Из прежней жизни. Самовар, как вы понимаете, это генетическая память истребленных большевиками поколений. Тех самых поколений, которые распевали частушку "самовар кипит-рыба жарится, большевики придут - будем жалиться". Тех поколений, для которых настоящий кондовый угольный самовар был необходимейшей вещью в домашнем хозяйстве и центром сбора большой и сплоченной семьи. Самовар пронес через поколения тепло и уют добрых родственных отношений и тот самый вкус если не пресловутой французской булки, то мясного пирога и свежеиспеченного кренделя. Самовар будоражил память поколений.
Самовар подспудно сулил достойную жизнь. Ту самую, которую попытались заменить имитацией ради стабильности. Стабильность и истекающий от нее гламур постоянно рождают всякие уродства. Какую-нибудь угодливую и кичливую имитацию настоящего, доброго и человечного. Имитацию, пафосную и бестолковую, совсем как электросамовар.
Было дело - в гости молодежь понаехала. Соответственно - выпивка с закуской да разговоры с баней. Ну, и в ходе разговоров возникла любопытная тема "Как вы в прежние времена развлекались? За самоваром сидели и водку пили?".
Оригинальный угольный самовар из прошлого века - это не просто очередной замшелый раритет. Это возможность хотя бы временно отключиться от цивилизации и оглядеться вокруг. Устроить некоторую переоценку ценностей, что ли... Сейчас, во времена симулякров и прочих заменителей с заимствованиями и фальсификациями это дорого стоит. Особенно в державе, где свирепствует всего лишь одна дилемма: встать в дерьмо или стать дерьмом. Иного не дано. А вот самовар свободу дает. Свободу от эрзаца. Ту самую пресловутую возможность выбора. Глоток свободы как глоток доброго самогона. Самовар, конечно, это очень милое дело. Очень душевная вещь, но душевна она именно сегодня. Завтра, конечно, будет еще более душевней, потому что сейчас такое не делают. Но зачем же все так утрировать?
И я начал слегка рассказывать про старые добрые времена выживавшего из заидеологизированного ума социализма. Не про тот бред, что жрали пломбир тоннами и докторские батоны вареной колбасы непрерывно пинали, а немного этакой мрачновеселой реальности. Сущий соцреализм, мягко говоря. В частности, про то, какую музыку слушали и как. Как слушали - по нынешним временам это уже само по себе невероятное приключение.
А мне вспомнился уральский писатель Алексей Бондин. Как раз насчет самовара. И просто приведу отрывок из его "лесного" рассказа:
Справка: Под названием «В лесу» в 1937 году был издан сборник охотничьих рассказов Бондина в Свердловском областном издательстве.Еще в начале 20-х годов писатель опубликовал в областной печати несколько своих охотничьих рассказов («Заяц», «Форель», «Медвежья шалость»).В 1937 году он подготовил книгу для детей под заголовком «В лесу».Книга эта явилась итогом личных впечатлений автора, встреч с уральскими рыбаками и охотниками. Он сам был страстным охотником и рыболовом. Около станции Анатольевская находилась его постоянная охотничья резиденция — шалаш в сосновом бору. Каждое лето писатель предпринимал продолжительные путешествия по лесам и горам Урала.
Из рассказа Алексея Бондина:
"Удивительный человек был у меня отец. Бывало, как наступит страдное время, начнет он собираться на покос, будто переселенец на новое место жительства. В день отъезда выпросит у кого-нибудь лошадь, запряженную в колымагу, и станет складывать свои пожитки. Прежде всего — самовар. Ну, к чему самовар в лесу, когда кипятить воду можно на костре в железном чайнике? И чайник есть. Так нет. Иначе он никак не хотел пить чай на покосе, как только из самовара.
На покосе у нас была избушка. Ночи в страдное время теплые, короткие, а он обязательно забирал с собой железную печку, лампу, бидон с керосином, да к этому еще овечий тулуп, одеяло, полог и валенки. Словом, полдома везет с собой в лес. Вот и едем,— точно цыгане переезжают табором с места на место.
Я часто недовольно говорил отцу:
— Ну, к чему все это?
— Не твое дело. Мал ты еще нос свой в каждое место совать,— отвечал он.
Мать тоже иной раз была недовольна, но она всегда старалась шуткой убедить отца:
— Отец, а утюги возьмем?
Отец молчал, сопел, но свое дело делал.
Однажды мать, глядя на ворох пожитков в колымаге, с насмешкой сказала:
— Кадку бы надо взять да корыто, я бы там хоть белье постирала.
Отец вопросительно посмотрел на нее и, подумав, проговорил:
— Правильно, кадку взять надо.
Мать перепугалась:
— Что-о?
— Взять, говорю, надо кадку, а вдруг грибов много будет. Солить там будем.
И вот на этот раз с нами поехала на покос и кадка в десять ведер, а в ней уютно уместился мешок с солью.
На покос уезжали надолго, дней на семь; если же была плохая погода, то жили там дней десять, а то и все двенадцать. Домовничать оставалась бабушка.
Мне было жаль этой доброй старушки: она была большая любительница чая, а без нас из-за отсутствия самовара кипятила воду в глиняном горшке или в чугунном котелке.
Мне не очень-то сладки были эти поездки. Правда, я любил жить на покосе, но вот такие переезды для меня были большой заботой. Как приедем, бывало, к месту сенокоса, разгрузим колымагу, я должен отвести лошадь хозяину и потом на покос идти обратно пешком километров пятнадцать. Шутка в деле, да еще с грузом! Ни разу не бывало так, чтобы все было предусмотрено, ничего не забыто. То забудут соль, то мешок с картошкой, то бутыль с квасом (а в бутыль входило квасу больше полведра), а то бабушка проявит заботливость — нагрузит две-три ковриги хлеба. У нее была на этот счет своя установка:
«В лес идешь на день, а хлеба бери на неделю».
И вот тащишь все это на себе, обливаешься потом, проклинаешь покос, жару и думаешь: «Эх, хоть бы похолодало». Обгоняет по дороге кто-нибудь на лошади, попросишь:
— Дядя, подвези!
А дядя усмехнется только. Вместо того, чтобы посадить, он еще подхлестнет лошадь и укатит. А иной оскалит зубы и бросит:
— Садись, где стоишь.
Приплетешься кой-как до покоса, уж под вечер, и грохнешься на траву. Думаешь отдохнуть, а отец литовку в руки подаст и прикажет:
— Обкашивай возле кустов траву, пока роса.
Или:
— Запасай-ка дров к ночи для печки.
А к чему дрова? Ночи теплые, на нарах сено. Есть тулуп, одеяло. Накройся — и никакой печки не надо. Дома спим же летом на сеновале. Нет, отец обязательно вечером печку железную затопит. Да так накалит, что дух вон от жары. А ему хоть бы что, лежит себе, покряхтывает да почесывается. Мать скажет иногда:
— Ну к чему ты, отец, печку-то нажариваешь?..
— В балагане да без печки, что за мода?..
— Да ведь жарища,— дышать нечем.
— Ничего-о, пар кости не ломит!
Оно верно — не ломит, да разопреешь, как паренка в горшке. Выйдешь спать на волю, устроишься где-нибудь под елочкой — хорошо! Воздух чистый, ароматный — лесной. Лес дремлет. В небе звездочки, редкие, далекие, ласково светят, луна выплывет над лесом, обольет все голубовато-мглистым светом, над поляной паутиной повиснет туман. Пахнет свежим сеном. Где-нибудь в черной глубине леса крикнет сыч, а то птички зашумят, встревоженные хищным зверьком".
Жизнь у нас одна, господа, ценить ее нужно, а не имитировать. Не разменивать на пафос, понты и побрякушки. Жить нужно, а не выпучив глаза от лояльного усердия выжимать из себя модный ныне оптимизм.