И тут летун наш как завопит:
— Вот она, хватайте!
И швыряет в нас что-то визжащее, в темноте с земли когтями подобранное. Только свистнуло, рассекая воздух и на меня приземлилось! Визжит, дерется, даже кусается! Как есть богатырша! Воевода тут же мешок бездонный её на голову накинул, тряхнул его, и только лапти у меня перед носом мелькнули. Я еще слегка удивился, ощупывая подбитый глаз. А почему лапти? Но возня сзади не утихала. Меня здорово в спину ногами пихали, тут не упасть бы. Да сапог этот, не знал, куда его пристроить.
Шмякнулись мы без сил во дворе нашего домика. Пока змей не отдышался, согнувшись вдвое, упираясь в коленки ладонями, сразу сказал, что это дело надо обмыть. И не пожалею бочку дубовую молодого зелена вина, что купцы мне привезли по осени. И сапог ему вручил, торжественно. Как медаль.
Девицу тут же засунули в комнату, где дверь крепкая, да запоры проверенные. Свечу ей оставили, фруктов заморских, чтоб заткнулась до утра. И ворох всякой ерунды, что девицы любят. Бусики, колечки в шкатулочке.
А поутру проснулись от грохота, словно в дверь ту лавкой с разбегу били.
Подкрались все четверо. Меня, конечно же, вперед выдвинули. Ну да. Все должно быть правильно.Скромно постучал в ответ. За дверью притихли.
— Пойдешь, девица…
Больше ничего сказать не успел.
— Ироды! Вороги!
Это как обычно. Ничего нового.
— В уборную пустите. Быстрее! — и заревели тоненько.
А вот это что-то новенькое.
Хлопнув себя по лбу, воевода спешно сдвинул меня с дороги и принялся срывать запоры. Что-то мелкое, лохматое выскочило со зверскими глазами и нетерпеливо уставилось на освободителя, мелко подпрыгивая на месте.
— Беги в конец коридора, там…
Но девица уже молнией неслась в указанном направлении, подвывая на ходу.
Полкан озадаченно почесал под моим вопросительным взглядом себе затылок.
— Бусики. Колечки. А горшок кто нибудь догадался ей под кровать пихнуть?
Все виновато потупились. Даже Змей. За которым вины вообще быть не могло в этом стыдном деле.
А потом крохотная девчонка, во всех дарёных бусах на тонкой шейке, всхлипывая, мела кашу на молоке и рассказывала, какого страху натерпелась. Звали её Крошечка Хаврошечка, жила она в деревне Луговке. Повелела ей мачеха коровку от дальней родни пригнать, вот и шла она, не евши, не спавши в потёмках. К рассвету домой торопилась. А тут мы. Дураки пьяные. Налетели, схватили, повязали. Как она теперь домой, да без коровы? Может, её уже волки задрали? А может добрые люди подобрали. А мачехе что сказать? Где была? Змей украл? Да кто ж её порченную, безродную, бесприданную замуж теперь возьмет? И ну рыдать с новой силой!
На порченную мы могли все возмутиться. Но что толку? Бегать теперь по деревням, бить себя кулаками в грудь и людям доказывать что-то? Тут уж точно никто сомневаться не будет. Порченная и точка!
Совет решил и постановил. Тут же, не сходя с места. Дать Крошечке две коровы, подводу с доброй лошадью, шкатулку, да платков, да отрезов навалить на телегу. Денег дать. И пускай валит куда хочет, лишь бы от нас подальше. Всем говорит, что осиротела мол. Только есть у нее тетка дальняя, ведьма старая. Будет её проведывать. Это на всякий случай, чтобы местные, где она решит осесть, не думали сироту обидеть.
А Усоньшу мы через два дня утащили. Злые были, скрутили её быстро, даже по темечку стукнуть не постеснялись. Лучше мы, чем нас. Ноги связали и рот заткнули. Ох, здорова девка. Косая сажень в плечах, а на толстой длинной косе всю нашу ватагу можно было подвесить.
Хороша, что тут скажешь. Воевода два раза зубами кулак её ловил, три раза глазом. Считай любовь!
А я потом долго змея уважал. Молча. Это ж надо, в темноте, да на ощупь, не промахнулся мимо девицы малохольной. А ну как промазал бы, и летела к нему за спину не Хаврошечка, а ейная корова? Так бы с ней и обнялись, трое все махом. Кто с копытом, кто с рогами! А я вообще, впереди всех геройски восседал. Ой, жуть! Ой, страсть!
Продолжению быть!