Что общего между Джо Кокером, Григорием Лепсом и Михаилом Шуфутинским? Все они доверились таланту нашего сегодняшнего героя и не прогадали. В гостях у «Жизни» певец, композитор и продюсер Евгений Кобылянский.
ЧАСТЬ 2
- До работы с Григорием Лепсом Вы работали с Михаилом Шуфутинским. Какая была первая встреча?
- Очень смешная. Миша хорошо знал близких друзей моих родителей, поэтому периодически он присылал кассеты, и я их слушал. Я не могу сказать, что мне нравился этот музыкальный жанр. Я считаю, что блюз - это когда хорошему человеку плохо, а шансон - это когда плохому человеку хорошо. Но когда я послушал Мишины песни, я понял, что это человек весьма интеллигентный и что его музыка гораздо глубже, чем кажется. Мы начали с ним работать, когда он прилетел в Москву на гастроли. Мне было лет 25, но я тогда уже руководил оркестром. Его директор меня знал и обратился ко мне - именно мой оркестр должен был играть на концерте Шуфутинского. Миша страшно волновался, когда ему сказали, что за его концерт в Москве будет отвечать какой-то 25-летний сопляк, сын знакомых. Он потребовал сразу из аэропорта привезти его на репетицию. И прямо в спортивном костюме вышел на сцену - мы начали играть, а он петь. Но я подготовил оркестр на пять с плюсом. Мы разучили песни, я сделал аранжировки, всё было продумано до мелочей. Исполнив несколько песен под наш аккомпанемент, Миша сразу отправился ко мне. Присел возле меня на стол и говорит: “Когда мне сказали, что оркестром руководит некий 25-летний Женька, я на ходу из самолёта выйти хотел. Пришлось коньяк пить, чтобы успокоиться!” Но наше звучание ему безумно понравилось - и это при всей его требовательности! Так мы и подружились, а потом я начал делать аранжировки для его новых песен. Потрясающе интересная работа была, и много композиций появилось, которые живут по сей день.
- Когда Вы с Михаилом разошлись?
- В 95-м году, когда я начал заниматься Лепсом.
- Правильно ли я понимаю, что благодаря Михаилу Шуфутинскому Вы попали в Америку?
- Отчасти да…
- А сколько Вы там прожили?
- В общей сложности лет пять.
- В США Вы учились у легендарного продюсера Майкла Уолдена, который написал хиты для легенд мировой эстрады - Уитни Хьюстон, Мэрайи Кэри. Насколько сложно было к нему попасть?
- Сложно было попасть учиться, потому что желающих много и требования серьёзные. Нужно понимать, что продюсер - это человек, который создаёт, а не который пристраивает, продаёт и прочее. Поэтому условия для того, чтобы стать продюсером, особенно в музыкальной индустрии, достаточно жёсткие. Ты должен свободно владеть двумя разными музыкальными инструментами. Ты должен иметь приличное музыкальное образование, которое позволяет тебе свободно оперировать понятиями жанров, стилей, ориентироваться в музыке, уметь её разбирать. Ты должен знать её теоретически, что из чего состоит. Ты должен показать свои работы как аранжировщик, который уже в чём-то преуспел, что-то уже попробовал сделать. Например, если ты говоришь: «Я играю на скрипке!», то, пожалуйста, открой её и сыграй, покажи свой уровень. Всем плевать, что у тебя есть диплом или справка из психбольницы о том, что ты умеешь играть. Поэтому нужно сначала пройти весь этот отбор и пережить это. И если ты успешно справился с этой миссией, то с тобой беседует мастер и берёт тебя в группу, если он понимает, что ты хочешь учиться и готов познавать что-то новое. И после того как ты уже попадаешь на учёбу, то дальше изучаешь всю систему и как она устроена.
- Дорогое удовольствие получить такое образование?
- Дорогое, конечно, но оно необходимо в профессии, потому что навыки эти остаются на всю жизнь и никуда их уже не денешь.
- У Вас был какой-то план после того, как закончите учёбу в США?
- Если бы я остался жить в Америке, то дорожная карта моя была бы совершенно понятна, то есть куда бы я пошёл и как бы я развивался, это я понимал. Но я решил вернуться на родину, а это были 90-е… И когда я приехал, то у меня был шок, не культурный, а просто шок, потому что культуры тогда в стране не было. А был лишь какой-то цирк уродов…
- Мне интересно всё-таки про Майкла Уолдена узнать. Что, по его мнению, было самым страшным грехом для музыканта и продюсера?
- Он совершенно четко описывал эти понятия. В этой профессии нельзя прожить, если ты не фанат своего дела и не умеешь ночами изобретать свой звук и искать его... И по его утверждению, совершенно точно в этой профессии нечего делать без любви. Если ты не влюблён в своё дело, ты не можешь создавать проект, в котором вся команда должна загореться и полюбить артиста, полюбить эту музыку.
- Какое впечатление произвёл на Вас Майкл Уолден?
- Он такой же, как и все большие музыканты в Америке. Они очень доброжелательны, у них абсолютно отсутствует на голове корона, они не носят перья, арбузные корки, бананы и так далее. Это обычные, простые люди, очень открытые. Однако у них есть чёткое разграничение: по-человечески помочь они готовы всегда и бесплатно, а вот делиться профессиональными секретами - только за деньги. Это мне очень нравится, потому что я такой же: «Деньги в кассу, культуру в массу».
- За границей Вам довелось поработать со многими всемирно известными артистами… Какие они музыканты, мы знаем, а вот какие они люди? Вот, например, Билли Джоэл…
- Это человек, влюблённый в музыку, особенно в рояль, но он очень требователен к музыкантам, которые играют с ним рядом. Все темпы и балансы должны быть выверены, и чтобы они не менялись от концерта к концерту. В этом он педант абсолютный.
- Это Вы рассказываете с профессиональной точки зрения, а мне интересно, как он себя ведёт за кулисами. Вот репетиция закончилась, пошутить с ним можно было?
- Да запросто. Он шутник и любитель розыгрышей всяких. Когда он уходил, то у меня спрашивал: «Ты ночью здесь будешь, если я заеду? Я, правда, вкалывал как ломовая лошадь, и мне особо не оставалось времени на светское общение.
- Расскажите про Джо Кокера.
- Это другое дело. Мы с ним дружили и много времени проводили вместе. Сложно описать эти чувства. Наверное, это лучшее, что было в моей жизни. Он не был таким шутником и любителем розыгрышей, но добрее души вообще встретить сложно на жизненном пути. Вот это я могу точно сказать.
- А в чём это проявлялось?
- Во всём, даже просто в поддержке. Когда я пришёл непонятно откуда, никому не известный музыкант, вдруг он как чёртик из табакерки нарисовался и принял меня очень радушно. Я долго крутил ручки инструментов, выстраивал звук. И он был впечатлён. И вот уже на пятой репетиции я подошёл к нему и спросил очень аккуратно: «Мне что-нибудь поменять в своём звучании?» Он так похлопал меня по плечу и сказал: «Никогда себя не меняй. Никогда. Это трудно. Но у тебя получится». Ну вот у меня и получается.
- Вы говорили, что с ним дружили. А на чём Вы сошлись?
- Мы иногда собак бездомных кормили вместе. Например, остаётся еда какая-то, мы поужинаем там после концерта и несём остатки еды собакам. А он ходил с удовольствием и радовался этому, как ребёнок.
- Сколько времени Вы проработали с Джо Кокером?
- У нас с ним был большой мировой тур, который длился полтора года, а потом уже просто дружили, сотрудничали и записывали вместе музыку.
- Кто был самым требовательным в работе?
- Все требовательные. Но тут не надо путать Божий дар с яичницей, что у нас часто бывает... Они очень доброжелательные, но ровно до того момента, пока ты не начинаешь цеплять случайные ноты или выходить на сцену в каком-то несобранном состоянии и от тебя не исходит драйв. Так что если этого не будет, то тебе с улыбкой скажут: «Большое человеческое спасибо! Всего хорошего!»
- Развал Советского Союза, для Вас лично это была трагедия?
- Трагедия. Но я это понял не сразу. Когда я был студентом в музыкальном училище, мы так подшучивали над совком, над этими казёнными вокально-инструментальными ансамблями… Нам казалось, что это полная муть. Но после развала я очень быстро понял, что даже у этих пыльных ВИА был очень высокий профессиональный уровень. На сцене не было случайных людей - ты действительно должен был уметь очень хорошо петь или играть, чтобы пробиться в приличный коллектив. А 90-е годы изменили всё. Неумехи, криворуки, неадекватные личности - все полезли на сцену в надежде на славу и лёгкий заработок. Вот представьте: есть огромный красивый зелёный парк, по которому гуляют люди и радуются жизни, как вдруг этот парк затапливается канализацией и всю эту зелёную лужайку портит, а люди от ужаса разбегаются. Это именно то, что произошло с нашей массовой культурой, и это касалось всего. Первый пинок, который я чётко почувствовал, что надо уже собирать чемоданы и валить, случился, когда у нас был концерт в питерском СКК. Мы аккомпанировали певице из Румынии и Сергею Пенкину. Хотя публика тогда Пенкина не принимала, потому что образ был непривычный… Но не суть, и в этом концерте работала с нами группа «Ласковый май». Представляете, у нас там аппаратура, всё настроено, инструменты, трехчасовая репетиция и всё-всё-всё. И вдруг администратор говорит, что сейчас приедет группа на саундчек (проверка звука перед выступлением. - Прим. ред.). А я не могу понять, как они будут делать этот саундчек - нет же никаких инструментов! Я думал, что это какой-то танцевальный ансамбль. И вдруг на сцене появляются мальчишки такие - новые звёзды! Один из них останавливается возле моих инструментов, смотрит так на это всё свысока и сплёвывает на пол. Я снимаю наушники и говорю: «Убери! Нельзя плеваться на сцене. Убирай!» В общем, я ему помог занять положение, при котором удобно не то что убрать, а слизывать. Понятно, что после этого был скандал.
- Погодите, Вы что, Юру Шатунова избили? Или Разина?
- Я что, спрашивал, как их зовут? Врезал как следует и всё. В этих случаях не спрашивают обычно. Когда они включили свою музыку, мне всё про них стало понятно - играл ритм тыгыдымского коня - словно какое-то инвалидное колесо едет и скрипит. Даже обезьяна в зоопарке и то более интересный ритм палкой настучит по ведру, чем это. Я смотрел на них, слушал и думал: “Вот это и есть новые звёзды России? Нет… Надо валить отсюда!” И буквально через два месяца я уже был в Германии.
- А зачем же Вы тогда вернулись в Россию?
- Моя мама очень тяжело болела, и мне было уже ни до чего. Ни до заграниц, ни до музыки. Я должен был быть рядом с ней, хорошо, что мне помогли найти женщину-специалиста в Германии именно по её заболеванию. И всё, что было в моих человеческих силах, я, конечно, старался сделать. В какой-то момент удалось продлить её годы, но потом она умерла… и я уже так и остался в Москве. Когда эмигранты говорят, мол, “у меня за границей всё отлично, жизнь состоялась”, то это не значит, что они не скучают по Родине. Все переживают, и все скучают.
- Ваша мама ребёнок войны, что она Вам рассказывала о том страшном времени?
- Мои родители во время войны были в эвакуации. Папа со своими родителями был в Узбекистане, а мама с моей бабушкой - где-то в Саратове. Оба деда тяжело прошли войну, а двоюродного деда расстреляли… Я хорошо помню рассказы дедушек, потому что они разговаривали между собой и вспоминали ужасные вещи… У бабушки было четверо детей, а моя мама была самой старшей. Когда до них добрались фашисты, то всех мирных людей погнали колоннами уже на смерть… Бабушка решила спрятать маму в каком-то разрушенном доме. Они сидели там и даже боялись дышать - а мимо них шли эти колонны… Благодаря этой страшной истории и появилась песня “Мамины глаза”. Я был в Москве с родителями, и в один вечер мама с папой решили уйти в театр на спектакль. Я остался в квартире один, и тут эта история, которую рассказывала мама, у меня буквально оживает. Я как будто наяву вижу тёмный дом, звёздное небо, луна освещает дорогу, по которой идут люди, а на них нашивки с шестиконечными звёздами… Люди идут толпой в свой последний путь… И стоит женщина у мёртвого оконного проёма, прижавши к себе младенца… И у меня зазвучала музыка, которую я сразу же записал. Когда родители вернулись из театра, у меня играла эта музыка, мама не сдержала слёзы и молча присела в кресло… Эта музыка воскресила в её воспоминаниях именно ту самую историю. На следующее утро я позвонил своему хорошему другу поэту Симону Осиашвили и рассказал, что я сочинил. Я передал ему кассету, а на следующий день он мне перезванивает и говорит: «Я плакал навзрыд, но написал стихи, послушай…». После прочтения у меня тоже глаза на мокром месте, но я понимал, что такое можно сочинить и записать только один раз в жизни… Мы долго думали, кто может спеть такую песню. И сошлись во мнении, что это должна быть Тамара Гвердцители. Когда она увидела стихи и услышала музыку, вообще не могла ничего сказать - она всё время плакала. У неё этот листочек с текстом был практически весь мокрый. Она несколько дней жила с этим, а потом мы приехали на студию, чтобы записать песню. Перед этим она ко мне подошла, взяла за руку и сказала: «Женя, я спою только один раз - второй уже не смогу… Но я спою… Спою за всех мам!» Мы со звукорежиссёром всё настроили и сели, затаив дыхание. Мы даже боялись лишний раз прикасаться к этому пульту. Главное - нужно было нажать кнопку записи. Мы нажимаем кнопку, и Тамара записывает песню с первого дубля, одну запись. Больше песня «Мамины глаза» никогда никем не перезаписывалась, и она до сих живёт в первозданном виде.
- Расскажите о Вашей маме?
- Моя мама – удивительный человек, она была очень образованной женщиной. В нашей семье вообще был культ образования, дом всегда был полон книг, мы читали и обсуждали их. Мама, несмотря на свою усталость и недомогание, всегда находила для меня время, чтобы обсудить музыку или книгу, чтобы послушать вместе что-то новое. Она была ангельски терпеливой, а для своих младших сестёр она была авторитетом, поэтому они часто приезжали к маме за советом, чтобы узнать её мнение. Человек, который способен обнять мир – это моя мама.
- Правда, что благодаря ей Вы попали в музыкальную школу?
- Да. Дело в том, что я хотел поступать в центральную музыкальную школу, а там на прослушивании сидели страшные тётки с менторским пафосом, а это худшее, что может быть… Они сидят такие расфуфыренные, а у каждой на голове была не причёска, а целый улей со 150 пчёлами. Тётки эти просили меня простучать ритм, а я, как только их увидел, то испугался и толком спеть не мог. Хотя дома я слушал с папой оперные арии и мог их исполнить свободно. И моим родителям вынесли вердикт: «У вашего ребёнка нет ни слуха, ни голоса. До свидания!» Папа не поверил этим «специалистам» и послал эту музыкальную школу куда подальше. А мама отвела меня к молодой учительнице музыки - дочери знакомых, которая недавно закончила консерваторию. Звали ее Изабелла Ильинична. Приезжаем к ней домой, и, как только она мне улыбнулась, мне захотелось для неё и спеть, и станцевать. После прослушивания она выходит к моей маме в соседнюю комнату и говорит: «У него абсолютный слух… Вы понимаете, что таких детей очень мало рождается. Он обязан заниматься музыкой».
- А я ещё читала, что однажды Вы ухо оторвали мальчику!
- Нууу, оторвал, было дело…
- А за что?
- За антисемитизм. Мне было девять лет. Один мальчик, который был на голову меня ниже, всё время меня задирал и говорил: «Давай подерёмся, давай подерёмся!» Я долгое время на него не обращал внимания, ну, бегает там, ну, вякает. Но в какой-то момент он начал мне говорить: «Ну что, жидёнок, слабо, да? Слабо, да?» И за волосы стал меня дёргать. Я хотел его как-то взять за шкирку, но из-за того что он маленького роста, он начал выворачиваться, а у меня же длинная рука и очень цепкие пальцы. Поэтому так случайно получилось, что я схватил его за ухо. Он в это время пытался меня ударить, и я со всей силы дёрнул! И ухо оторвалось! Фонтан крови, оры, крики! Меня к директору, естественно. И родителей вызвали. Ну и поставили на учёт в детскую комнату милиции. И я там был чуть ли не до того момента, пока не стал студентом. Но я приличный человек, это просто тогда так сложились обстоятельства. А что касается истории с мальчиком, то со мной даже женщина-коммунистка проводила воспитательную беседу и объясняла мне, что так нельзя делать. Но я ей сказал, что так будет со всеми, кому не понравится моя национальность.
Продолжение следует...
Из третьей (заключительной) части интервью с Евгением Кобылянским вы узнаете о том, за счет чего ему удалось прожить с женой 30 лет и какой он видит идеальную женщину.
Автор: Юлия Ягафарова