На балконе кто-то кричит, не сдерживаясь в выражениях. На улице угоняют машину. Мужик в робе садовника матюкается, затем швыряет стакан полный виски, почти попадает в Фиат, который срывается с места и уносится на полной скорости.
Все остальные пребывают в спокойном созерцании. Садовник ломится вперёд, расталкивает танцующие парочки и бросается вниз по лестнице.
Нафтали убеждается в том, что Лорена по-прежнему скользит между гостями вечеринки и в сторону балкона даже не смотрит.
Амая твёрдо заявляет, что нужен ещё лёд и уходит на кухню.
«Апельсиновый сок – лучше всего для памяти» – фраза долетает до Нафтали, но он не может распознать чей это голос. Ему нравится дух вечеринки: наэлектризованная атмосфера, слова, жесты, искры; бедро, открытое плечо, один подкручивает усы, другой кашляет, третий отплясывает в каких-то невероятных ботинках. Вечеринка – случайное собрание зудящих и брызжущих историй: пузырьки, которые тут же лопнут от столкновения с музыкой. Как будто вечеринка – это капля воды, влитая в другие капли, облако влажности, конденсат городской лихорадки. Что-то типа того..., а ещё гул блендера, перемалывающего людей в однородную массу, лишь только забрезжит рассвет, она начнёт разлагаться, до состояния шматков унылой рыготины на тротуаре.
Меренге вибрирует в стенах. Теперь Нафтали видит, что среди приглашённых много его знакомых. Вот Алехандра – журналистка, прославившаяся тем, что свалила скульптуру на бульваре Лос Просерес; вон тот – бывший полицейский, тусуется со своим соседом по фамилии Борхес. Столкнувшись с кем-то взглядом, Нафтали кивает, приветливо и торопливо, уж очень торопливо, если говорить на чистоту. Что ж случилось? Когда он начал отдаляться от друзей?
Ему бы и хотелось чувствовать жертвой себя, однако интуиция подсказывала, что это именно он пропускал звонки, не приходил на встречи, не отвечал на письма и приглашения. Такая вот разновидность кропотливо выстроенного одиночества. Он обдумывал всё это, покуривая и пуская струи дыма в потолок. Тут мы можем оставить его не несколько мгновений. Или, уж по крайней мере, на несколько абзацев. То же можно сделать и с Амаей. Застанем её в одном из коридоров, болтающей с каким-то приятелем (вообразим себе мужчину лет сорока с хвостиком, у которого один глаз больше другого из-за несчастного случая в детстве; или юношу – специалиста по живописи Гойи). Застанем её там на грани смутного обещания, с переглядываниями и кокетливыми жестами, похожими на движения тех боксёров, которые в первом раунде только прощупывают, но не атакуют партнёра.
Фоном пусть звучат слова Нафтали о Неруде, крики мужика с улицы, просящего вызвать полицию, ведь у него только что угнали машину, и конечно это старое меренге, пламя которого ударяется об пол и ползёт вверх по стволам ног. А нам нужно освежить образ Лорены. Освежить необходимо, потому что только так мы сможем созерцать его во всей полноте: сейчас, в эту секунду он витает повсюду, вместе с музыкой, с ароматом духов или благоуханием эвкалиптов, слетающим с Авилы. Потому что именно такой образ воспроизводит Нафтали в своём воображении, будто в течение всей этой ночи Лорена то появляется, то исчезает, как мигающие огоньки в аэропорту.
И точно в это мгновение Нафтали вспоминает вспышки янтарного света, которые он наблюдал в Баркисимето, из дома на 18-ой улице. Необъяснимый свет (быть может какая-то антенна, спец сигнал для самолётов или забытая реклама?) вспыхивал и потухал вдали, а он смотрел на него из окна, уже решив переехать в Каракас, подальше от жалоб матери на неуплаченные алименты и пьяные выходки отца, когда он являлся и требовал вернуть ему оставленный в доме телевизор, в тот момент Нафтали хотел поехать в университет, вместе с книгами Неруды, с тетрадями своих стихов, блокнотами рисунков, фотографиями, пьесами. Там он был бы всем понемногу: Пикассо – художник, оформитель, скульптор; Рульфо – новеллист, фотограф; немного Лорка – кукольник, поэт, драматург, пианист; а теперь, увидев Лорену, он вспоминает тот мигающий свет, который прожигал ночь, как огонёк сигареты, который нагонял на него меланхолию, который пугал и утешал его. Теперь будет несложно понять почему, осознав, что Лорена смотрит прямо в его сторону, Нафтали отвернулся, нагнулся завязать шнурки, попытался спрятаться, лишь бы она его не заметила.
«Не хочу, чтобы ты меня увидела, чертовка! Одной залипухи с Амаей мне на всю ночь хватит, черт вас...!»
Поскольку тем вечером Нафтали вернулся из Министерства как обычно, а на часах было то же время, что и в каждый четверг, он не понял, c чего это дверь в его комнату закрыта, а на полу гостиной, как попало, валяется две пары обуви? В сомнениях он прижался ухом к двери. Тонике вздохи на два голоса завибрировали в ушной раковине. Амая, конечно Амая, а потом Лорена, но это на по-немецки, точно нет, но и не по-испански прерывисто... томная влага, покусывания, сплетенье ног, трения, поцелуи.
Он подумал - высадить дверь. Схватился за ручку. Ноги дрожали. Дверь он открыл очень мягко и застал зрелище счастливой схватки. На ум пришли паучки, шевелящиеся в солнечных бликах, вспомнилась одна фотография Картье-Брессона, подумалось о вспотевших ладонях, захотелось выпить большой стакан воды. Он тихонько закрыл дверь. Выбежал из квартиры.
Целый час курил на площадёнке неподалёку. Наконец, увидел Лорену. Она шла по тротуару, лёгкая, летящая, а бесподобную шевелюру трепал ветер.
Он выждал ещё пять минут и вернулся домой.
Амая в эйфории пела на кухне. Она сказала, что сегодня не хочет готовить ужин, попросила его заказать пиццу.
Не существовало кого-то специального дня. Он заставал и подслушивал их по средам, четвергам, понедельникам... Ему казалось, что если заглянуть в окно студии, где он изображает работу над диссертацией, то и там окажется кровать, на которой они придаются любовным утехам с таким наслаждением, что сам себе он казался отставленным от мира.
Сначала он убеждал себя, что подглядывание его возбуждает; потом, что вызывает ненависть; потом, что любопытство. Но ни одно из объяснений не было исчерпывающим. Созерцая их, Нафтали замирал как ледяная фигура. Как камень. Очухивался только когда они начинали одеваться, утекал из дома, сидел на площадёнке и курил.
Он поговорил с одним приятелем, типа тех, которые сегодня здесь, на этой вечеринке и с кем он обменивается мимолетными, безразличными приветствиями. Приятель выслушал и округлил глаза: «Черт тебя... Коню понятно, что ты должен сделать! Заходишь и подключаешься. Тут всё просто. Это твой дом, твоя кровать. Заходишь и говоришь – где помещаются двое, поместится и третий».
Однажды он попытался. Пошумел в коридоре, даже сигарету прикурил, чтобы лучше изобразить неожиданное появления. Взялся за ручку двери и уж было... Но снова замер. Ничего не произошло. Схватка в комнате продолжалась столь же энергично, как и во все предыдущие дни. Словно луч солнца его осенила мысль:
«Если я войду, Амая выгонит меня пинками и выставит из дому».
И он снова ушёл.
На площадь.
Долго курил.
«И даже цену на уроки немецкого нам не скинула», – злобно подумал он, увидев, как Лорена ловит такси на улице.