Кроки русской истории XVII века
Уроки и крохи.
Уроки – потому что даже такая унылая и вялая пошлость, как «она учит лишь тому, что ничему не учит», к XVII веку неприменима. Весь век не научен и этой малости, он целиком и без остатка ушёл на подготовку, обоснование, предвосхищение и расчистку площадей для реформ Петра I и больше ни на что не годен, будучи инвалид по причине кромешного мракобесия и нарочного отставания из-за великой неспособности сотворить ничего путного из столь кривой тесины, как русский человек, которого только кнут может выгнать на подвиг, и тогда уж он дремать никому не даст. И во многих головах эта глупость застряла так крепко, что не позволяет заметить: отсталость России – камень, от которого отталкивается сначала просвещённый «автодидакт» Пётр, потом целый век «безумно-мудрого» движения к попытке Сперанского, далее встрепенувшийся Герцен будит Достоевского, а уж тот обнаруживает бесов, которые полтора века ищут «особый путь» обязательно в костромских болотах. Вместо постулатов, на которые опирается логика изложения, используем сооружения, появившиеся примерно в те годы, о которых пойдёт речь. Царёв Борисов городок, к примеру, ничего по себе не оставил, но и то, что осталось, очень малоизвестно, как Преображенская церковь в Острове, хотя слава её должна бы затмевать и знаменитость Вознесенской в Коломенском, и открыточную символичность Покровской на Рву. Одинаково верны противоположные утверждения: «она не известна никому» и «все про неё знают». Все знают про церковь в Больших Вязёмах и её связи с А.С. Пушкиным. И никто не знает, что это памятник годуновского времени. Чтобы известность соответствовала их значению, надобно ставить их в систему, в свой ряд, а для этого надо выстроить ряд, отличный от описанного, от второй царицы «ума малого» до очередного генерального секретаря «ума ничтожного».
Крохи – потому что силы невелики и к трёмстам годам русской историографии даже самую малую капельку прибавить – целеполагание скорее нахальное, чем имеющее шансы на успех. Золотник, унция и гран – недостаточно малые величины, чтобы разглядеть атомарный вес автора рядом с многотонными скалами Шахматова, Устюгова или Зимина (число фамилий каждый может умножить на сто не один раз).
Кроки – и есть соединение уроков и крох. Они меньше, чем очерки и хуже, чем наброски, из них нельзя нарисовать картину, но можно использовать, чтобы подобающим талантом охватить ответ на вопрос, на который смешиваются редкий историк: «Как же оно было на самом деле?» Кроки хороши краткостью взгляда. От фиксирующего ума до фиксируемого объекта малое расстояния, нет места и времени для придумок и фантазий, то есть для сознательного или непроизвольного (для красоты, например) вранья.
Чтобы автора совсем уж легко было проверить, расскажем, как строился тот ряд, та «система», в которой бесы Ф.М. Достоевского не совсем уж обязательно должны были сожрать ангелов Н.С. Лескова. Это не «альтернативная история», упаси бог. Это попытка иначе понять то, что давно и твёрдо известно, иначе объяснить, иначе связать и выстроить события, потому что некоторые «локти» обязательно больно вылезают из привычного течения событий, и существующие объяснения ничего не объясняют не потому, что ученик плохой, а потому что объяснение неправильное.
И это не запальчивость новоинтерпретатора, а опыт, приобретённый при переводе последней строфы первой части «Фауста» И.В. фон Гёте. Оказывается, несчастный, обессиленный Б.Л. Пастернак не имел возможности понять уже первую строку Мистического хора. Gleichnis здесь не может быть ни символом, ни сравнением, ни уравнением. Это призрак, марево, зыбкость, кажимость, мираж. И Alles Vergängliche понять как Все преходящее можно только с наскока, впопыхах. Дело не в том, что «оно» шагает, идёт, перемещается и вот-вот уже пройдёт, закончится (семантика приставки ‘пре_’), а в том, что идёт мимо, не затрагивая нас, не касаясь. «Оно» всё – не преходящее, а мимолётное, сегодняшнее, наносное и пусковое, мелкое, недостойное внимания, оно нам лишь мерещится как нечто важное, вглядываться надо дальше и глубже, туда, где горизонт гнётся, где дна не видно, мечтать и загадывать немыслимое, неосуществимое, как никто не осмеливался, «на том стою», «ich kann nicht anders», только тогда получится что-то стоящее. Все переводчики, начиная с В.А. Вяземского, ни за что, ни при каких обстоятельствах, кроме недомогания, не передали бы последние две строки как «Вечная женственность, Тянет нас к ней». Это даже не подстрочник, а машинный перевод в те времена, когда про компьютеры слыхом не слыхивали. В переводе появляется либидозный оттенок, намёки на который непозволительны не потому, что И.В. фон Гёте чужд фривольности, а потому, что его (оттенка) нет у автора. Das Weibliche, weibliches Geschlecht, genauso wie das Weib – все они не только фонетически близки к прилагательному weich, которое появилось не для пропаганды деторождения и семейных ценностей, а для тех же целей, для которых в Наумбурге около 1000 года поставлены рядом граф Эккехард и его супруга Ута. Она действительно Zieht uns hinan, но в том же смысле, что и «инь–ян» для китайцев. Её нежность расцветает только на фоне его брутальности, и его мужественность становится возможна лишь благодаря её женственности, сколько бы крови он ни пролил своим мечом. Предыдущие строки у И.В. фон Гёте словно высечены двуручным пером, громко, одним ударом, победительно, попирая одной ногой поверженную скалу, а последние две как будто протягивают руку той, для которой скала и была повержена, и совершены все подвиги, и только тогда появляется смысл махать и мечом, и пером.
Ничего этого нет в переводе.
Но разве это отнимает хотя бы молекулу у того памятника, который возвёл себе Б.Л. Пастернак? Никак нет, ни одного протона. Просто у автора этих строк был досуг и праздность, а него – нет. Построить памятник и отшлифовать фрагмент одного ногтя у памятника – не одно и то же.
Длинное филологическое отступление понадобилось для того, чтобы распространить возможность шлифовать ногти памятников и на историографию. Никакого посягновение на авторитеты в нижеследующем нет, есть лишь предложение нового способа доказательства теоремы, решения которой уже есть в учебниках по разным предметам.
Теперь о способе написания.
Ствол и скелетные ветви – начала того самого ряда, от второй жены Алексей Михайловича до последнего секретаря, выращенные из понимания, что марксистско-ленинское представление об истории может быть не единственным системообразующим, и что взаимодействие производственных отношений, производительных сил и надстройки под влиянием борьбы образует в совокупности такую комбинацию, разобраться в которой под силу только специалистам по истмату; лишённые научно-коммунистического воспитания люди, признавая необходимость следовать правилам игры, давно привыкли процеживать планктон сквозь зубы и усы, просто пропуская нужные (то есть наоборот, ненужные) куски про формации и неустанное закрепощение на фоне усиливающейся борьбы, доходя относительно быстро до сути. Но этот навык оказывается недостаточным даже для выдающихся авторов. Дело в том, что умные люди, к сожалению, попадаются везде. И их начальственное проникновение в теоретические структуры истории не всегда купируется профессионализмом настоящих историков, сознающих, что им навязано, а до чего они добрались самостоятельно. Страшно вымолвить: даже в послевоенных Очерках истории СССР структурирование стволов и ветвей изложения по томам оказалось в прокрустовой кроватке истмата, в которой на сто лет отрубили напрочь ноги патриаршества, культи и прочий биоматериал оказались в разделах по культуре, про танцы, одежду и народные промыслы. То есть главный нерв истории XVII века хирургически удалили, дырку зацементировали, болевые ощущения и их описание оставили искусствоведам, архитекторам и Центру И.Э. Грабаря. То, что досадные мелочи (вроде староверов) сохраняются веками, можно милостиво игнорировать, покровительственно похлопывая по плечу «Ну-ну, что ж, неплохо, неплохо». Без эксгумации темы патриаршества (bzw старообрядчества) затруднительно понять историю XVII века. Гробокопательство – малопочтенное занятие, поэтому отбросим лопаты и препарируем те же Очерки истории СССР, мысленно переставив патриаршество с последнего места на первое. Вот и вся новизна описываемого подхода.
Содержание
За двести лет до французской революции
Татьба и Смута
Великий отец и великий сын
Войны и тринадцать детей
Хозяйство и земли
Устройство справедливости или устройство несправедливости?
Языков и Лихачев
Автодидакт у Лейбница
Холокост