальный режим не пал, но стало чуточку посвободней. Обнаружились первые признаки оттепели.
Старшая медсестра с внешностью королевы Елизаветы II приодела меня. Выдала костюм отвратительного лимонного цвета: штаны на резинке и куртку на пуговицах. Костюм оказался слишком просторным. Куртка сползала с плеч и свисала почти до колен, а в штаны я с лёгкостью влез вместе с джинсами, однако другого размера якобы не нашлось. Скорее всего “королева” просто не захотела его искать. Она и так выказала удивлённое недовольство тем, что я не взял с собой никакой спецодежды. Тот же халат, например, который три года таскал в медучилище. Видела бы она во что он превратился за это время. Не халат, а лохмотья! Даже в училище я смотрелся в нём бомжем. Ветхий того и гляди расползётся, мятый, задрипанный, севший от многократных стирок (манжеты задрались до локтей), пуговицы оторваны, дырка на дырке. Здесь же ношение белого халата являлось прерогативой властей. Профессуры, руководителей отделений, старшей медсестры и других иерархов. Тех, кто сидит на вершине медицинского Олимпа, а не работает с пациентами напрямую. Они щеголяли в отутюженных и накрахмаленных шлафроках из хорошего материала и без единого пятнышка. Под них обычно надевали рубашку с галстуком или блузку, а на ноги элегантные туфли или солидные башмаки. Люди попроще, санитары, сёстры, дежурные ординаторы ходили в болотного цвета робах с треугольным вырезом на груди или в костюмах вроде того, что получил я. А на ноги надевали сандалии или тапочки вдоль и поперёк перемотанные лейкопластырем. Как я понял впоследствии в количестве этого лейкопластыря заключался особый склифовский шик. Чем его больше – тем круче выглядишь.
Выдав мне шмотки, старшая сестра отправила прямиком в поле. Вернее, в реанимационный зал. Это такое помещение с кафельными стенами, поделённое на три отсека. Два маленьких по бокам и один большой в середине. Перед входом в зал располагался медицинский пост, откуда просматривался весь “аквариум”. В каждом боковом закутке стояло по мобильной койке с больным, а в центральном “фойе” их разместили целых четыре и все до единой занятые. Все коечники кроме одного пребывали в отключке и дышали при помощи ИВЛ. А этот один в центре справа лежал и таращил на меня глаза. Здоровенный бугай лет тридцати с гаком весь заросший щетиной. От его грузного тела отходили дренажные трубки, опущенные концами в стеклянные банки, примотанные за горлышки к бортам койки бинтами. Из трубок сочилась мутноватая слизь. А сверху над ним нависала целая гирлянда бутылок пустых и полных. Как только какая-нибудь заканчивалась медсестра сразу подключала другую и так на протяжении всего дежурства. Вид у бугая был измождённый. Судя по всему, лежал он давно и порядком устал от лечения.
В зале суетились две девушки. Одна тощая и некрасивая дылда с короткой завивкой в таком же лимонном костюме как у меня, а вторая наоборот, симпатичная, в костюме цвета морской волны. Симпатичная помнила о своей симпатичности, а вот некрасивая забывалась. Это, наверное, оттого, что была сегодня ответственной по дежурству. С гордостью носила на шее ключ от сейфа с наркотиками – передаваемый по смене знак отличия – и весь день гоняла меня туда-сюда по всему институту с различными поручениями. То анализы отнести, то привезти больным завтрак, обед, ужин из пищеблока, то склянки какие-то из аптеки доставить, то одолжить что-то в соседней реанимации, то отвезти больного на исследование в другой конец гигантского по своим размерам главного корпуса. Всего не перечесть. Мне так и подмывало послать Таню (так звали страшненькую) к чёрту в ответ на очередную просьбу куда-то сбегать, сославшись на сломанные мальчишеские побегушки, однако, подходить близко к больным, да ещё проводить с ними манипуляции я пока опасался. Тем более, что весь обвешанный как новогодняя ёлка больной Н. не переставал на меня глазеть. Едва ли он подпустил бы к себе новичка. Другим пациентам реанимации хоть и было до лампочки кто и что с ними делает из-за коматозного состояния, но при попытке поставить кому-то капельницу под присмотром второй медсестры – симпатичной Вики – у меня от волнения затряслись руки и процедуру пришлось выполнить ей самой. Вика промыла гепарином подключичный катетер и подсоединила к нему систему предварительно выпустив из неё воздух. “Нет уж – решил про себя я – лучше побегаю.”
В зал вошёл консилиум врачей во главе с профессором М. – руководителем отделения. Грузным пожилым евреем с длинными седыми локонами, выбивающимися из-под шапочки. Он вальяжно прогуливался по залу, а за ним почтительно шествовала его свита – местные карьеристы, мечтающие накатать какой-нибудь медицинский труд. (О том, кто эти люди в первый день, конечно, не догадаешься, но в перспективе ближайших месяцев кто есть кто я более-менее разберусь.)
Высшая лига поочерёдно обходила больных и что-то между собой обсуждала. Все были поглощены профессором, а профессор был поглощён собой. Не привлекая внимание медицинской знати, Таня с Викой определили себе роль официанток, сновавших от койки к койке. К самим коечникам светила относились как гурманы к изысканным блюдам. Подходили, пробовали, смаковали. Что-то страшное таилось в этой элите. Блестящее и холодное словно медицинский инструментарий. Будто не жизни людям спасали, а проводили над ними опыты. Испытывали новые методы лечения на живом биологическом материале, а там получится-не получится, умрёт или не умрёт пациент – не суть важно. Ещё привезут. Главное научный трактат и дальнейший карьерный рост.
– А этот организм ещё жив? – вопрошающе констатировал жирный как кастрированный кот кандидат наук похожий на клавишника “Машины Времени” Подгородецкого при осмотре какого-то тела на аппарате искусственного дыхания. Фамилии у пациента не было. В температурном листе он значился неизвестным.
Как я потом убедился, чем выше чин – тем больше профессиональная деформация. Конечно, расспрашивать о самочувствии коматозников смысла особого не имело, но и окружив больного Н. врачи ни о чём его не спросили. Они разговаривали при нём о его делах так, будто бы речь шла не о живом человеке, а о неодушевлённом предмете. С другой стороны, чего ещё ожидать от врачей в реанимации? Неужели больной Н. или любой другой полутруп в реанимационном зале заинтересовал бы их с человеческой точки зрения? Отнюдь. Место слишком уж специфическое. Поэтому если попал сюда в статусе больного, то не рассчитывай на церемонное отношение и соблюдение прав человека. Ты просто фамилия и диагноз. Лежи смирно и не вякай. В остальном о тебе позаботятся.
Среди многочисленных учётных журналов на посту хранилась тетрадь с надписью “Журнал нападений больных на персонал”. По словам девушек-медсестёр пациенты с белой горячкой частые гости в реанимации. Кидаются в медсестёр и врачей утками или стеклянными банками от физраствора, несут всякий бред и порываются сделать ноги. Чтобы не буянили их привязывает по рукам и ногам тряпками к койке, а если и это не помогает – интубируют. То есть, сажают на ИВЛ. Например, больной Н. с его некротической поджелудочной поначалу тоже отличался буйным нравом согласно этим журнальным записям. Матерился на всех, не поддавался лечению, но сейчас отошёл от белочки, присмирел. Как о нём отозвался профессор этот больной выпил водки больше, чем сам он кефира. Словом, контингент ещё тот. Бомжи, алкоголики, наркоманы, бандиты и прочие маргиналы. Все с как правило с сопутствующими заболеваниями: СПИД, гепатит, сифилис. Нарк передознулся, пролежал сутки в одном положении, заработал позиционную травму – к нам. Бомж на вокзале траванулся алкогольным суррогатом – к нам. Приличные люди редкость. Кроме тех, кто невзначай отравился грибами до жизни такой дошли сами. С чего бы врачам кого-то жалеть и с кем-то цацкаться?
Тут до меня донеслось:
– Лёш.
Я оглянулся. На меня смотрел больной Н.
– Дай утку. – попросил он.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...
