Бабка Лукерья заскучала. Всё вокруг было спокойно, прилично, аж зубы ныли от такой приличности. Даже неугомонные мальчишки не гоняли мяч по двору, не орали на качелях, не били стёкла и не шугали голубей. Но решающим стал случай, когда хулиган Сидоров бросил обёртку от мороженого в урну и промазал.
Только Бабка Лукерья радостно открыла рот, чтобы вразумить отрока, как тот сам, молча, наклонился, подобрал бумажку и аккуратно опустил её в урну.
Челюсть у бабки Лукерьи захлопнулась, как медвежий капкан.
—Да что же это такое! — Раздраженно, как змея во время линьки, прошипела себе под нос пенсионерка, — Ничего не происходит!
Всё тихо, как в болоте! Даже вредная дворничиха, которая повадилась мыть только первый этаж, забывая про верхних жильцов, в этот раз, нацепив кепку с ярким козырьком, внезапно заболела трудолюбием.
Отдраенный подъезд сверкал так, словно по его ступенькам должны были раскатать красную ковровую дорожку в ожидании, как минимум, Папы Римского.
Бабка Лукерья, мысленно плюнув в Золушку местного масштаба, отправилась в ближайший магазин за сосисками для себя, вискасом для кота и самыми просроченными ирисками для своей заклятой подружки из соседнего дома — Матрёны Фёдоровны.
Та обожала общаться со всеми соседями, особенно с Лукерьей Кузьминичной. Остановить её можно было, разве что паровым катком. Или ирисками. Когда она жевала любимые конфеты, те склеивали зубы, и тогда Матрёна Фёдоровна начинала пучить глаза, размахивать, как мельница, руками и мычать в разных тональностях. Было очень смешно, но ничего не понятно.
Вы спросите, зачем же тогда общаться? Так скучно же. А Матрёна Фёдоровна, как никто другой, умела найти повод для разговора.
Даже взъерошенный воробей, на пару секунд появившийся в поле зрения, становился важной темой для беседы.
—Смотри, Лукерья, как ему воробьиха перья-то выщипала на шее! Это он к другой бабе ходил, верно тебе говорю! Почему это нет доказательств? Видишь, глаза у него виноватые?! Точно тебе говорю, виноватые гляделки у мужика — это первый признак измены! Да ты только взгляни, взгляни на него! Он и выглядит, как гулёна! И ничего я не сочиняю! Смотри — клюв начищает! Гулёна и есть! Марафетится, чтобы червяка в клюв взять и по бабам... то есть по воробьихам! А у энтой, у жены евонной, от него уже три воробьёнка, небось, есть...
И так, пока всю личную жизнь воробья по полочкам не разложит, не успокоится. Правда, тогда конфуз вышел. Михеич, ветеринар на пенсии, послушав минут пять монолог Матрёны, где она уже пускала скупую бабскую слезу над несчастной воробьихой, у которой от измен подлеца-мужа уже и рога выросли, с которыми она в гнездо не помещалась, покачал головой и лишь буркнул, уходя:
—Это не воробей.
—А хто? —Тут, уже от любопытства, в два голоса спросили обе пенсионерки.
—Воробьиха. Она серая, а у самцов черная шапочка на голове, —не оглядываясь ответил Михеич и ушёл.
Минут пять Матрёна молча переживала свой позор, а потом воскликнула:
Ну да, я всё правильно сказала! Это она — гулёна! А он дома, с воробьятами сидит, бедненький!
