В детстве я бы не обратил такого болезненного внимания на строку в стихотворении Юрия Левитанского, вынесенную в заголовок. В детстве таких вещей не замечаешь.
Теперь – эта строка сразу цепляется за сознание и остаётся в памяти навсегда.
«Немцы бросаются вплавь, не надеясь на нашу милость». Пулеметчик, пехотинец Левитанский спокойно констатирует: даже если немцы сдадутся в плен – его однополчане их всех тут же убьют. По крайней мере, немцы в этом уверены, и Левитанский эту их уверенность – не оспаривает.
Он даже не рефлексирует на данную тему. Ну да, бросаются вплавь, пощады не ждут, а чего такого.
…Спросили: а в старости Юрий Левитанский писал такие же отличные стихи, как в юности?
Ниже четыре стихотворения о войне, почитайте и сами ответьте себе на этот вопрос.
Два написаны в разгар войны, одно через полтора десятилетия после. И одно в 90-е.
Думаю, и объяснять ничего не надо. Вроде все эти годы бы уходил, убегал, исчезал беспощадный юношеский задор – и вроде бы на смену ему приходила мудрость.
Но отчего ж такая горечь пришла вместе с ней? И если так горько, если так больно – может, это и не мудрость вовсе, а что-то вроде мучительного отчуждения от самого себя?..
Загадка, конечно.
…Тут одна женщина написала в комментариях, что создается ощущение, как будто я пренебрежительно отношусь к Левитанскому.
Грустно, конечно, когда пишешь одно, а люди видят что-то совсем другое или вообще ничего не видят, а только поскорее высказываются.
Что до Левитанского – я, публикуя здесь третью его военную подборку, испытываю к нему острый интерес. Человеческий, военный, «литературный». И счастлив, что есть несколько сотен людей, которые этот интерес испытывают вместе со мной.
ПЕРВАЯ КРОВЬ
А первую кровь мы видели так.
Снегом нас обдавая,
тридцатьчетверки берут разбег,
выскочив на большак.
Дымное зарево впереди.
Скоро передовая.
Сбоку идет старшина Свиридов,
командует –
шире шаг!
Потом обгоняют нас на рысях
конники в вихре белом.
У эскадронного – белый чуб
да на щеке рубец.
У эскадронного по боку –
шашка и парабеллум,
лихо несет его вороной
в яблоках
жеребец.
А нам шагать еще и шагать –
служба наша такая.
Мы, говорят, царица полей –
это, конечно, так.
Нам шагать себе и шагать,
службу не попрекая,
сбоку идет старшина Свиридов,
командует –
шире шаг!
И вдруг навстречу нам, из леска,
словно бы от погони,
оттуда, где орудийный гром
ухает без конца,
мчатся лошади без людей,
дикие скачут кони,
кровь на загривке у вороного
в яблоках
жеребца.
Так и запомнилось навсегда.
Дикие кони скачут.
Черная лошадиная кровь
падает на большак.
Дымное зарево впереди.
Бабы в деревне плачут.
Сбоку идет старшина Свиридов,
командует –
шире шаг!
1942
***
Травка в окопе жесткая и шершавая.
Лётное небо, невыносимо синее.
Пьем скупыми глотками
болотную воду ржавую,
и жажда становится невыносимее.
Есть же на свете реки –
где-то Волга, а где-то Висла,
вода родниковая
зябкая, как ветер рассвета.
А здесь одно это солнце,
солнце над нами повисло
и снижается медленно,
как осветительная ракета.
А вдали качаются ветлы над тихой рекою,
и за час до атаки
у водного рубежа
хочется просто,
как в детстве,
воду потрогать рукою,
забрести по пояс
и пить ее не спеша.
Но она смеется над нами –
вода без меры и счета.
Стороной идут облака,
черные и горбатые.
Раненый просит воды,
поминая бога и черта,
Большое горячее солнце
медленно,
медленно падает.
И когда мы вылазим на бруствер,
и бежим по песку прибрежному,
и немцы бросаются вплавь,
не надеясь на нашу милость, –
чувствую я,
что солнце
висит над нами по-прежнему,
но что-то такое
в мире
переменилось.
Это воде возвращается
ее изначальная ценность.
Волны зализывают
кровь на песке
и следы.
И мир, на части разрозненный,
вновь обретает цельность
и вновь состоит из простых вещей –
из солнца,
земли,
воды.
1943
***
Забытая армейская тетрадь,
суровой нитью сшитая на совесть!
Уже местами выцвели страницы,
как наши гимнастерки на войне.
Но черная по белому строка –
как рота на завьюженной равнине,
и проволокой ржавою – помарки,
и клякса – как воронка на снегу.
Здесь остается всё без перемен.
Не тает лед в осевшей амбразуре.
Ровесники стоят в оцепененье
над маленькой фанерною звездой.
Еще по этим выжженным полям
тяжелым шагом ходит Черняховский
и старшина Свиридов нас уводит
за Яхрому, к исходным рубежам.
Еще бомбардировщики висят
над нами, и немецкие листовки
нам щедро предлагают за измену
отменный харч и вдоволь табаку.
О старая армейская тетрадь!
Ты мне сегодня – как напоминанье,
что лучше уж на мине подорваться,
чем изменить товарищам в бою.
Я становлюсь и старше, и старей,
а ты всё там, где я двадцатилетний,
не в меру угловатый, с хрипловатым,
еще не отстоявшимся баском.
Ты нарочито грубо говоришь,
высоких слов упрямо избегаешь –
нам в юности казалось невозможным
сказать своей любимой «я люблю».
Как тихо шелестят твои листы!
То рощи шелестят прифронтовые,
и, словно восклицательные знаки,
за каждым взрывом дыбится земля.
Ты повесть без начала и конца.
Ты наша необстрелянная совесть,
что никогда не кланяется пулям
и в полный рост шагает по земле...
Опять кружит,
кружит февральский снег.
Он падает на мягкие ушанки,
он тает на ресницах у солдат,
стоящих под знаменами повзводно,
и звезды на ушанках и знаменах
бросают ясный отсвет на меня,
на всё, чем жив мой непреклонный век,
на вечный бег годов неумолимых,
на этот снег, летящий за окошком,
на старую армейскую тетрадь.
1959
***
Сплю я. Но сон мой странен.
Холодно мне. Знобит.
То ли я пулей ранен,
то ли совсем убит.
Вот он я, среди поля.
В небе горит звезда.
Девочка моя, Оля,
ты не ходи сюда.
Здесь еще пули свищут,
взрывы то там, то тут.
Скоро меня отыщут.
Скоро меня найдут.
Дальняя канонада.
Зарево впереди.
Это тебе не надо.
Ты сюда не ходи.
Это не в самом деле.
Это не наяву.
Это не пуля в теле –
это я так живу.
Всё у меня в порядке.
Скоро меня спасут.
Скоро на плащ-палатке
в тыл меня унесут.
Кто-то склонится возле
койки, где я лежу...
Всё это после, после
я тебе расскажу.
1990-е