Про похищение принцесс и все последствия
— Как действовать будем, вашество?
— Как привыкли.
— Значит, как всегда, через…
— Полкан!
— Тут, вашество!
Тут, куда ему деться. Трясется на пегой коняшке с правого бока. Подбоченясь, словно едет сквозь толпу восхищенных молодиц. Смоляные кудри вразлет, чуб волной колышется в такт лошадиной поступи. Глаз озорной, на губах усмешечка. Так и казнил бы за неприглядный вид пред очами царскими. Да где ж тогда взять другого толкового воеводу, да чтобы еще и помогал с удовольствием в делах наших темных да мерзких?
— Где Серый?
— Вперед побёг, вашество. Дорогу разведать, взглянуть на замок. Да на красу ненаглядную…
— Угу. Сопливую и зарёванную. Чего она всё время ревёт-то?
— А кто ж её разберет, глупую бабскую головушку? — камзол сукна серого нараспашку, волосатая грудь колесом. Да еще и почесывается время от времени. Блохи его жрут, что ли? Вот велю в черемичной воде помыть. Незаметно вздохнув, покосился на свою грудь, под серой посконной рубахой спрятанную. Ни тебе колеса бравого, ни тебе повышенной волосатости. Знаю, что конструкция у меня другая. Но временами бывает обидно. Секунд на пять. — Можа что у неё перемкнуло. Завидует кому, обидел кто. Натура, можа, трепетная. Всё её вокруг расстраивает.
— Угу. Она расстраивается, как балалайка битая, а мы, значится, её настройщики.
— Одного не пойму, — озадаченно посмотрел на меня воевода. Просёк, как я на его почесухи косо взглянул и осторожно убрал руку со своей волосатой подмышки, положив её демонстративно на луку седла. — Едешь смурной, голову повесил, словно женить тебя везем…
— Ой, дурной! Сплюнь! — вскинулся я.
— Ой, тьфу, тьфу, тьфу!
— Да не на меня же!
— Плювать, вашество, полагается через левое плечо, как бы в нечистого духа! — призадумался, покосился на меня и кажется, прикусил язык. То ли от раскаяния, то ли чтобы не заржать.
— Вот сейчас как дам тебе, по головушке дурной, да пустой! Вобью тебя по плечи в землю!
— Батюшка, ты чаво?! — выпучил на меня глаза честные, добрые, да рот открыл. — Пегашика пожалей!
— Коняка-то ты тут причем? — озадачился я.
— Дык ежели меня по плечи, то от него снаружи и хвоста не останется!
Представил такую нелепую картинку. Да. Коня жалко. Он не виноват, что на нем такой балагур едет. Которого мне прибить хочется каждые две версты. И который, пользуясь моим замешательством, почесал языком дальше.
— Так вот! Едем мы туда, словно из-под палки. Отродясь такого не было. Помнишь, в прошлой године ездили Финиста бить. Вот весело было! — и заразительно захохотал, запрокидывая голову.
Повадился дорогой наш пернатый по теремам таскаться, да девиц смущать. Влетит в девичью горницу под покровом ночным, шандарахнется с размаху об пол и станет молодцом. Вот только маленькая проблемка. Оборотни, знаете ли, в одёже не перекидываются. Так что, стоял и срамом гордо светил. Кто стыдом не отягощен, ситуацией пользовались. Вдовицы, солдатки, честные женки. А ежели девица молодая? Визгу в ночи, писку, в доме паника. Папаша с мамашей, тетки, слуги с пищалями да трещетками. Ужасть!
А кому жалобы строчат? Кто порядки навести должён? Кто призвать, наказать и всё проча?
Вот и засели мы втроем в засаду. Сломав отчаянное сопротивление Серого, напялили на него сарафан, кокошник. Полкан попытался для достоверности ему еще брови насурьмить, да свеклой щеки натереть. Был зверски бит сафьяновой туфлей по загорбку, и накормлен этой свеклой по самое больше ни хочу. Потом посадили его подле лучины, да так что кокошник видать, а щетины суточной — нет. Коклюшками знатно бряцал. Правда, так и не показал нам потом, чего он там наплел. Но увлёкся всерьез. Даже не заметил, как за его спиной птах наш развеселый нарисовался, не стереть. А тот раскорячился, руки в боки. Стоит. Ждет. Мы в тени, за сундуком. Сидим. Ждем. Серый язык высунул, глаза свои янтарные то выпучит, то прищурит. Старается, спасу нет.
Этот дуралей, голопузый, ничего умнее не придумал, заблеял:
— Обернись, девица красная.
«Девица» вздрогнула, чего-то видать то ли упустила,то ли напутала. Перекосилась вся и с низким, идущим от души рыком, обернулась.
В общем, Финист со страху два раза оземь с размаху бился, как такую красу уразумел. Чего-то у него, наверное, переклинило. Потом, видать, решил, как есть за окно нырять. Серый в голый тыл вцепился, на себя тянет, что-то про женитьбу орет. Птах в окне застрял по пояс, верезжит на всю слободку. Полкан на подмогу так поспешал, что меня опрокинул, сундук своротил, лучину снёс. Темень, все орут, грохот страшенный. Я хохочу, пособники мои за голые пятки жениха внутрь тянут, тот на свободу рвется. Грех свой занозил, слёз было….
Но этого мы уже не видели. Так, ремня по голому заду всыпали для острастки, да выпнули на волю. Пока тихо, но естество никуда не денешь. Рано или поздно за свое возьмется. Женить его. Вот только на ком?
— Ай, да я! — хвастливо воскликнул Полкан. — Вот и улыбается наше злодейшиство. Так-то лучше.
— Да, да, — буркнул я, — Кто у нас хороший мальчик?
— Хороший мальчик? — хмыкнул воевода. — Как хочешь, батюшка. Высунуть язык могу. А вот ухо ногой чесать не буду, сапог мешает.
Тут уж я не выдержал и рассмеялся. Вот ведь скоморох.