— Серёжа, — иди домой, — звала бабушка, выглянув из окна кухни, оглядывая двор. — Где же он? Опять где-то мяч гоняет с друзьями, вспотел, наверное, не заболел бы. А пирожки стынут, — заметила она.
Дед отвёл глаза от газеты и сказал:
— Что ты сердишься? Растёт нормальный парень. Послушай лучше, что тут пишут.
— А ну тебя, дед! — Она стала выкладывать пирожки на сковородку, чтобы разогреть.
Дед был рукастым, он почти всё время что-нибудь мастерил. В одной из кладовок нашей большой квартиры они с отцом соорудили столярную мастерскую. А однажды по чертежам отца, дед сделал мне парту и маленький стульчик, а я ему помогал.
В один из дней деда не стало. Его сбила машина. В день похорон меня приняли в пионеры. Потом я помню гроб и тело деда, которое как-то странно вытянулось в длину. Плакали старухи. Бабушка и родители стояли и молча смотрели на его лицо, а мне всё время мешал пионерский галстук, туго затянутый на моей шее. Был тёплый день, «бабье лето», середина сентября. Я, как все, молча стоял и смотрел на деда.
Вспомнилась поездка с бабушкой к прадеду, отцу деда. Первый раз в жизни я летел на самолёте. Без приключений, старенький «Ил-14» долетел до города Кирова и успешно приземлился. Потом долго добрались на автобусе до деревни. Деревушка эта из десятка домов была в самом удалённом месте района, и потому многие из неё перебрались в районный центр. В деревне остались одни старики. Раз в месяц приезжала автолавка-магазин. Жители покупали соль, спички, ржаную муку и передавали письма на почту. Хлеб пекли сами, пили морковный чай, вместо сахара мёд, остальное с огорода.. Деревня староверов, а прадед был старостой. Это место я запомнил как тихий уголок природы, где стояли дома на пригорке холодной речки, а вокруг дремучий лес, тишина и звонкий, пахнущий свежей травой воздух, который постоянно хотелось хватать ртом, как большой и вкусный торт.
Прадед был молчун, и странный, такой же странный и загадочный, как его дом, и всё, что в нём происходило. Пятистенная изба, пахнущая смолой и мхом, и ещё каким- то неизвестным деревенским запахом. Этот дом и все приусадебные постройки соединялись большой крышей, а двор был застелен досками и непонятно, то ли ты в доме, то ли во дворе. Прадед работал в огороде, занимался животными, а прабабушка домашними делами. Электричества тогда не было. По вечерам бабушки работали и при горящей лучине крутили веретено, ткали холсты и тихо пели длинные задушевные песни. Мне, городскому, всё это было незнакомо и очень интересно.
Как-то раз я поймал на крыше дома галчонка, показал прадеду. Он взял бережно птенца, напоил из своего рта, а затем отпустил в траву и сказал:
— Каждая божья тварь должна быть на воле, как и каждый человек должен быть с Богом и свободен.
Когда узнал, что я некрещёный, он сказал:
— Ты одиннадцать лет был животным, а не человеком. На следующий день, на рассвете, он поднял меня с полатей и тихим голосом сказал: «Идём со мной». Подвёл меня к бочке с водой, и трижды окунул в неё. Мне было щекотно оттого, что он взял меня под мышки. Когда приказал повторять за ним: «Божьей волей я рожден на свет человеком», я смеялся и горланил так, что раньше времени проснулся прадедовский петух и разбудил всю деревню. Прадед, трижды перекрестил меня двумя перстами, обтёр рубахой, которую снял с себя, и повесил мне на шею оловянный крестик на верёвочке.
Время течёт неумолимо. Не стало прадеда, потом бабушек. Те, кто остался, обречены вспоминать ушедших, и что бы не случилось, так будет всегда. И тебе, и мне с этим жить.