Москва тогда боялась быть заметённой аж на несколько миллиметров сильнее климатической нормы конца осени. Огромный хлопчатый снег падал, как волшебство, нам на головы, когда выходили в магазин или по делам. Даже пахло снегом – морозливо, свежо, как из морозилки. Ходили скрипели обувью.
Наверное, так сыграл пресловутый контраст. Легла поздно, дописав положенный за сутки кусок текста. Как всегда после ночной писанины, меня слегка подтрясывало изнутри: долго существовавшее в ценном рабочем вдохновении тело дает понять, что игру эту слов с кофе и мозгом надо завершать в пользу сна. Физическое не обманешь, как ни крути.
Заснула я не сразу, но очень крепко: проснувшись, находилась ровно в той же позе, что и когда только легла.
Мне снились раскалённая докрасна горная цепь.
Я стоял(-а) на огромном камне и чувствовала, как жжет ступни даже через грубые армейские ботинки. В лёгких жил огонь: температура была такой высокой, что не хотелось лишний раз вдыхать воздух.
Я чувствовал (-а) одновременно страх и ненависть. Страх щекотался в кончиках пальцев рук и ног. От него хотелось орать, голосить, но бояться вслух было нельзя. Я знал (а) это во сне и воспринимала как приказ, которого невозможно ослушаться.
Не свойственное сну чёткое ощущение пальца на курке автомата. Пахло металлом, плавившейся резиной и очень сильно - полынью.
Кроме звука ветра и монотонного свиста какой-то птицы, зависавшей в небе, не было никаких звуков. Я знал (а), что позади меня еще много людей – десять, двадцать или больше. Они шли шаг-в-шаг за мной. Но я стоял (а). Дальше идти было опасно, и это тоже было абсолютной истиной на тот момент. Вдоль позвоночника по мне тёк пот, который страшно щипал и солоновал кожу. На мне лежала Ответственность. Я чувствовал (а) только ее и страх ошибиться.
В какой-то момент в нескольких метрах от меня из груды вековых камней появилось лицо. Человеческая голова. На ней был восточного вида убор вроде чалмы – грязный от красной пыли этих гор. Черные, без радужки, глаза в упор смотрели на меня. Рассматривали. Чуть ниже лица я почти сразу увидел (а) дуло автомата – такого же, как у меня. Оно целилось мне в лоб. И глаза смотрели. И целился автомат. И глаза…
Я не стрелял (а). Тот человек – тоже. Мы чего-то выжидали, пытаясь прочитать что-то на лицах друг у друга. В каждую секунду мы могли выстрелить – но не делали этого. Волосы на голове и руках стояли дыбом, волосок к волоску.
С заходящимся сердцем, с гремучей смесью страха, ненависти и тоски в груди, находясь на последнем издыхании с привычно-непомерным грузом ответственности - в этом сне я пробыла почти до рассвета.
Но не только лишь моя жизнь проносилась перед глазами.
Я увидела вдруг нечто странное. Будто у меня в руке огромный камень, и я замахиваюсь на кого-то очень близкого мне, а он замахивается таким же камнем на меня. Внутри меня ужас и безумие. Потом камень превратился в тупой меч – и опять на меня смотрело острие меча моего врага, бывшего когда-то кем-то очень близким. Затем превратился в винтовку со штыком. Мелькнула мысль: «я же не умею штыком, я только автоматом».
Единственное, что оставалось неизменным, - красные раскалённые горы и тоска, тоска. Желание, чтобы это наконец закончилось, потому что невозможно терпеть внутри себя этот кислый душный страх. И смотреть в эти темные глаза, в которых плескался ровно тот же коктейль эмоций.
Я проснулась с неимоверным чувством облегчения: слава богу, сон. Постепенно втянулась в дела. Но сон помнила до мелочей, а ощущение камня в руке и курка на пальце посреди красного ада сохранялось с пугающей остротой.
Отец позвонил ближе к вечеру, когда я почти вприпрыжку бежала к метро. Мы общаемся достаточно редко, но уже на той ноте, когда все всё друг другу если не простили, то приняли как данность. Мне хорошо за тридцать, а он с седой головой – чего ж тут еще скажешь. Там потом разберутся, а мы не хотим.
- Как дела-то? – спросила я на бегу. – Как Камчатка твоя, как сгонял?
- Нормально, правда, приболел в поездке. Типа воспаления легких или чего там.
- Ну, ты выздоравливай, - вполне искренне сказала я, нащупывая в кармане «тройку» - вон оно уже, метро. Привычная толпа на входе – народ прёт с другой ветки.
- Маш, ты в случае чего моих не бросай, - внезапно очень старым голосом сказал отец. – Я, конечно, узнавал в совете ветеранов наших, сказали – если что, похоронят не хуже других, а все-таки.
- Слушай, завязывай, а, - раздраженно нахмурилась я. – Любишь ты вот это вот всё. Всех нас еще переживешь. И вообще…
- Ты знаешь, а у нас тут так жарко – топят сильно. Как в аду. Дышать нечем. Спать трудно, сны дурацкие такие.
Я остановилась как вкопанная.
Снег лепил прямо в лицо – и жёг маленьким своим снежиночным холодом нос, щеки, веки.
Вот чей палец-то был на курке. Чьи глаза с напряжением вглядывались в красную горную цепь. Хост или Баглан? Газни или Кунар? Урузган или Кандагар? Бог его знает. Спрашивать не стала. Какая теперь разница; хочешь не хочешь – неси-ка дальше эту память в спиралях своих ДНК. Отец же нёс. И его дед нес. И прарапрапрапра- несли от сотворения мира, точнее – с самого момента, когда один человек взял камень, замахнувшись на другого.
Всегда будет так – правда твоя и правда чужая.
И красные горы будут, и раскаленный металл в руке, и глаза напротив.
Человеки, твою мать, прости Господи.