© МИНЕЕВ МИХАИЛ ГЕОРГИЕВИЧ Краеведческие записки ( сборник статей) Геленджикский историко-краеведческий музей
В ХVIII – первой половине ХIХ века Северный Кавказ явился ареной столкновения внешнеполитических интересов России, Турции, Англии и Франции. Основное соперничество развернулось между Турцией и Россией, каждая из сторон преследовала откровенные колониально-экспансионистские цели. В орбиту военных действий оказались втянутыми все народы Северного Кавказа. Продвижение России на Кавказ, начавшееся в первой половине ХVIII столетия, развивалось для нее успешно, империя присоединила к своим владениям прикубанские степи, а затем Кабарду. Кабардинские черкесы ответили на эти притязания открытием военных действий, продлившихся несколько десятилетий. Вместе с ними выступали чеченцы, осетины, закубанские черкесы и другие народы.
В начале ХIХ века Россия отвоевала христианские области Закавказья – Грузию, Кахетию, Имеретию, Гурию. Новые владения отделялись от империи горами, или, используя выражение Карла Маркса «…ноги гигантской империи были отрезаны от туловища».
Для того, чтобы удержать свои позиции в Закавказье, России теперь требовалось присоединить и сам Кавказ. Обладание им имело такое же большое стратегическое значение – оно обеспечивало империи господство на Черном море.
В этом-то и заключается главная причина притязаний России на Западный Кавказ. Поэтому говорить всерьез о торгово-экономических интересах России в 20-х годах ХIХ века применительно к территории, заселенной причерноморскими адыгами, не приходится, так как и через 30 лет после окончания войны на Западном Кавказе, Черноморская губерния оставалась самой малонаселенной и экономически отсталой окраиной страны.
Соперничество Турции и России на Кавказе, вмешательство последней в дела закубанских черкесов, находившихся под номинальным покровительством султана, явилось одной из причин новой войны. В итоге войны 1828-1829 годов Турция потерпела сокрушительное поражение. Адрианопольский договор 1829 года между Россией и Турцией, подписанный за спиной черкесов, формально признал притязания империи на Кавказ. Согласно четвертой статье этого договора Россия получила в «вечное владение» Закубанье и Черноморское побережье от устья реки Кубани до пристани Святого Николая (южнее Поти).
Этот договор, как писал Карл Маркс, явился открытым нарушением лондонского договора от 6 июля 1827 года между Россией, Англией и Францией, по которому Россия обязалась не делать никаких попыток к территориальному расширению за счет Турции и не добиваться каких-либо исключительных торговых привилегий в войне с Турцией. Поэтому, продолжал К.Маркс, Россия не имела права на передачу ей Черкесии Турцией. С другой стороны, и Турция не могла уступить России то, чем не владела сама.
Черкесия всегда была настолько независимой, что даже в те времена, когда в Анапе еще находился турецкий паша, Россия заключила несколько соглашений с черкесскими вождями о прибрежной торговле, так турецкая торговля официально ограничивалась Анапским портом.
Независимость Черкесии от Османской империи были вынуждены признавать и русские историки. А.П.Берже писал: «Назначая пашей и созидая крепость (Анапу, Сухуми, Поти), турки совсем не касались реорганизации народной жизни. Турецкий султан и владел территорией, занятой этими крепостями, следовательно, только и мог уступить эту землю России. Племена же, обитавшие на Восточном берегу, были политически совершенно независимы, и только в силу религиозных понятий признавали главенство султана, как верховного представителя религии. Поэтому Англия не признала за Турцией права сделать такую уступку и, стало быть, отказалась признать право России на Восточный берег Черного моря… Англия на этот раз была права де-юре. Непризнание Англией нашего права оставлено было императором Николаем I без всякого внимания»
Черкесы, естественно, тоже отказались признать притязания России на свою территорию, и вынуждены были начать вооруженную борьбу за независимость. Символом этой борьбы стал флаг зеленого цвета с тремя скрещенными стрелами и двенадцатью звездами по количеству основных племен Черкесии. Изображение этого флага приводится в книге англичанина Э.Спенсера, побывавшего на восточном берегу Черного моря в 30-х годах ХIХ века. Им же опубликована «Декларация о независимости Черкесии», с которой черкесы обратились к европейским странам в надежде на поддержку в борьбе против колониальной экспансии царской России»
Ссылки отдельных исследователей на то, что «если черкесы (адыги) не имели института государства, не участвовали в заключении международных договорных пактов, то, таким образом, они не могли участвовать в подписании Адрианопольского договора», не выдерживают серьезной критики, так те же исследователи признают полную юридическую законность акта добровольного присоединения всего Северного Кавказа (?) к России в 1557 году, несмотря на то, что «Северный Кавказ» представляли лишь несколько отдельных князей.
Несмотря на все это, российское правительство считало четвертую статью Адрианопольского трактата достаточным юридическим основанием для присоединения к России земель тех горских племен и народностей, которые до того времени оставались еще вне административно-политического контроля русских властей. Мнение самих горцев царя не интересовало. Присоединение территории, между Кубанью и берегом Черного моря, заселенной преимущественно адыгами (черкесами), мыслилось в Петербурге не иначе, как в форме завоевания.
В соответствии с военно-феодальными методами своей политики на Кавказе, Николай I, поздравляя И.Ф. Паскевича с окончанием русско-турецкой войны, писал ему: «Кончив, таким образом, одно славное дело, предстоит вам другое, в моих глазах столь же славное, а в рассуждении прямых польз гораздо важнейшее – усмирение навсегда горских народов или истребление непокорных».
Естественно, что при наличии такой установки, мирное присоединение кавказских народностей, подразумевавшее длительный исторический период, заранее исключалось.
Для реализации своих, пока еще номинальных прав на Черноморском побережье, Россия приступает к фактическому присоединению Северо-Западного Кавказа, начиная открытые военные действия против черкесов. В 1830 году по разработанному графом Паскевичем-Эриванским плану покорения Черноморского побережья от Анапы до Поти, была сделана первая попытка овладеть побережьем со стороны Абхазии. Однако продвижение русских войск к северу от Гагр было остановлено ожесточенным сопротивлением горцев. Неудачными были и последующие экспедиции. Как писал сам автор плана «покорения» граф И.Ф.Паскевич, народ этот «не имеет решительной привязанности к правительству и буйную свободу свою считает дороже всего»
В июле 1831 года по распоряжению Николая I генерал-майором Е.А. Берхманом было заложено Геленджикское укрепление, призванное сыграть важную роль в покорении Черноморского побережья. В 1834-1837 годах командующим войсками на Кавказской линии генерал-лейтенантом А.А.Вельяминовым были организованы четыре экспедиции по созданию Геленджикской кордонной линии, соединившей земли Черноморского казачьего войска с побережьем, созданы Абинское и Николаевское укрепления, построены военно-стратегические дороги. В ходе этих экспедиций были основаны три новых укрепления на побережье: Александрийское ( с 1839 года – Кабардинское) в 1836 году, Новотроицкое (современное с.Криница) и Михайловское (современный п.Архипо-Осиповка) в 1837 году. {mospagebreak}
Ввиду больших людских потерь во время экспедиции 1837 года было решено в дальнейшем занимать опорные пункты на Черноморском побережье посредством военных десантов со стороны моря. Осуществление этой задачи было возложено на Черноморский флот под командованием адмирала М.П. Лазарева и войска вновь созданной Черноморской береговой линии под командованием генерал-лейтенанта Н.Н. Раевского –младшего.
В войне с черкесами самодержавие использовало самые разнообразные методы, в том числе блокаду побережья путем регулярного крейсирования военных судов с 1832 года, когда по распоряжению Николая I был создан Геленджикский отряд военных судов, призванный обеспечить крейсерство по побережью до Гагр. Безусловно, Черкесия имела полное право на военную помощь, на поставки оружия и необходимых ей промышленных товаров и продовольствия.
Однако, как говорят факты, ни Турция, ни Англия, официально стоявшая на позициях невмешательства, не оказали горцам необходимой им помощи.
В течение 1838-1839 годов Черноморский флот высадил на побережье восемь крупных десантов, в этот период Н.Н.Раевским были основаны укрепления: Навагинское, Вельяминовское, Тенгинское, Новороссийское – в 1838 году; Головинское, Лазаревское и Раевское - в 1839 году. Еще в 1837 году, также в результате морского десанта, командиром отдельного Кавказского корпуса бароном Е.А. Розеном было заложено укрепление Святого Духа на мысе Адлер. Во всех десантах успех высадки обеспечивался мощной артиллерийской поддержкой с военных кораблей, и горцам, при всей их решимости сражаться до последнего, нечего было ей противопоставить, так как у них артиллерия практически отсутствовала.
Начальнику Черноморской береговой линии было подчинено все побережье (укрепления, линейные батальоны, азовские казаки, и другие войска), а также местные племена. Линия протянулась от устья реки Кубани до форта Святого Николая ( до самой турецкой границы), на 500 кми имела 17 фортов.
В целом, положение Черноморской береговой линии весь период ее существования было очень сложным. Слабость наскоро воздвигнутых фортификационных сооружений , отсутствие сухопутных сообщений между укреплениями и ограниченность контактов с внешним миром, постоянное ожидание нападения горцев, скудость продовольствия, отсутствие элементарных жизненных удобств, общения и, наконец, невероятный процент смертности от малярии и других болезней – все это отражалось на моральном состоянии солдат и офицеров, и, как следствие, сказывалось на обороноспособности укреплений.
Черноморская береговая линия, как это представлялось ее создателям, должна была обеспечить политическую, военную и экономическую блокаду побережья. Об этом вполне откровенно писал командир Черноморского флота М .П.Лазарев: «Занятие его (побережья) укреплениями имеет ближайшей целью пресечение всех сношений морем между непокорными жителями Кавказа и другими приморскими народами, дабы заставить первых, лишением их некоторых необходимых жизненных потребностей , приобретаемых этим путем, прибегнуть к пособию России, и дружественным с ней отношениям и , наконец, к покорности». Так же адмирал отмечает, что назначение укреплений: «держать в страхе береговых жителей».
Однако, уже в конце 30-хгодов ХIХ века наиболее прозорливые из среды русских военных деятелей предвидели, что из затеи с созданием Черноморской береговой линии пользы для себя Россия не извлечет. Еще в 1838 году известный русский военный разведчик, барон Ф.Ф.Торнау на вопрос Николая I о значении этой оборонительной системы дал линии такую характеристику: «Боюсь,… что береговая линия не оправдает ожиданий Вашего Величества. Укрепления малы, гарнизоны слабы, изнурены болезнями, едва в силах бороться от горцев, которых не они, а которые их держат в постоянной блокаде. Кроме того, в случае европейской войны при появлении в Босфоре любого неприятельского флота окажется необходимым снять всю линию; в горы гарнизонам нет отступления и ни одно укрепление не в силах выдержать бомбардировки с моря. За последующие полтора десятилетия в положении Черноморской береговой линии практически ничего не изменилось, и во время Крымской войны все произошло именно так, как предсказывал Ф.Ф.Торнау.
Тем не менее, учреждение Черноморской береговой линии и занятие побережья русскими войсками, говоря словами Ф.А.Щербины «было логическим следствием тех задач, которые преследовала Россия в своих отношениях к Турции и Кавказу»
С 1837 года начинается период деятельности на побережье Н.Н.Раевского-младшего. С начала 1839 года он являлся начальником всей Черноморской береговой линии, которая, с одной стороны отрезала горцев от морских сношений с Турцией, а с другой, лишала их возможности пользоваться пастбищами в приморской зоне, что в суровые зимы приводило к массовому падежу скота.
Колониально-завоевательный характер политики российского правительства исключал мирный путь присоединения Западного Кавказа к России, однако, благодаря усилиям прогрессивных государственных, военных, общественных деятелей он полностью все же не отвергался. Талантливый администратор и военачальник Н.Н.Раевский выступал с острой критикой официальной политики на Кавказе, считая, что «бесполезное кровопролитие надо заменить средствами мирными». Неустанно ведя борьбу с англо-турецкой агентурой и контрабандной торговлей на побережье, Н.Н.Раевский всемерно способствовал развитию торговли с горцами, считая ее главным фактором процесса мирного присоединения Западного Кавказа. Благодаря ему, береговые укрепления наряду со своими военными функциями, приобрели и некоторый торговый статус, в военные госпитали был открыт доступ для лечения больных горцев. Однако, возможности России на юге не могли обеспечить потребности горцев в товарах, да и обмен, носивший натуральный характер, прекращался военными властями после первого же вооруженного столкновения в окрестностях укреплений, так как ставился в зависимость от «поведения» горцев.
Проводимая Н.Н. Раевским линия на использование всех имевшихся в его распоряжении возможностей для мирного присоединения горцев побережья, не вписывалась в официальную доктрину завоевания Кавказа. После всеобщего восстания горцев в 1840 году, когда ими были взяты несколько русских укреплений на побережье, сорокалетний Н.Н. Раевский, обвиненный в проведении «оборонительной и миролюбивой системы в отношении горцев», был уволен в отставку. Уезжая с Кавказа, он писал военному министру А.И. Чернышеву: «…Я здесь первый и один по сие время восстал против пагубных военных действий на Кавказе и от этого вынужден покинуть край».
Однако, при всей прогрессивности взглядов Н.Н.Раевского, нельзя, конечно же, замалчивать практическое участие генерала, в силу его служебного положения, принятой присяги и гражданского долга перед Россией, в проведении жестокой завоевательной политики русского самодержавия.
Объективная историческая оценка деятельности таких личностей как Н.Н.Раевский, Шамиль, А.А.Вельяминов, Мухаммед-Эмин, Л.М.Серебряков, А.А.Бестужев-Марлинский и многих других известных деятелей эпохи Кавказской войны, очень сложна. Суть понимания роли этих личностей в истории заключается в том, что любая неординарная личность выбивается из, привычных нам жестких схем типа «черно-белое», и рассматривать ее необходимо только диалектически, без отрыва от конкретно исторического фона событий, не осовременивая прошлого. В отечественном кавказоведении неоднократно менялась на прямо противоположную оценка деятельности ряда исторических лиц и их роли в истории. К примеру, тот же Шамиль до 1839 года рассматривался историками Кавказской войны как вождь освободительного движения, защитник угнетенных, хотя при этом и допускалась некоторая идеализация его личности. В период культа личности Сталина, по его указаниям был допущен произвол в освещении событий Кавказской войны, Шамиль и другие вожди кавказских народов голословно были объявлены агентами иностранных держав; сущность колониально-завоевательной политики самодержавия затушевывалась, имели место грубые искажения исторических фактов. {mospagebreak}
Последствия этих извращений истории до конца не преодолены и до настоящего времени…
В 40-х годах ХIХ века горцы продолжали военные действия на Черноморском побережье, нападая на укрепления и атакуя отдельные отряды русских войск. Борьба с контрабандой нарушила веками складывавшиеся торговые связи горцев, и морская блокада превратилась фактически в морскую войну с уничтожением судов. Жесткие карательные экспедиции, постепенное продвижение русских кордонов вглубь адыгейских земель, разорение «непокорных» аулов, лишение горцев пашен и пастбищ, заставило их к 1849 году прекратить сопротивление, но в 1850 году снова вспыхнуло всеобщее восстание адыгейских племен во главе с наибом (наместником) Шамиля на Западном Кавказе Мухаммедом-Эмином. Оно перекинулось и в Кабарду. В мае 1851 года отряды Мухаммеда-Эмина потерпели поражение и были рассеяны.
Последний подъем национально-освободительного движения племен Западного Кавказа под руководством Мухаммеда-Эмина был связан с событиями Крымской войны 1853-1856 годов. В расчете на помощь Англии, Франции и, конечно, Турции, летом 1853 года адыги вновь открыли военные действия, атаковав укрепления Черноморской береговой линии. Атаки были отбиты, однако, в Черное море вошел англо-французский флот, корабли Черноморского флота были им блокированы, и Черноморская береговая линия оказалась в критической ситуации: лишенные подвоза морем всего необходимого, укрепления были беззащитны перед угрозой нападения с моря флота союзников и одновременной атаки их горцами на суше.
Ради спасения гарнизонов укреплений высшее военное командование приняло решение об упразднении Черноморской береговой линии.
4-5 марта 1854 года начальник Черноморской береговой линии, вице-адмирал Л.М.Серебряков спешно эвакуировал гарнизоны средней части Черноморской береговой линии, в том числе – Новотроицкое укрепление. 15 марта 1854 года были оставлены укрепления Геленджикское и Кабардинское. Сами укрепления были взорваны.
Вынужденное упразднение линии и оставление побережья были расплатой за многолетнее безответственное отношение высшего командования к ее насущным нуждам. Черноморская береговая линия, укрепления которой в течение почти четверти века по выражению Ф.Ф.Торнау «не давали другого проку, кроме напрасной траты людей и денег», прекратило свое существование, так и не сыграв полностью ту роль, которая отводилась ей в первоначальных планах русского командования по присоединению Западного Кавказа.
До конца Крымской войны адыги продолжали атаковать русские укрепления, но отказались принять турецкое подданство и присоединиться к антирусской коалиции Англии, Франции и Турции. Ни обещанное Англией покровительство, ни перспектива присоединения к Турции не прельщали адыгов. Как писал наместник Кавказа Н.Н.Муравьев, « горцам, воюющим с нами за независимость, равнопротивно всякое иго».
Вскоре после окончания Крымской войны, военные действия на Северном Кавказе возобновились с новой силой. Главный удар был направлен против Восточного Кавказа, где продолжалась национально-освободительная борьба горцев Чечни и Дагестана под руководством Шамиля. Но после пленения Шамиля в августе 1859 года царское правительство смогло, наконец-то, сконцентрировать все усилия на покорении Западного Кавказа.
В ноябре 1859 года вслед за Шамилем сложили оружие и мюриди Мухаммеда-Эмина, однако адыгейские племена продолжали сопротивление. Ради того, чтобы ускорить процесс покорения западно-кавказских племен, в 1861 году по инициативе командующего войсками Кубанской линии генерала Евдокимова была разработана новая система военных действий, утвержденная в мае 1862 года Александром II. Суть ее состояла в вытеснении горцев на равнину, с поселением на их место казачьих станиц, и принудительном выселении, не желавших переселяться на равнину, в Турцию. Особо важным признавалось вытеснение горцев с побережья, имевшего стратегическое значение. Для осуществления этого плана против западно-кавказских горцев было сосредоточено 70 батальонов пехоты, драгунская дивизия и сто орудий.
Созданное горцами при помощи турок и англичан правительство – меджлис «Великое Свободное собрание», предприняло последнюю попытку объединить горцев и поднять их на борьбу с завоевателями. В1861 году вся территория была разделена на 12 округов, введена воинская повинность, налоговая система. Однако эти реформы явно запоздали, военное поражение горцев становилось необратимым. В сентябре 1861 года представители меджлиса встретились с приехавшим на Кубань Александром II и обратились к нему с просьбой прекратить захват их земель, разрешить им проживать на земле их предков взамен на признание горцами русского подданства. Ответ императора был однозначен: либо переселение на Кубань, либо выселение в Турцию.
Горцы оказывали упорное сопротивление продвижению русских войск, в ходе которого сотнями выжигались их аулы, посевы истреблялись или вытаптывались, а жители выселялись. Еще в 1860 году было сломлено сопротивление одного из крупных адыгейских племен – натухайцев, в 1862 году разбито ополчение абадзехов и в следующем, 1863 году, с их сопротивлением, как и с сопротивлением кубанских шапсугов, было окончательно покончено. Абадзехи и шапсуги были оттеснены к морю или загнанны в горы. В марте 1864 года было подавлено сопротивление крупного последнего племени – убыхов.
Собственно на этом Кавказскую войну можно было уже считать оконченной. Только хакучи, жившие в верховьях рек Аше, Псезуапе и Шахе, а также некоторые западно-абхазские племена продолжали сопротивление.
Четыре колонны русских войск сошлись вместе, где ныне расположен поселок Красная поляна. Здесь 21 мая 1864 года состоялись торжества победителей по поводу покорения Западного Кавказа и окончания Кавказской войны. В 1990 году 21 мая утвержден Днем памяти адыгского народа с намерением отмечать ежегодно.
Еще в ходе военных действий началось массовое переселение горцев в Турцию. Прикубанские болота, отводимые горцам, естественно, их не привлекали. По мнению участника Кавказской войны генерала М.Ольшевского, «жители гор не могли отдать себя в жертву лихорадке, променять свои заветные, дышащие здоровьем, свободой и независимостью горы и леса, на болотные низменности Кубани». Дискриминация, которой подвергались черкесы, попавшие под власть царской администрации, окончательно отпугнула их, и заставили навсегда покинуть Родину.
Чтобы ускорить выселение горцев и устранить возможные препятствия со стороны Турции, еще в 1860 году в Константинополь был послан генерал Лорис-Меликов. В результате его весьма специфической миссии было получено согласие Турции на принятие 3 тысяч семей горцев, которых турки обязались поселить вдали от русских границ. После этого переселение уже сотен тысяч горцев продолжалось без каких-либо договоренностей.
Для царского правительства выселение горцев стало формой борьбы с ними, обеспечившей быстрое окончание затянувшейся войны, требовавшей огромных финансовых затрат и стоившей больших людских потерь ( ежегодно на Кавказе гибло до 10 тысяч русских солдат и офицеров) и установление господства на Кавказе. Поэтому оно всячески способствовало выселению и даже напрямую подстрекало к этому горцев, переселением горцев в Турцию освобождались значительные земельные пространства, необходимые правительству, как для поселения казачества, так и для раздачи земельных пожалований. Не прогадывала и Турция, получавшая большой воинский контингент, враждебно настроенный к России. Поэтому со стороны Турции переселение горцев в ее пределы всячески поощрялось действиями агентов, распространением прокламации, содержащих различного рода обещания, религиозные лозунги и т.п. {mospagebreak}
И только горцы, хотя и уходили добровольно, не получали никаких выгод, а были обречены на голод, болезни и потерю Родины.
Один из авторов «Очерков покорения Кавказа», оправдывая действия царского правительства, пишет: «Мы не могли отступить от начатого дела и бросить покорение Кавказа потому только, что черкесы не хотели покориться. Надо было истребить черкесов наполовину, чтобы заставить другую половину положить оружие. Но едва ли не более 10-й части погибших пали от лишений и суровых зим, проведенных под метелями в лесу и на голых скалах. Особенно пострадала слабая часть населения – женщины и дети. Когда черкесы столпились на берегу для отправления в Турцию, по первому взгляду была заметна неестественно малая пропорция женщин и детей против взрослых мужчин. При наших погромах множество людей разбегалось по лесу, и в этой кровавой трагедии нередко матери разбивали головы своим детям, чтобы они не достались в наши руки. Теперь, когда умолкли шум и азарт отчаянной борьбы, когда наша власть на Кавказе вполне упрочена, мы можем спокойно отдать дань удивления героизму и беззаветной отваге побежденного врага, честно защищавшего свою Родину и свободу до полного истощения сил».
Всего с 1858 по 1864 годы по официальным, явно неполным данным, с Северо-Западного Кавказа выселилось в Турцию от 398 тысяч до полумиллиона (495 тысячи ) человек из более чем миллионного населения. Но «число выселившихся душ в действительности не только не менее, но должно быть значительно более показанного, так как все переселенцы, отправившиеся за свой счет на турецких кочермах из портов, нам не подвластных, большей частью остались неизвестны для официальных лиц, а это составляет солидную прибавку…», указывает А.Берже.
Так как после окончания войны и переселения западных черкесов в Турцию их оставалось на родине всего около 100 тысяч, то, по мнению известного кавказоведа Г.А. Дзидзария и ряда других ученых, речь может идти более чем о 900 тысячах переселенцев.
Свидетелем страшной картины ухода приморских адыгов в Турцию был француз А.Фонвилль, участвовавший в войне на стороне горцев. Он пишет: «…мы имели случай вблизи видеть поражающую нищету этого несчастного народа; ежедневно мы встречали новые партии горцев, выселявшихся в земли, еще не занятые русскими. Последние дожди и наводнения погубили большое число этих переселенцев, и мы беспрестанно встречали на пути нашем трупы. Голод был страшный; много несчастных погибло от него, и мы не могли оказать при этом горцам никакой помощи».
По мнению профессора Н.А.Смирного, в общем до 50 % всех переселенцев погибло от различных эпидемий, а из уцелевших до 15% ( из числа женщин и детей) были проданы в рабство.
Адыги были расселены турками в Анатолии, на Балканском полуострове, Месопотамии, Иордании, Сирии, Египте, Ливии. Так, в 1865 году в 30 селах Болгарии проживало 2017 адыгов. Во время войны 1877-1878 годов они ушли из Болгарии и поселились в азиатской Турции.
Это лишь одна сторона последствий выселения горцев с их исконных земель. Не менее печальны и последствия с другой стороны. По выражению Л.Г.Лопатинского «от стройного прежде и цельного народа остались небольшие клоки в виде этнографических островков и полосок на берегах Кубани, Зеленчук, и других, впадающих в Кубань реках».
Выселение горцев называет поистине потрясающей историей и Л.С. Личков «Кровавая война, пишет он, - изгнала и уничтожила горцев, в корень разрушила их культуру…».
« С половины 60-х годов взгляд кавказских властей на значение переселения черкесов радикально меняется: предвидя, что этим путем все Закубанье превратиться в совершенную пустыню, подобно тому, как это уже случилось с Черноморским округом, местная власть стала всячески затруднять переселение черкесов в Турцию, а в 1867 году ,безусловно, запретило выезд горцев за границу. Стремление к выселению, однако, не исчезало среди черкесов, даже тех, которые сначала подчинились безусловно царской власти и выселились из гор в Кубанские болота. Не останавливали их и доходившие до них известия об ужасном положении переселенцев в Турции. Таким образом, всякими правдами и неправдами еще в 1873 году выехало в Турцию несколько сот черкесских семейств. Но когда в том же году оставшиеся на Кавказе бжедухи и абадзехи просили позволения выселиться поголовно, им это не только было запрещено, но наиболее влиятельные из них были арестованы и сосланы. Когда же они, тем не менее, настаивали на своем желании, против них были двинуты войска и они силой оружия были оставлены на местах своего поселения. Этот факт прекратил переселения горцев Западного Кавказа в Турцию, исключая, конечно, единичных случаев», - так писал в 1884 году Я. Абрамов в статье «Кавказские горцы», с горечью рассказывая о полном запустении побережья и упадке хозяйственной жизни после выселения горцев.
В 70-х годах ХIХ века вышедшие с гор адыги селятся в прежних местах своего обитания, но теперь лишь в трех из многочисленных прежде аулов – Лыгохт, Кичмай и Тхагапш. В 1891 году в этих аулах проживало 731 человек, а по переписи 1897 года между Туапсе и Сочи насчитывалось 1938 человек коренной национальности.
Согласно данным бывшего президента «Адыгэ хасэ»(г.Анкара) на октябрь 1974 года в Турции проживало около 2, 5 миллионов черкесов. Однако, учитывая, что термином «черкесы» в Турции объединены все горские народы Кавказа, фактическая их численность должна быть значительно ниже.
Адыги (черкесы) компактно проживают в республике Адыгэ, в Туапсинском, Лазаревском и Успенском районах Краснодарского края. Также адыги проживают в Турции, Сирии, Иордании, Египте, Палестине, Европе и Америке.
Кавказская война закончилась, однако до сих пор среди исследователей – кавказоведов нет однозначного толкования многих связанных с ней событий и вопросов. Следует отметить, что помимо сознательного извращения исторических событий и фактов, связанных с Кавказской войной, характерного для советской историографии сталинского периода и окончательно не изжитых до настоящего времени, недостатки в освещении и толковании этих событий обусловлены недостаточным учетом и анализом особенностей характера военных действий на Западном Кавказе, в отличие от войны на Восточном Кавказе, где под руководством Шамиля около 25 лет вело борьбу с Россией военно-теократическое государство – имамат. Между тем, строгий учет и глубокий анализ этих особенностей необходим, причем они должны рассматриваться в их совокупности, и только это позволит воссоздать исторически объективную картину драматических событий, разыгравшихся на побережье в 30-60-х годах прошлого века.
Необходимо отметить хотя бы главные особенности Кавказской войны,. характерные для Черноморского побережья:
1. Западно-кавказские народы в ХVIII – начале ХIХ веков в подавляющем большинстве были полухристианами- полумусульманами с большими наслоениями древнего язычества. В силу этого здесь не получил широкого распространения мюридизм и освободительной борьбе горцев за независимость, несмотря на все старания наиба Мухаммеда-Эмина, практически не был присущ религиозный фанатизм, характерный для мусульманских племен Чечни и Дагестана.
2. Распространению мюридизма препятствовал также сравнительно низкий, по сравнению с Чечней и Дагестаном, уровень общественно-экономического развития , не позволивший объединить местные племена на основе осознания ими своего этнического единства в устойчивое государственное образование, что вело к межплеменным столкновениям и ослабляло их военный потенциал.
3. Стремление правящего класса адыгейского общества, терявшего экономическое влияние и власть, найти опору в лице сильной царской власти неизменно встречало благожелательное отношение со стороны русской администрации на Кавказе. Адыгейская феодальная верхушка практически во все острые моменты войны находилась в рядах противников своего народа.
4. Введение Россией в 1832 году морской блокады побережья, превратившейся впоследствии в настоящую морскую войну и отрезавшей горцев, нуждающихся во многих товаров, от веками сложившихся торговых связей, способствовало проникновению в их среду англо-турецких агентов, провоцировавших горцев на вооруженные конфликты с русскими войсками. Англия и Турция в своих корыстных интересах, десятилетиями поддерживали в сознании горцев иллюзию на помощь султана и европейских народов, представляя, однако же, горцам один на один бороться со всей мощью Российской империи.
{mospagebreak}
В целом же, движение широких народных масс горцев побережья носило антиколониальный и антифеодальный характер, национально-освободительная война горцев за независимость была ответной реакцией коренного населения Западного Кавказа на проведение российским правительством колониально-завоевательной политики на Кавказе, которое, наряду с вышеуказанными причинами, и является главным виновником исторической трагедии адыгейского народа.
К сожалению, не оправдались надежды генерала Н.Н. Раевского, писавшего за 25 лет до окончания Кавказской войны: «Дай бог, чтобы завоевание Кавказа не оставило в русской истории кровавого следа подобно тому, какой оставили эти завоевания в истории испанской».
Раевский был, конечно же, не единственным офицером-кавказцем, кого волновало положение дел с завоеванием Кавказа, и кто подвергал критике саму систему и методы присоединения. Из записки «О средствах и системе утверждения русского владычества на Кавказе», составленной в 1840-1841 годах будущим военным министром России Д.И. Милютиным, следует, что он также считал необходимым изменить как систему военных действий, так и саму политику по отношению к горским народам: «…Чтобы горцы терпеливо несли иго русского владычества, одно необходимое условие то, чтобы они были убеждены в неприкосновенности их религии, обычаев и образе жизни… мы должны всеми силами стараться согласовывать наше владычество с интересами самих горцев как материальными, так и нравственными… Это заставляет их (горцев) смотреть на русских как на грабителей, приходящих к ним для обогащения своего, точно также, как некогда монголы были для России».
Колонизаторская политика русского самодержавия по отношению к горцам Кавказа ставила сложные политические и нравственные проблемы перед теми передовыми деятелями русской культуры, которые, будучи по долгу службы винтиками имперской военной машины, в то же время имели свой взгляд на вещи – и на горцев Кавказа , в завоевании которого они так или иначе участвовали, и на методы и систему завоевания, и на современное им русское общество.
В особенно сложном положении оказались на Кавказе сосланные сюда декабристы. Двойственность их положения заключалась в их прикованности к своим военным обязанностям, необходимости участия в военных действиях против горцев, а с другой стороны – в их личном свободолюбии и свободомыслии.
Русские вольнодумцы сурово осуждали военно-феодальную колониальную политику самодержавия. Хотя в большинстве своем и не являлись сторонниками предоставления кавказским народам права на национальное самоопределение.
«Огонь и меч не принесут пользы, - считал принимавший участие в десантах генерала Н.Н. Раевского декабрист Н.И. Лорер, - да кто дал нам право таким образом вносить образование к людям, которые довольствуются своей свободой и собственностью. ..»
Попав на Кавказ рядовыми не по своей воле, декабристы не могли уклониться от участия в боевых операциях: «Признаюсь, - писал В.С. Норов, - что я шел в бой за дело, которое было мне совершенно чуждо… Я был более далек от того, чтобы считать горцев своими врагами, что всегда восторгался их героическим сопротивлением.»
Прекрасный знаток Кавказа, известный писатель–декабрист А.А. Бестужев-Марлинский, участвовавший в походах генерала А.А. Вельяминова к Геленджику и служивший в гарнизоне Геленджикской крепости, также высоко ценил героизм, с которым горцы сражались за свою свободу: «Был не раз в походах, и скажу вам, что горцы – достойные дети Кавказа…Сами бесы не могли бы драться отважнее, стрелять цельнее».
В то время, когда официальная политика определялась формулой «усмирение навсегда горских народов или истребление непокорных», как проповедь подлинного гуманизма звучали слова уезжавшего на родину декабриста Е.А. Розена: «Прощай, Кавказ! Красуйся не одной природой, но и благосостоянием твоих обитателей».
Уважая национальные традиции кавказских народов, декабристы проявляли глубокий интерес к их прошлому, самобытной древней культуре, языку, общественному и семейному быту, экономическому положению.
Как и все прогрессивно мыслящие люди России , декабристы, осуждая реакционную политику самодержавия на Кавказе, сочувственно относились к борьбе его народов за свою свободу. Они считали, что Россия должна идти по пути мирного присоединения и сотрудничества с народами Кавказа, и развитию с ними экономических и культурных связей.
«Дайте Кавказу мир, и не ищите земного рая на Евфрате…он здесь…».
{mospagebreak}
К вопросу об участии М.Ю. Лермонтова в экспедиции генерала А.А.Вельяминова в 1837 году
Кавказский маршрут М.Ю. Лермонтова в пору его первой ссылки до настоящего времени остается проблемой, до конца не разрешенной многочисленными исследователями жизни и творчества поэта, начиная с его первого биографа П.А. Висковатого.
Накопленные, и в немалом количестве, документальные материалы об этом периоде кавказской службы Лермонтова настолько противоречивы, что позволяют исследователям столь же разноречиво интерпретировать имеющиеся документы и факты, выстраивая логические гипотезы и выводы, как в пользу участия Лермонтова в экспедиции генерала Вельяминова, так и против этого, примерно, с одинаковой степенью достоверности и правдоподобности. Между тем, участие Лермонтова в экспедиции 1837 года (хотя бы на каком-то ее этапе) связано с вопросом о возможности его пребывания в Геленджике, и здесь толкования исследователей так же взаимно исключают друг друга.
Суть официальной версии, созданной лермонтоведами И.Л. Андронниковым, Е.И.Яковкиной и некоторыми другими, сводится к следующему: поскольку Нижегородский драгунский полк, в который был переведен Лермонтов, в 1837 году не должен был принимать непосредственного участия в боевых действиях, доброжелатели поэта – А.И.Философов, П.И. Петров, В.Д. Вольховский - добились прикомандирования Лермонтова к отряду генерал-лейтенанта А.А.Вельяминова, чтобы дать ему возможность в боевой экспедиции 1837 года заслужить «прощение». Далее цитируем по «Лермонтовской энциклопедии»: «..Однако непредвиденные обстоятельства нарушили эти планы. Весной 1837 года, когда экспедиция только еще готовилась, Лермонтов заболел. Принято считать, что по этой причине он не принял участия в операции. Однако Лермонтов знал, что его хотят не только направить в экспедицию, но и «подать» царю на смотре, назначенном в Анапе, а фактически проведенном в Геленджике 20-21 сентября 1837 года. Срок этот был определен заранее. Весеннюю экспедицию 1837 года Вельяминов планировал так, чтобы до царского смотра войска могли отдохнуть, и привести себя в порядок. Боевые действия начались 15 мая и закончились 2 сентября. (Отметим, что войска экспедиции сосредоточились в Ольгинском 23 апреля , в действительности, отряд выступил в поход 9 мая, а завершились военные действия 8 сентября. –М.)
Рапорт о болезни Лермонтов подал 13 мая. В конце мая он начал лечиться – принимал ванны в Пятигорске, встретился там с Вольховским и узнал о сроках экспедиции и смотра.
Известно, что Лермонтов прибыл в Тамань только в 20-х числах сентября, узнал об отмене осенней экспедиции и из Ольгинского укрепления отправился в свой полк. Случайным ли было его опоздание на царский смотр в Геленджике или намеренным? Вряд ли состояние здоровья удерживало Лермонтова. Присутствовать на царском смотре он, очевидно, не хотел, и принял по этому поводу твердое решение. Он предполагал быть в отряде после отъезда Николая I. Тем временем экспедиция была отменена. Лермонтова направили в полк».
На чем же основываются исследователи, придерживающиеся данной версии?
На основании имеющихся документов ими выстраивается цепочка фактов и событий, относящихся к апрелю-сентябрю 1837 года, на первый взгляд достоверных и вроде подтверждающих их предположения.
В качестве образца можно привести построения В.Мануйлова и С.Латышева: «… 13 мая 1837 года Лермонтов подал в Ставрополе рапорт о болезни и был помещен сначала в ставропольский военный госпиталь, а затем - в пятигорский. 18 мая поэт был еще в Ставрополе – сохранился его рисунок с датой и надписью «Сцены из ставропольской жизни».31 мая Лермонтов в Пятигорске написал письмо к М.А.Лопухиной. 2 июня Лермонтов по месячным отчетам полка находился в пятигорском госпитале.4,13, 26 и 30 ,согласно существующим записям, покупал билеты «на пользование серными ваннами» в Пятигорске. В начале июля поэта видел в Пятигорске В.Д.Вольховский, о чем он написал в письме А.И.Философову. 6, 11, 15, 21 и 26 июля Лермонтов опять принимает ванны в Пятигорске. 18 июля он пишет письмо бабушке. В сентябре Лермонтов ездил в Тамань, сохранились бумаги о «прогонных деньгах» на эту поездку. 28 сентября была написана резолюция на отношение командования о возврате аттестата «на провиант казенному денщику прапорщика Лермонтова, так как Лермонтов в действующем отряде не находился».
29 сентября Лермонтов приехал в станицу Ольгинскую, где получил предписание, в котором говорилось: «Во внимание, что ваше благородие прибыли к действующему отряду по окончании первого периода экспедиции, а второй период государь император высочайше повелел соизволить отменить, я предписываю вам отправиться в свой полк..»
22 сентября Лермонтову было выдано в Ставрополе свидетельство о его болезни (ревматизм) и лечении. Отметим, что во второй части этого документа, не упомянутой В.Мануйловым, по-видимому, потому, что его не устраивало ее содержание, говорится следующее: «…По выздоровлению же, согласно воли господина командира отдельного Кавказского корпуса, изъясненной в рапорте начальника корпусного штаба генерала-майора Вольховского командующими войсками на Кавказской линии и в Черномории от 10 июля № 614, командирован был в действующий за Кубанью отряд, для учавствования в делах против горцев»
В написанном тогда же письме своему другу С.А.Раевскому поэт сообщает: «…Я приехал в отряд слишком поздно, ибо государь нынче не велел делать вторую экспедицию, и я слышал только два, три выстрела». Это факты, собранные за долгие годы лермонтоведами.
Попытаемся хотя бы кратко проанализировать характер тех документальных материалов, которыми оперируют данные исследователи.
Начнем с вышеупомянутых писем. Аргументация, основанная на них, далеко не бесспорна, поскольку автографа основного документа – письма Лермонтова С. Раевскому не существует, нет и копии, а текст письма был воспроизведен воспоминаниях А.П.Шан-Гирея, причем рукопись их также не сохранилась. Что касается писем Лермонтова к М.Лопухиной и Е.А.Арсеньевой, в которых поэт сообщает, что по выздоровлении собирается присоединиться к эскадрону своего полка в Анапе, то на их автографах не указаны ни место, ни время их написания – они датированы исследователями, по содержавшимся в них указаниям на близкий отъезд Николая I на Кавказ.
Относительно фактов покупки Лермонтовым билетов на пользование минеральными ваннами можно сказать, что основывать на них серьезные выводы рискованно, поскольку приобретение билетов еще не означает непременного пользования поэтом ваннами. Следует иметь в виду, что такие билеты были приобретены Лермонтовым и накануне роковой дуэли 15 июля 1841 года…
Кстати будет упомянуть здесь о записках Н.Н.Сатина, в которых говорится о знакомстве Лермонтова с В.Г.Белинским в Пятигорске летом 1837 года. Одна содержащаяся в них фраза наводит на некоторые размышления: « ..В 1837 году мы встретились (с Лермонтовым- М.М.) уже молодыми людьми и, разумеется, школьные неудовольствия были забыты. Я сказал, что был серьезно болен и почти недвижим; Лермонтов, напротив, пользовался всем здоровьем и вел светскую рассеянную жизнь».
Перейдем теперь к наиболее, казалось бы, достоверным источникам – документам из архивов военных канцелярий. К сожалению, и они носят столь же противоречивый характер: из анализа одних как будто следует, что Лермонтов не был в числе участников экспедиции генерала Вельяминова, другие (в их числе рапорт начальника штаба Отдельного Кавказского корпуса генерал-майора В.Д.Вольховского от 10.07.1837 г. с отметкой «об исполнении» и уже упоминавшееся свидетельство, данное прапорщику Лермонтову 22 октября 1837 года) утверждают, что после лечения поэт был направлен «в действующий за Кубанью отряд для участия в делах против горцев» уже 15 июля. {mospagebreak}
Обращает на себя внимание тот факт, что В.А.Мануйлов, Е.И.Яковкина и некоторые другие без каких-либо сомнений связывают воедино военно-канцелярские документы, относящиеся к июлю и сентябрю 1837 года, не задумываясь, похоже, над тем, что они могут иметь самостоятельное значение и заслуживают отдельного анализа.
В этом плане представляет особый интерес письмо того же В.Д.Вольховского, родственнику Лермонтова генералу А.И.Философову, который имеет смысл привести полностью: « Письмо твое, любезнейший и почтеннейший Алексей Илларионович, от 19 мая, получил я только в начале июля в Пятигорске и вместе с ним нашел там молодого родственника твоего Лермонтова. Не нужно тебе говорить, что я готов и рад содействовать добрым твоим намерениям на счет его: кто не был молод и неопытен! На первый случай скажу, что он по желанию генерала Петрова, тоже родственника твоего, командирован за Кубань в отряд генерала Вельяминова: два, три месяца экспедиции против горцев могут быть ему небесполезны: это предейственное прохладительное средство, а сверх того, лучший способ заглушить проступок. Государь так милостив, что ни одно отличие не останется без внимания его. По возвращении Лермонтова из экспедиции постараюсь действовать насчет его в твоем смысле».
Обратимся теперь к мемориальным свидетельствам современников Лермонтова, которые исследователи подчас истолковывают весьма своеобразно.
Как следует из документального архива московского генерал-губернатора, Лермонтов выбыл из Москвы 10 апреля 1837 года и должен был попасть в Ставрополь к 15 апреля, а оттуда в экспедицию генерала Вельяминова, Туда же волонтером от кавалергардского полка направляется его будущий убийца С.Н.Мартынов. Так вот, по воспоминаниям Мартынова, он после 10 апреля еще две недели регулярно встречался с Лермонтовым в Москве. Оставляя в стороне личность «свидетеля», отметим, что двухнедельная задержка тем не менее не помешала Мартынову принять участие в экспедиции, а Лермонтов, по мнению отдельных исследователей, по этой причине принять участие в походе вообще (?!) не смог.
Своеобразно трактуются также воспоминания участников экспедиции генерала Вельяминова к Геленджику в 1837 году Г.И.Филипсона и М.Ф.Федорова. Воспоминания же Э.В.Бриммера почему-то ни в одном исследовании не упоминаются.
Во всех этих воспоминаниях Лермонтов не упомянут в числе участников экспедиции, как, впрочем, и многие другие офицеры вельяминовского отряда, численность которого составляла около 12 000 человек.
Ведь авторы мемуаров могли попросту с Лермонтовым не встретиться, да и он мог – допустим такую возможность – принимать участие в боевых действиях только на отдельных участках экспедиции.
Следует, наконец, иметь в виду, что в 1837 году поэт Лермонтов был еще сравнительно мало известен в кругу офицерства, афишировать же свое авторство стихотворения «На смерть поэта» он, вряд ли стремился, в то время прапорщиков в Кавказской армии было великое множество. И, тем не менее, делается вывод: в воспоминаниях не назван – следовательно, не участвовал…
Некоторые указания на маршрут Лермонтова содержит его повесть «Тамань», но полностью отождествлять маршрут Печорина с маршрутом автора произведения и делать далеко идущие выводы, безусловно, нельзя.
Отдельные авторы, пытаясь привлечь косвенные « доказательства», рассуждают, к примеру, так: если бы Лермонтов добирался от Тамани до Геленджика морем, то впечатления от такой поездки непременно(?) должны были отразиться в его творчестве, а поскольку этого нет, делается столь же безапелляционный вывод: поэт на Черноморской береговой линии и в Геленджике не был.
Суммируя все изложенное, можно сделать вывод, что исследователи, полностью отвергающие саму возможность участия Лермонтова в экспедиции Вельяминова в 1837 году (и, следовательно, исключающие возможность его пребывания в Геленджике) с некоторыми разночтениями сходятся на следующем: Лермонтов, высланный из столицы и назначенный в Нижегородский драгунский полк в составе Кавказской армии, а затем в экспедицию Вельяминова, по болезни четыре месяца (с мая по сентябрь) находился на лечении в Пятигорске. Только в конце сентября, пропустив царский смотр в Геленджике, он прибывает в отряд Вельяминова, расквартированный в Ольгинском укреплении и, ввиду окончания экспедиции, получает предписание следовать в свой полк в Караагач (Грузия), а оттуда – на царский смотр в Тифлис. После смотра 10 октября 1837 года(!) ему было объявлено (заочно!?) «высочайшее прощение» и приказ царя о переводе обратно в гвардию. «Совпадение обстоятельств» - царский смотр 10 октября и приказ о переводе в гвардию от 11 октября, отмечаемое летописцем Нижегородского драгунского полка В.Потто, Е.И.Яковкина не считает заслуживающим внимания: по ее мнению, драгуны-однополчане Лермонтова своим прекрасным видом сумели рассеять мрачное настроение царя и этим воспользовались доброжелатели поэта. Аргумент, на мой взгляд, достаточно легковесный.
Сторонники участия Лермонтова в экспедиции 1837 года П.А.Висковатый, А.В. Попов, Д.М. Романов и другие, используя те же вышеперечисленные источники, однако, трактуя их по-иному, основываются еще на таких серьезных военно-канцелярских документах, как послужные списки (формуляры) Лермонтова.
Формуляров, в которых зафиксировано прохождение Лермонтовым воинской службы на Кавказе, несколько. Записки в них по большей части отличаются некоторой неопределенностью: «1837 года находился в экспедиции за Кубанью под начальством генерал-лейтенанта Вельяминова, в каких же походах неизвестно». Этим, впрочем, достаточно убедительно удостоверяется сам факт участия Лермонтова в экспедиции генерала Вельяминова; что же касается фразы «в каких походах неизвестно», то при общеизвестной, хотя бы по мемуарам, путанице с делопроизводством в канцеляриях штабов Кавказской армии это не должно удивлять.
Зато в послужном списке, составленном уже в полковом штабе Тенгинского полка в 1840 году, когда Лермонтова представляли к награде за сражение под Валериком, указано: «1837 года с 21-го апреля, в экспедиции для продолжения береговой укрепленной линии на восточном берегу Черного моря от крепости Геленджика до устья реки Вулана … под командою генерал-майора Штейбена при конвоировании транспортов с разными запасами из Ольгинского Тет-де-пона в Абинское укрепление и обратно. Апреля 26-го на реке Кунипсе; 29-го близ Абина под командованием Вельяминова; 2-го при следовании отряда из Ольгинского Тет-де-пона к крепостиГеленджику; мая 10-го в сильной перестрелке в Губанском лесу; 11-го на Богоиокской долине; 12-го близ Николаевского укрепления; 17-го на долине онаго; 23-го у перевала Вородобуй (Вордовюе); 24-го на реке Дуаб; 25-го на речке Пшад и на бувших фуражировках около сей речки; мая 29-го, июня 2-го, 5-го и в деле при сожжении контрабандных турецких суден на речке Шапсухо, под командою капитана 1-го ранга Серебрякова при движении из Новотроицкого укрепления к речке Вулан; июля 11-го Кариок; 12 при урочище Шапсухо; 13-го при урочище Чеснчуаш; 14-го на речке Вулан при построении Михайловского укрепления во время фуражировок на речке Вулан; июля 31-го, августа 2-го, 23-го и 26-го при возвращении отряда к крепости Геленджику; сентября 2-го, 3-го, 4-го, 5-го, 6-го и 7-го чисел при следовании к берегам реки Кубани и в бывших перестрелках с 25-го по 29-е число того же месяца».
Достоверность именно этих записей и подвергается сомнению исследователями, стоящими на позициях принципиального отрицания участия Лермонтова в экспедиции 1837 года.
Вот, в частности, как оценивает их В.А.Мануйлов: «…Нельзя доверяться некоторым датам, включенным в послужные списки Лермонтова. Эти списки составлялись в военных канцеляриях наугад, полковые писатели указывали дату и географические пункты, учитывая реальное продвижение воинских частей, мало задумываясь над тем, где в действительности находился Лермонтов или какой-либо другой офицер. Сопоставление послужных и наградных списков с другими материалами часто убеждает в сомнительной достоверности официальных документов, носивших чисто формальный характер». И еще одна цитата из статьи того же В.А.Мануйлова: «…Можно предположить, что и в этот раз, получив распоряжение подготовить наградные документы на Лермонтова за подвиги в боях 1840 года, полковой адъютант, составлявший список, перечислил в нем все боевые действия полка за период, когда в нем числился Лермонтов».
Что касается последней цитаты, то можно заметить, что речь здесь идет явно не о 1840 годе (автор как будто не сомневается в участии Лермонтова в боевых действиях Чеченского отряда), а о событиях 1837 года, и тогда возникает вопрос, ответа на который мы у В.А.Мануйлова не найдем: какой полк он имеет в виду? Если Тенгинский, четыре батальона которого участвовало в экспедициях генерала Вельяминова, то Лермонтов в нем в 1837 году не числился; если Нижегородский драгунский, куда он был переведен, то ни одно подразделение этого полка в походе 1837 года участия не принимало.
Здесь будет уместно привести еще один пример той канцелярской путаницы, что царила в штабах Кавказской армии. В период между составлением двух этих (назовем их «полными») формуляров от 30 октября 1840 года и 1841 года, в штабе Тенгинского полка был составлен еще один послужной список - «сокращенный», датированный 4 декабря 1840 года, в котором повторяется фраза «в каких же походах неизвестно». Это тем более удивительно, что список венчает подпись Л.В. Выласкова, хотя, как удалось установить, еще 2 октября того же года, командиром Тенгинского пехотного полка Николай I назначил полковника С.И.Хлюпина, вступившего в должность 10 ноября. Как мог Выласков подписывать официальные бумаги через два месяца после своего увольнения от службы остается загадкой. {mospagebreak}
Впрочем, канцелярская неразбериха характерна не только для писарей Кавказской армии. Так, в «Лермонтовской энциклопедии» утверждается, что Семен Ильич Хлюпин был полковым командиром тенгинцев уже с 1939 года…
Однако, вернемся к словам профессора В.А.Мануйлова, в которых содержится слегка завуалированный намек на то, что налицо сознательная фальсификация послужного списка Лермонтова от 30 октября 1840 года. А не приписаны ли поэту, попросту говоря, боевые заслуги с целью получения «высочайшего прощения»? – таковы, как мне кажется, предположения известного лермонтоведа. О том, что доброжелатели поэта, среди которых были и весьма влиятельные лица, хотели помочь ему, общеизвестно. Вот они и переписали, по мнению В.А.Мануйлова, в послужной список Лермонтова весь перечень сражений с горцами, выпавших на долю отряда Вельяминова с апреля по сентябрь, полагая, что столь длительное участие в боевых действиях даст ему основания рассчитывать на награду.
Тем более что послужной список от 30 октября 1840 года служил приложением к наградным документам за сражение при Валерике, по которым Лермонтов представлялся к ордену Станислава III степени.
Далее, по мнению В.А.Мануйлова, дело происходило следующим образом: «.. Оба эти документа вместе ушли в Петербург и попали в руки Николая I. Вот тут и будет уместным предположить, что список мнимых подвигов Лермонтова в 1837 году сыграл свою отрицательную роль в дальнейших событиях. Царь хорошо знал, что в 1837 году Лермонтов не участвовал в боях, он вообще прекрасно был осведомлен о всех его « передвижениях по службе», более того, император сам лично принимал в Тифлисе парад Нижегородского драгунского полка и знал, что Лермонтова не было на смотру.. И вот теперь царь читает документ, где написана неправда: он-то знает, что Лермонтов в 1837 году был не на передовых позициях, а в Пятигорске, что и описал в «Княжне Мэри». Значит, решил он, и все сообщения о подвигах в Валерикском сражении и других походах 1840 года не заслуживают веры, просто за Лермонтова хлопочут друзья, пытаются вернуть его в Петербург. Так не бывать этому! И появилось приказание: «Дабы поручик Лермонтов непременно состоял налицо во фронте, и чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем полку».
Из всех наградных списков Лермонтов был вычеркнут.
Конечно, мы не знаем в точности ход рассуждений царя, но наше предположение весьма правдоподобно».
Прежде чем перейти к подробному анализу содержания вышеприведенной цитаты, отметим, что в изложении А.В.Мануйлова, очевидно, для большей убедительности, сознательно связаны воедино два разных эпизода, происходивших в разное время, а именно: представление Лермонтова к ордену Станислава III степени за храбрость в сражении при Валерике, на которое в 1840 году «Государь-император, по рассмотрении доставленного о сем офицере списка, не соизволил изъявить монаршего соизволения на испрашиваемую ему награду»; предписание о том, чтобы «поручик Лермонтов непременно состоял налицо во фронте», которое содержалось в резолюции Николая I на представление Лермонтова к награждению золотой саблей «За храбрость» и к возвращению в гвардию за осеннюю экспедицию в Большой Чечне и относится к 1841 году. Зачем понадобилось В.А.Мануйлову объединять таким образом два разновременных события? Чтобы придать большую убедительность своему утверждению о резкой реакции царя на представление Лермонтова к награждению орденом и послужной список от 30 октября 1840 года. Однако нетрудно заметить, что, в отличие от 1841 года, тогдашняя реакция Николая I была довольно сдержанной.
Займемся теперь анализом «предположения» профессора В.А.Мануйлова и начнем его с установления местонахождения друзей поэта, которые «пытаются вернуть его в Петербург» и могли бы быть реально причастными к составлению формуляра от 30 октября 1840 года. Среди них прежде всего числились родственник Лермонтова со стороны матери генерал-майор П.И.Петров и начальник штаба Отдельного Кавказского корпуса товарищ Пушкина по лицею В.Д.Вольховский.
Однако когда составлялся формуляр, ни Петрова, ни Вольховского на Кавказе уже не было.
Вряд ли можно всерьез говорить и о причастности к составлению «нужного формуляра» командующего войсками на Кавказской линии генерала П.Х.Граббе (преемника Вельяминова), несмотря на то, что именно он представлял Лермонтова к наградам и, высоко ценя поэта, принимал его у себя дома в Ставрополе.
Какое-либо участие самого Лермонтова в составлении формуляра от 30 октября 1840 года исключено, так как в период с 27 октября по 6 ноября он находился в действующем отряде генерала Граббе в Малой Чечне.
Как известно, 20 сентября 1837 года Николай I с наследником престола (будущим Александром II ) прибыл в Геленджик на пароходе «Полярная звезда». Здесь также находились командир Черноморского флота адмирал М.П.Лазарев, начальник главного морского штаба светлейший князь А.С.Меншиков, командир отдельного Кавказского корпуса барон Г.В.Розен, начальник военно-походной канцелярии царя граф Адлерберг, граф А.Ф.Орлов, дипломат, заключивший в 1829 году Адрианопольский мирный договор, шеф корпуса жандармов и начальник III отделения граф А.Х.Бенкендорф, адмирал граф Л.Гейден и другие лица.
На следующий день царь присутствовал на смотре войск экспедиционного отряда Вельяминова, ему представлялись офицеры – участники похода. Император обладал отличной памятью и лично знал многих, если не всех, гвардейских офицеров, в том числе Лермонтова, с которым впервые встретился 2 марта 1830 года в Университетском Пансионе в Москве.
Окажись все так, как это выглядит в версии В.А.Мануйлова, и знай царь о том, что лично им сосланный прапорщик Лермонтов вообще не участвовал в экспедиции, командир Тенгинского полка без сомнения угодил бы под военный суд. Принижать степень осведомленности императора о том, как вели себя сосланные на Кавказ декабристы и другие опальные лица, не стоит. «Ордер на исправление в армии Кавказа рассматривается военными властями в России как равносильный гражданской ссылке…» - писал англичанин Эдмунд Спенсер, посетивший Черноморское побережье в 1836 году. За ссыльными велось пристальное наблюдение.
Необходимо также иметь в виду, что и командир Тенгинского полка подполковник П.В.Выласков, сменивший его полковник С.И.Хлюпин, а также командир I бригады 20-й пехотной дивизии, в которую входил Тенгинский полк, генерал-майор В.А.Кашутин были лично отмечены Николаем I на смотре в Геленджике. Этой милости они удостоились не за предполагаемые манипуляции с послужным списком Лермонтова, что совершенно очевидно.
Вообще подобные приписки в послужном списке представляются мне делом невозможным, тем более, что со времени похода Вельяминова прошло всего три года, а значит, были живы и продолжали службу в Геленджикском полку многие офицеры, участвовавшие в экспедиции 1837 года. Любой из них мог уличить командира полка в составлении фальшивки, не говоря уже о самом царе. И, зная характер Николая I , легко представить, как бы в том случае развивались события.. На мой взгляд, что касается самой возможности фальсификации послужного списка Лермонтова, то Николай I мог бы спокойно подписаться под словами кайзера Вильгельма II: «Это на моей службе вещь неслыханная.. »
Вспомним, что еще в октябре 1837 года Лермонтов был прощен царем и возвращен в гвардию. Очевидно, в глазах царя, не склонного к жалости за проступки, подобные свершенному Лермонтовым, он заслужил прощение ничем иным, как участием в боевом походе генерала Вельяминова, поскольку других заслуг за ним просто не числилось.
А вот на представление к награде в 1840 году реакция царя была иной: ознакомившись с его содержанием и послужным списком, Николай I отметил, что поручик Лермонтов слишком много путешествует вместо того, чтобы нести строевую службу в своем полку, и вычеркнул его из списка награжденных. Но и только.. .Следовательно, о подлинности и достоверности данного послужного списка никаких сомнений у царя не возникло.
Иначе обстояло дело с представлением к награждению золотой саблей и к возвращению в гвардию, последовавшим в 1841 году. Но и на этот раз, как представляется, никакой «отрицательной роли» послужной список от 30 октября 1841 года не сыграл. Раздражение царя скорее всего было вызвано тем, что Лермонтов был представлен к награде, безусловно заслуженной им, за участие в боевых действиях, в которых Тенгинский полк участия не принимал. Действительно, высшее кавказское военное руководство раз за разом нарушало волю царя, предоставляя Лермонтову возможность служить там, где он хотел, а не там, куда он должен был быть направлен согласно предписаниям Николая I .Так было в 1837 году, когда по представлению В.Д.Вольновского Лермонтов с согласия командира корпуса Г.В.Розена был прикомандирован к экспедиции генерала Вельяминова вместо того, чтобы со своими однополчанами по Нижегородскому драгунскому полку проводить рекогносцировку Главного Кавказского хребта, где шансов на отличие практически не было.
Так произошло и в 1840 году, когда взвод 12-й мушкетерской роты батальона К.К.Данзаса так и не дождался своего командира на Черноморской береговой линии, где тенгинцы вели ожесточенные сражения с восставшими горцами. Лермонтов, определенный с благословения командующего войсками на Кавказской линии генерала П.Х.Граббе адъютантом-офицером штаба в отряд генерала А.В.Галафеева, сначала принимал участие в летней чеченской экспедиции, а затем осенью – еще в двух походах в Чечню уже под командованием П.Х.Граббе.
Похоже, послужной список здесь ни при чем, просто генерал Граббе, благоволивший поэту, то ли не понял, то ли недооценил мотивы отклонения царем первого представления Лермонтова к награждению в 1840 году и год спустя, представив его к награде повторно, просил еще и о переводе в гвардию. Именно в этом, по нашему мнению, и следует искать причину столь резкой реакции Николая I на очередное нарушение его воли и жесткого предписания генералу Граббе с требованием, чтобы кавказское «начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от службы в своем полку».
Соображения же о том, что « этим преследовалась определенная цель: не дать Лермонтову возможность отличиться, заслужить право на награды или отставку», на наш взгляд, не выдерживает критики, так как возможностей отличиться, сражаясь в составе Тенгинского полка на Черноморском побережье в 1840 и 1841 годах у Лермонтова было бы предостаточно. Таким образом, детальный анализ предположений профессора В.А.Мануйлова дает основание считать их, мягко говоря, малоправдоподобными.
Но если уважаемый В.А.Мануйлов решается домысливать лишь мотивы действий царя, то некоторые другие исследователи допускают подобные домыслы и в отношении самого Лермонтова. Вот как, например, С.Малков, автор статьи «Военная служба» в «Лермонтовской энциклопедии», обосновывает версию об отсутствии Лермонтова в экспедиции Вельяминова: «..Случайным ли было его (Лермонтова – М.М.) его опоздание на царский смотр в Геленджике?» - задает вопрос и отвечает на него так: «Вряд ли состояние здоровья удерживало Лермонтова…Присутствовать на царском смотре он, очевидно, не хотел и принял по этому поводу такое решение».
Однако, то, что очевидно для Малкова, при тщательном рассмотрении оказывается не таким уж бесспорным. Во-первых, не существует ни одного документа, который подтверждал бы подобные намерения или мысли Лермонтова. Во-вторых, хлопоты петербургских и кавказских доброжелателей и родственников поэта не пропали даром: о переводе поэта с Кавказа и возвращении его в гвардию обращались с просьбами к Николаю I граф А.Ф.Орлов и граф А.Х.Бенкендорф. Это подтверждается письмом А.И.Философова к родственникам Лермонтова, в котором он сообщает: «..граф Орлов сказал мне, что Михайло Юрьич будет, наверное, прощен в бытность государя в Анапе, что граф Бенкендорф два раза об этом к нему писал и во второй раз просил доложить государю, что прощение этого молодого человека он примет за личную для себя награду; после этого, кажется, нельзя сомневаться, что последует милостивая резолюция». Оба этих сановника, пользовавшихся неограниченным доверием царя, как уже упоминалось выше, сопровождали его при посещении им Геленджика 20-22 сентября 1837 года и, вероятно, к тому времени уже должным образом успели подготовить Николая I . Так что Лермонтов, чьи надежды на возвращение в столицу и в гвардию были связаны именно с приездом императора на Кавказ, наверняка осведомленный родственниками о результатах их хлопот, вряд ли мог ожидать от царского смотра в Геленджике каких-либо неприятных для себя сюрпризов.
{mospagebreak}
Кстати, в этой же «Лермонтовской энциклопедии», на странице 56-й, там, речь идет об А.Х.Бенкендорфе, говорится следующее: «В октябре 1837 года, будучи с Николаем I в Новочеркасске, Б. просил его о переводе Л. из Нижегородского драгунского в Гродненский гусарский полк, то есть о возвращении с Кавказа (запись в дневнике В.А.Жуковского): просьба была удовлетворена».
Вот те на! Выходит, шеф жандармов не знал того, что просьба его и графа Орлова была удовлетворена еще 11 октября 1837 года, то есть на следующий день после царского смотра в Тифлисе. Да нет же, конечно, знал. Там же, в «Лермонтовской энциклопедии», через 30 страниц находим то, что соответствует действительности: «Благодаря хлопотам Е.А.Арсеньевой по представлению А.Х. Бенкендорфа 11 октября 1837 года Лермонтов был переведен в л.-гв. Гродненский гусарский полк». Впрочем, это лишь одна из многих неточностей и ошибок, которыми изобилует «Лермонтовская энциклопедия», хотя редакционная коллегия во главе с неоднократно уже упоминавшимся здесь профессором В.А.Мануйловым работала над ней два десятка лет.
Здесь же уместно будет кратко прокомментировать один документ из архива Геленджикского музея. Речь идет о письме известного исследователя творчества И.А.Андроникова по поводу помещения материалов о Лермонтове в экспозицию музея. Позиция автора относительно участия Лермонтова в экспедиции 1837 года нам известна, поэтому ограничимся выдержкой из этого письма: « …в 1837 году Лермонтов по всем признакам побывал в Геленджике. Получив предписание следовать на побережье Черного моря, в укрепление Ольгинское, поэт отправился туда в сентябре через Тамань. Попасть из Тамани в Ольгинское можно было только через Геленджик… Обратный путь – на Тифлис через Ставрополь – должен был снова привести его в Геленджик».
Стоит лишь несколько присмотреться к военно-исторической карте Северо-Западного Кавказа 30-50 годов ХIХ века, чтобы стало ясно: для того, чтобы попасть в Ольгинское укрепление из Ставрополя или Пятигорска, совсем не нужно было ехать (мимо Ольгинского) в Тамань, а затем оттуда в Геленджик с целью вернуться в Ольгинское. Вот и генерал А.А.Вельяминов со своим штабом прибыл сначала туда, а уж оттуда с отрядом пробивался к Кабардинскому и Геленджикскому укреплениям.
Путь из Ставрополя в Тифлис лежал через Георгиевск – Владикавказ и далее по Военно-Грузинской дороге. Так ездили генералы, декабристы, поэты, наконец, сам Николай I при возвращении из Грузии, и никто из них не следовал через Геленджик. Лермонтову, чтобы проследовать путем, указанным Андрониковым, нужно было из Ставрополя вернуться в Тамань, морем добраться до Геленджика и также морем, на попутном транспорте, что было куда сложнее, доехать до Сухум-Кале и уже оттуда продвигаться в расположение Нижегородского полка, стоявшего в Караагаче, в окрестностях Тифлиса. Для чего Андроников избрал поэту такой путь – непонятно.
Пусть читатели знают, что даже исследователи, посвятившие всю жизнь изучению биографии и творчества поэта, весьма приблизительно представляют себе те исторические условия и географию края, где проходила служба Лермонтова в период двух его ссылок на Кавказ.
Как нам представляется, в кавказском маршруте Лермонтова есть еще один, очень важный, на наш взгляд, аспект. Известный дореволюционный исследователь жизни и творчества Лермонтова П.А.Висковатый, в целом не сомневавшийся в его участии в экспедиции генерала Вельяминова (хотя и относившийся с «некоторым недоверием» к послужному списку поэта от 30 октября 1840 года в связи с существованием письма Лермонтова, посланного Е.А.Арсеньевой из Пятигорска), писал: «Насколько участвовал Лермонтов в экспедиции Вельяминова, трудно сказать. Можно подумать, что он отлучился из нея, что легко дозволялось офицерам для отдыха и лечения».
Именно в этом направлении видится нам наиболее перспективный путь поисков исторической истины в вопросе о кавказском маршруте Лермонтова в 1837 году, его участии в экспедиции Вельяминова и возможном пребывании в Геленджике. Тогда, может быть, офицеры пользовались сообщением морем? Известно, что экспедиция генерала Вельяминова действовала в тесном контакте с Черноморским флотом. Прикомандированный к командующему войсками Кавказской линии и Черноморья «для исправления должности дежурного штаб-офицера по движению и действию морских отрядов против горцев» капитан I ранга Л.М.Серебряков докладывал 28 марта 1837 года, еще в период подготовки экспедиции, начальнику Главного морского штаба светлейшему князю А.С.Меншикову: « 18 наших судов, долженствующих быть нынешнего лета в сей экспедиции, корпусным командиром разделены: 8 военных судов, 2 транспорта и пароход для геленджикского отряда, остальные для сухумкальского».
Когда отряд генерала Вельяминова, потеряв в ожесточенных боях убитыми более 50 человек, вышел к устью реки Пшада, Л.М.Серебряков в донесении от 26 мая 1837 года писал тому же князю А.С.Меншикову: «…Мы нашли в Пшадском рейде бриг «Меркурий», бригантину «Нарцисс», транспорт «Соперник», одно зафиксированное судно и пароход «Рязань»…»
Следовательно, мы вправе сделать вывод, что в период экспедиции (май – сентябрь 1837 года) между Геленджиком и строящимися Новотроицким (устье р.Пшада) и Михайловским (устье реки Вулан) укреплениями существовало довольно-таки регулярное морское сообщение. Стало быть, любой офицер, получив отпуск «для отдыха и лечения», мог без труда и быстро попасть в Геленджик, Анапу или Тамань.
Это подтверждают как документы военных архивов, так и различные, в том числе мемориальные источники, например, воспоминания Э.В.Бриммера и Г.И.Филипсона.
А почему бы такой возможностью не воспользоваться и Лермонтову?
Изучение причин и времени отлучек Лермонтова из действующего отряда могло бы прояснить происхождение целого ряда документов, исходящих из военных канцелярий, писем Лермонтова и мемуарных свидетельств, имеющих отношение к его пребыванию в Ставрополе и Пятигорске летом 1837 года, существование которых, скорее всего, и приводит некоторых исследователей к безусловному отрицанию самой возможности участия Лермонтова в экспедиции генерала Вельяминова в апреле-сентябре этого года.
Об авторе : МИНЕЕВ МИХАИЛ ГЕОРГИЕВИЧ Краеведческие записки ( сборник статей) Геленджикский историко-краеведческий музей (1956-1993 гг.)
Археолог и заведующий отделом истории древнего общества музея с 1979 по 1993 годы.
Им была завершена огромная научная работа по инвентаризации обширной коллекции археологических материалов эпохи средневековья. Проведены учет, паспортизация, выявление и картографирование памятников археологии.
Организатор пяти археологических экспедиций по изучению истории причерноморских адыгов в эпоху средневековья.
Автор стационарных выставок «Кавказская война в художественных образах», «Адыгейские древности».
Автор научных публикаций, в том числе в специальных изданиях: Тезисы докладов «Исследование археологических памятников в зоне строительства курорта Геленджик», «Новые захоронения зихов на территории Геленджика»; в сборниках «XIIКрупновские чтения», которые проходили в 1982 году в Геленджике на базе историко-краеведческого музея, «XIII Крупновские чтения» - в городе Майкопе.
Одна из последних работ: исследование о возможном пребывании Лермонтова в Геленджикском укреплении, опубликовано в журнале «Краевед» в 1997 году в статье «К вопросу об участии М.Ю.Лермонтова в экспедиции генерала Вельяминова в 1837 году», дает возможность лермонтоведам по новому взглянуть на один из самых ярких периодов творчества поэта – кавказский.
Михаил Георгиевич оставил заметный след в научно-исследовательской и экспозиционной работе нашего музея.