Клетка. Художественный рассказ-антиутопия. Иван Сотников

Клетка клетка клетка клетка. В клетке может быть попугай, воробей, еда, столовая, туалет, собака, человек, часть человека, мир человека может быть в клетке, заточен в клетке, и весь мир в клетке. Он пилит железные прутья напильником, подобием пилы, бритвой, пытается сбежать, он попытался. Распилив прутья, он разогнул их, образуя дыру в клетке, и попытался пролезть. Получилось. По углам ходила охрана, но он стал тенью на стене, на серой и тусклой стене он стал тенью, его не было видно. Как же он пожалел, что не умеет проходить сквозь стены, но пошёл дальше. Охранники видели тень, но не видели его.
Проскользнув через них, ему оставалось пройти совсем немного: девяносто четыре процента пути.
Ловушки. На пути было то ли десять, то ли двадцать ловушек, он не запомнил, да и я так и не узнал. Ловушки были совершенно разные: как психологические, так и физические. Женщина, стоящая в коридоре, размахивая плечами, предлагала ему открыть его клетки и поразвлечься. Неплохо, но ему совершенно не было дела до женщин, он просто не знал, в чем их предназначение. Он обогнул женщину, или согнул, как прутья, пошёл дальше. Собаки – на пути собаки. Но он знал, что даже собаки в клетках. Псы должны были испугать его, но он шёл дальше, и псы в намордниках не смогли его покусать. Он шёл дальше и дошёл.
Поставить бутылку спирта у выхода - мудрое решение, особенно в том мире, где каждый человек - арестант и преступник. Это гораздо умнее, чем ставить эти нажимные плиты, шипы, стрелы и тому подобные глупые ловушки. На них он не попался. Но бутылка спирта задержала его взор.
Он не знал, что ему делать. Весь мир тюрьма, а перед ним дверь, выход из тюрьмы, возле двери, на высоком столике азиатского стиля стоит бутылка спирта. Возможно, это был не спирт, а водка, или гнусный биттер, но сути это не меняет. Он, дверь и бутылка.
Что делать? Он не знает, что его ждёт, когда он выйдет за дверь. Если бы он только мог проходить сквозь стены... он бы просунул голову и посмотрел, что его ждёт. Но он не может, а там может быть что угодно, вплоть до десяти или двадцати ловушек. Или прекрасный мир, полный счастья и надежды. И бутылка. Если ты выпьешь или возьмешь эту бутылку и пойдёшь обратно - ты знаешь, что будет. Ты вернёшься в камеру, загнешь обратно прутья и продолжишь жить, как жил, только немного лучше. С бутылкой водки, или спирта, я не знаю, что именно там было.
Жить в этом мире не так уж и плохо, как может показаться. Клетка на лице, такие называют «намордники», защищает тебя от других жителей мира, ведь на них тоже намордник, тебя никто не укусит, даже не побьет, ведь руки окованы в наручники. Клетка, в которой ты живёшь - это уже твой дом, только раздражает, когда охранники смотрят сквозь прутья, как ты спишь или испражняешься. Но и к этому быстро привыкаешь.
Клетка на члене тоже поначалу удивляет, к ней адаптироваться действительно сложнее, но рано или поздно ты привыкнешь. Ходить в туалет сидя - удобнее, не нужно тратить лишние силы на то, чтобы стоять. Женщины - женщины есть, но их немного, и все они злые, так что какая разница, есть клетка, или её нет, когда все женщины злые и неприветливые. Сношаться арестантам нельзя, это решение администрации: однако на женщинах клеток нет, это решение охраны. Я не знаю, что они делают с женщинами. Но, так или иначе, в этой тюрьме люди рождаются, здесь и родился он.
Сейчас уже нет в живых людей, которые помнят, что было до тюрем, откуда берутся охранники, кто такая администрация и так далее. Но когда-то эти люди были. Вроде бы, он - внук, или правнук того, кто все знал.
В двенадцать часов дня всех арестантов выпускают из одиночных клеток в столовую, огромную комнату, где стоят столы, на столах еда. Можно есть только определённое количество еды, за этим следит охрана. Обед длится ровно семь с половиной минут, за этим следит администрация. Сколько всего столовых, сколько всего арестантов и какого размера тюрьма - никто не знает. Либо знал дедушка его, либо прадедушка. Как жаль, что мы кое-что знали, но теперь не сохранили эти знания, даже не помню, почему так получилось. Впрочем, не всем жаль.
Но, тем не менее, в эти семь с половиной минут можно было походить по коридору, поесть и даже пообщаться с другими арестантами. У него был друг, кажется, если бы у него было имя, то его бы звали либо Боб, либо Антон, либо Джон. Толстый, непонятно почему.
Возможно, его бы звали Антонио, и он был бы из того народа, которых раньше называли сапожниками, из-за того, что они жили в сапоге, мне отец рассказывал. Вроде бы, большинство сапожников находятся в другой части тюрьмы, как мне кажется. А может он был и не из того народа... Не помню, забыли. Но помню, что они с другом были очень близки, настолько, что хотели общаться. Но им мешали обстоятельства. Семь с половиной минут, за семь с половиной минут нужно наесться на весь день. И им нужно было решение, чтобы хоть как-то общаться.
Администрация учит всех детей с шести до семи лет читать, чтобы в будущем арестанты могли понимать все правила и Сообщения, написанные на стенах. Писать их не учили, за ненадобностью. И тут ему пришла в голову, как вы понимаете, в совсем необразованную голову пришла идея научиться писать, чтобы обмениваться с другом письмами. Тот самый дед, или прадед, отдал ему в наследство, как и его отцу, или деду, длинный, хороший карандаш, взятый им с собой с воли, или даже несколько карандашей. Не помню, как именно раньше с собой можно было что-то взять, с воли, но у деда это получилось, или у прадеда. Взяв один карандаш из наследства, он распилил его чем-то, наточил оба осколка и отдал один другу, другим писал сам. Я писал своим карандашом.
Как они научились писать: я не помню, кажется, я их научил, пожертвовав несколькими приемами пищи ради того, чтобы молодое поколение тоже что-то да знало, и передало это знание следующему поколению. Собственно, за это знание мы с ним и подружились, а я ему иногда писал. Кажется, написал ему стихотворение, что-то из тех времён, когда ещё не было тюрьмы, я его знал наизусть, раньше... и ещё что-то ему написал, что знал, а знал я много чего.
Писали мы на салфетках, которые брали в столовой. Там же мы и передавали сообщения друг другу. Наберём салфеток в карманы, зайдём в свои камеры, и сядем, пишем друг другу письма, до следующего обеда...
Он стоял возле этой двери, но вдруг взял бутылку в руки: ничего не произошло. Нажимной плиты не было, это не ловушка... Бедный парень, из-за таких, как мы, молодые люди и страдают от такого выбора. Льстя себе думаю, что если б не мои наставления, то он бы и не раздумывал: взял бы бутылку, выпил до дна, да пошёл бы обратно. Но какое же горе приносит ум, какое горе... Даже самый слабый ум, ведь такой ум думает, что он самый умный, но на самом деле лишь обманывает себя.
Он был молодой и красивый юноша, не старше двадцати, но и не младше пятнадцати, это я знаю точно, ведь в пятнадцать надевают клетку на член, а в двадцать - наручники. Как и любой ребёнок, родившийся здесь, он ни черта не понимал о том, что происходит: но очень быстро привык, ведь это его жизнь, и иной жизни у него не было, из-за таких, как я. Бедные дети... Ведь они точно так же созревают, как древние вольные люди, цветут, но никаких возможностей у современных детей нет... Ведь они же думают, что раз так, то все правильно, правила такие. Для них другого мира нет и не было, хотя счастливее от этого они не становятся.
Он оглянулся назад. Я снова льщу себе мыслей, что он подумал о друге или обо мне, что побежал без нас, может быть, он даже грустит, но он поступил правильно: старый я или рыхлый друг были бы обузой на таком опасном пути, поэтому он пошёл сам, и правильно сделал. Если бы он пошёл после того, как на него надели бы наручники, то шансов было бы гораздо меньше. Он все правильно сделал.
В нашем мире расклад жизни очень своеобразный, но нельзя утверждать, что он плохо спланирован: планы и расписания были на высоте, все по расписаниям, вплоть до того, когда кому есть или когда кому ставить определенные клетки. Все остальное время, кроме расписанного, а это примерно двадцать часов в день (научил меня отец времени, очень умный был человек! До сих пор время помню...). Оставшиеся 20 часов в день мы находились в одиночестве, в своих камерах. Я думаю, что мы работали. Наша задача - находится в комнате три на три метра, где нет никакой мебели, кроме лежанки. Основная деятельность - удобно лечь и протянуть ноги на шконке, ожидая какого-нибудь пункта в расписании. Мне, как уже человеку старому, больше всего нравилось ходить в туалет, он по расписанию, несколько раз в день, но я не считал, в какое время. Да и время обеда я знаю исключительно по случайности, из-за сложностей моей судьбы.
Он стоял у двери, но ему не хотелось ни есть, ни пить, ни сходить в туалет. Он был почти свободен. Ведь когда ты в клетке - ты всегда хочешь либо есть, либо пить, либо в туалет, или даже все сразу. Но он уже вышел из клетки. Клетки оставались на нем, внутри его, при нем, но сам он в клетке не был, и это сладкое чувство свободы наполняло его сердце. Он мог бы взять бутылку, выпить, вернуться, и ходить к двери каждую ночь, разгибая прутья в клетке, становясь тенью на стене. Но если бы он мог проходить сквозь стены, ему было бы легче.
Он мог бы стать охранником, или даже дослужиться до администрации, если бы не я, если бы не такие как я. Кажется, я не очень старый, то есть мой отец все-таки родился после того, как наш мир изменился, и я родился до того, как наш мир стал таким. Но я за свою жизнь повидал много, намного больше, чем остальные заключённые. Когда был молодой, у меня была жизнь, и я даже однажды видел сотрудника администрации, выпала честь. И если я говорю, что что-то не знаю, возможно, я этого не помню. Я стар, не настолько, чтобы мой отец застал другой мир, но я уже не боюсь смерти и за себя, настолько стар. Мог бы я рассказать вам про свою молодость, но это не важно, я все думаю про него. Слишком тяжелая для такого прекрасного человека!
Хотя, судьба у него была обычная для нашего мира, и я так и не понял, чем он был прекрасен, ведь не мог он никак проявить ничего в таком мире. Ни характер, ни ум, ничего. Только смелость. Ведь он стал тенью и прошёл сквозь всю охрану, и дошёл до той самой двери, он, никогда не знавший жизни, усыпанный клетками, он дошёл.
Он открыл бутылку.
Я помню, как он родился, вернее помню, как мне сказали, что он родился. Ко мне пришли и сказали, или я сам узнал. Плохо помню. Но сладкое, возвышенное чувство озарило меня, чувство, какое могут испытать только свободные люди. А вот про его толстого друга я не помню. Странный он был. Как можно быть толстым, если все вокруг худые? Он нарушал решения администрации одним своим видом. Да я тоже когда-то нарушал, но не потому, что был толстый.
Я помню, как смотрел эту запись. Это было недавно. Запись с камеры, где видно, как он бежит, как пилит прутья и обходит ловушки. Я помню эту запись, как смотрел её, и вижу её перед глазами каждый миг, как будто все происходит сейчас. Охранник отчитывает его, говоря, что такое безрассудное решение привело к тому, к чему привело. Так нельзя, это нарушение главного правила администрации. Нас собрали в столовой и включили запись по экрану, прочитали лекцию. Я не знаю зачем. Это глупое решение.
Друг плачет, а я радуюсь. Кажется, у нас разные воззрения на эту ситуацию. Мы даже не знаем, что будет дальше, что будет через несколько секунд на этой записи, но уже сделали выводы. Но только мы, никто другой выводов не сделал. В основном, заключенные хотели играть друг с другом, показывая разные жесты и движения руками, но охранники пресекли эти нарушения, эти вольности. Необходимо было внимательно слушать и смотреть, я понимаю. И я вижу, как запись идет дальше.
Он похож на своего отца, он открыл бутылку и поднёс горлышко ко рту. Мир вокруг замер.
Собаки, которых охранники держали при себе, зарычали. Охранники, которые держали при себе собак, пришли в ярость, от них исходил дым, как от еды. Всё.
Он выпил бутылку до дна и шагнул вперёд.

Октябрь 2020 года; апрель 2022 года. Автор – Иван Сотников.