Боги войны в атаку не ходят. Ч 2

Олег Тарасов

Начало: https://dzen.ru/media/id/5ef6c9e66624e262c74c40eb/bogi-voiny-v-ataku-ne-hodiat-ch-i-6563f21deac7b91c5df60667

Глава 15
Григорьеву-младшему тринадцать лет! День рождения Димушке праздновали в жаркую августовскую субботу днём, не откладывая приятное дело на вечер. Гостей набралось полквартиры: детворы - восемь неугомонных крикливых персон и почти столько же взрослых. Юным человечкам в безраздельное пользование выделили зал (оттуда на всякий случай убрали высокую китайскую вазу и неоновый торшер на тонкой ножке, похожий на початок камыша), а старшие скромно устроились на кухне.

Подвыпивший Олег Михайлович – с масляными счастливыми глазами, хлебосольно подливал своему «эшелону» вина, шампанского, водки, заглядывал в зал полюбоваться племенем младым. Димушка его деловито восседал на самом почётном месте длинного, уставленного лакомствами стола. В белоснежной выглаженной рубашке, при чёрной бархатной бабочке (Надюша одёжей рулила), именинник своим видом неожиданно возродил в памяти Григорьева-старшего дремучее, нерасхожее слово «барчук».
«Барчук», что в прежнем, советском сознании означал бы мальчишескую изнеженность и капризность, однако же, у хмельного Григорьева прилепился к Димушке за тщательно прилизанные волосы – строгие, прямые, за пухленькие, здорового телесного тона щёчки, за яркие красивые губы и выдержанный, степенный взгляд. Аккуратность, ухоженность и наглядное достоинство повзрослевшего на год сына, отозвались умилённой улыбкой главы семейства.

Хорошо, что родили Димушку, счастье ведь неописуемое: дочери почти двадцать, норовит повзрослее быть, значит, скрытней, отдалённей, а тут шкет – мужичок в миниатюре, такой любимый, такой забавный! Хорошо, что оба стола - на кухне и в зале, ломятся от еды; и щедрость эта, широта, не на последние рубли, не через тугой пояс. С ощутимым достатком его семейство, что по таким временам не каждому выпало.
От выпитого, от внезапного наполнения груди каким-то сладостным нытьём, Григорьеву захотелось уединиться, высказать благодарность Богу - невидимому хозяину судьбы своей. Он вышел на балкон, под жарким обеденным солнцем с наслаждением расправил отяжелевшие плечи (вот что значит новый образ жизни - всё за баранкой), окинул взглядом небольшую речушку, что струилась позади плотных зарослей. Что за диво сегодняшний день?

Армия позади, он майор запаса. Родной полк разогнали под чистую, а боевое знамя, что берегли как зеницу ока пятьдесят с лишним лет, и которое из священного символа превратилось в складскую тряпку отправили куда-то наверх. И соседний за забором танковый полк – туда же – швырнули в небытиё. И мотострелковый. Лежат вычленённые из строя знамёна теперь где-то в огромной куче, пылятся по полкам, и кто под суконными чехлами разберёт: какая история, какие подвиги сокрыты за каждым знаменем?

Бронепоезд, каким гордился Советский Союз, с главного пути задвинули куда подальше, на задворки, и там в покое не оставили: то какое колесо лишним признают - открутят, то крышу снесут, то какую-нибудь трубку отпилят, словом, в металлолом превращают. Вроде всё верно, с обоснованием действуют, по плану, но сердце порой нет-нет, а защемит: какие люди рядом были – бескорыстные, стоящие, цельные; какие виды на службу имели, как о счастливой жизни мечтали! Где всё это? Полковых соратников - «громовержцев среднего калибра», разметало, шутка сказать, по миру! Кто в армии счастья пытать остался, кто уехал из Забво куда глаза глядят, кто на гражданскую тропку свернул. Видел он и бывших товарищей, спившихся в ноль, в полное убожество…

Нет, не о том он думает! Душу по прошлому рвать нечего, самолично тысячу раз убедился – рви, подстёгивай себя на сегодняшние дела, на заботы будущие! Назад голову вертеть – шею свернёшь! На былом крест!
Сегодня чудо-день, Димке одиннадцать лет! Лето, все сыты-здоровы! Он в сумасшедшем шторме перемен не пропал как многие, не растерялся. Что греха таить, армейское наследство спастись помогло: выкупил в полку по дешёвке газончик шестьдесят шестой, поменял на «Рафик». Подкрасил приобретение снаружи, подшаманил внутри и за мзду «браткам» вклинился «извозчиком» на маршрут.
Собственный микроавтобус у него теперь и личный бизнес - круги не на дядю наворачивает, а себе на карман! И даже немного капиталистом стал - по выходным напарник в работе, а он как белый человек – отдыхает!
- Пап, к телефону! – именинник собственной персоной высунулся на балкон и отвлёк отца от приятных задушевных мыслей.

Григорьев-старший взялся за трубку, и заслышав странный, вроде бы и знакомый, но ускользающий из памяти голос, долго пытался определить кто же звонит. К его смущению собеседник претендовал на знакомство отнюдь не мимолётное: поинтересовался о дочери, о сыне Димке и даже о старой машине Олега Михайловича – огненной шестёрке. «Продал! Теперь Тойота! – без утайки, сам от себя не ожидая, отчитался о делах автомобильных Григорьев и простосердечно выложил, - а мы тут Димушке день рождения отмечаем»!
Он улавливал очень близкие слуху нотки из прошлой жизни, но имя абонента той стороны ускользало как наваждение. Три раза он спрашивал, кто это, на что из трубки доносилось удивлённое: «Михалыч, в самом деле узнать не можешь»? И хмельной Григорьев считал эти прятки за справедливую игру, где он пока не в выигрыше, и ломал пьяную голову догадками. Потихоньку он вспомнил, что интонации, точно - знакомые, а вот голос совсем не знакомый, даже какой-то нечеловеческий, металлический.

- Водочный магнат из дома не свалил?
Вон что! Наконец-то в вопросе выложился настоящий, кровный интерес собеседника, и всё стало по местам. «Чёрт побери! – Фалолеев! – пробило Григорьева. - Надо же»!
- Генка, ты что ли?!
- А кто ж! – как-то странно ответила трубка, но сомнений не осталось – Фалолеев.
- Съехал Андрей, – известил Григорьев давнего сослуживца, товарища и соседа и не удержался от прямого, зудящего вопроса. - Как ты умудрился его кинуть?
- Не будем об этом, - открестился от неприятной темы Фалолеев.
- Как сам? Столько лет… тебя ведь из-за денег искали.
- Встретимся, поговорим.
- Ты в Чите?! – удивился Григорьев.
- Угу.
- Так приезжай! У нас компания, отличный стол.
- Не могу! – отказался воскресший Фалолеев. - Завтра ещё позвоню.

Пока Григорьев переваривал новость и отходил от немалого потрясения, детвора сговорилась в парк, на аттракционы. Клич «сейчас бы на карусельку!» был брошен самой центровой девочкой – худенькой, задиристой, но уже познавшей магические чары своих бойких карих глаз. Призыв покататься не канул в пустоту, а быстро обрёл полный комплект галдящих сторонников.
- Думай, папа, детишки в парк хотят! – выразительно заявила Григорьеву супруга, вкладывая туда и пожелание с выпивкой притормозить. Однако, её драгоценный муж заупрямился с ходу, без раздумий:
– По такой жаре - парк?! – он в поисках поддержки посмотрел на полупьяного Семёновича – своего близкого товарища и отца центровой девочки. – И поддали выше крыши, какая машина?

Семёнович – коренастый, истекающий застольным потом мужик, с понятием нагнал строгости в осоловелые глаза: в самом деле, какой парк, какая машина?!
Одёргивания отца толкнули девочку на хитрость: она чуть шагнула в сторону и умолкла, вроде как взяла свои пожелания обратно, но её насупленный вид, сокрытый от взрослых, мальчики поняли верно – качели и только качели! 
- Ну, папа! – с мольбой потянулся к Григорьеву сын, - мы очень хотим!
Именинник рвался угодить бойкой кареглазой гостье любыми просьбами, любой ценой, лишь бы та запомнила его день рождения в полной, разудалой красе: чудный роскошный стол с двухэтажным тортом, разноцветные шипучие лимонады, куча каких хочешь конфет и в золотинках, и в обёртках, шоколадки – большие, маленькие! А если папа запросто увезёт компанию на карусель, счастью не будет конца! Папочка определённо должен расстараться для его праздника!

Но Григорьев-старший идею с парком упрямо отторгал:
- Сегодня – пас! – махал он руками и делал непонимающий взгляд. – Некому такую ораву везти!
- Вызови напарника с маршрута! – его Наденька твёрдо держала сторону детей и не отставала с указаниями.
- Как я его вызову?
- Звони его жене, пусть на конечной ловит! - без раздумий скомандовала супруга.
- Ну! Коля делом занят, а я ему вводную – хозяйских детей вести!
- Вот именно - хозяйских! День рождения у твоего сына!
- Дался вам парк! – Григорьев улыбнулся, как улыбается сказочный волшебник, сгоряча наобещавший кучу несбыточных чудес и прижатый с разоблачениями к стенке: мягко и виновато. - Самый лучший парк в такую жару - на речке! С шашлыками!
Неизвестно, как детишки наседали бы с аттракционами дальше, но кареглазая заводила вдруг подпрыгнула на худеньких, кривоватых ножках, захлопала в ладоши и крикнула:
- Ура! Шашлыки!
Малолетние поклонники вмиг забыли про парк и карусельки, и Григорьев, с видимым облегчением, пьяной, нестойкой походкой отправился в гараж за мангалом.

Глава 16
После дня рождения Олег Михайлович лежал в постели, недомогал. Перебрал, конечно, он в честь сына: помнил, как тлели в мангале алые угли, как вертел он шампура с мясом, луком и помидорами, как под детское звонкое щебетание рассовывал он горячие шпажки в маленькие ручки… а потом всё, провал!
Когда Григорьев вяло потянулся к телефону – не выползая из-под тонкой глаженой простыни, с опознанием собеседника чуть не повторилась вчерашняя история. Вопрос «кто это?» не только тревожно заметался по его сонным, заспиртованным мозговым извилинам, но чуть было не сорвался с языка. Неожиданно он вспомнил странный разговор суточной давности и будто махом сорвал шторку с загадочного портрета собеседка - «Да чтоб ты – Фалолеев»!

И опять он удивился голосу Фалолеева, что никак не вязался с прежним Геной, каким тот увольнялся из полка – китель старшего лейтенанта небрежно расстёгнут, фуражка в руках, галстук - долой! Причёска по моде – густая ершистая площадка, взгляд, из которого сразу понятно: парень навсегда и с удовольствием освобождается от бремени службы, формы и всего тошнотворно-дурацкого, что цепко охватило армию. Не вязался голос и с тем Геной, что был у коммерсанта Андрея правой рукой – этакий сноб, то ли знающий, то ли завышающий себе цену.

Интересно, как он выглядит сейчас и что принесло его в логово врага?
- Где встретимся? – спросил Фалолеев.
- Да хоть домой приезжай! – позвал Григорьев с привычным радушием и успел подумать, что опохмелится под интересную беседу.
- На улице бы надо…
- Что так? – совершенно искренне не понял Григорьев.
- Ну, постарел, понимаешь, полысел и всё такое, - странно хохотнул Фалолеев. – Не хочу твою Наденьку пугать.
- Наденьку? Испугать лысиной? Шутишь!
- Короче, на нейтральной территории! – генеральским тоном рубанул бывший старлей, и Григорьев аж крякнул от такого указания – во как резво растут былые щеглы!
Сговорились на три часа дня. Григорьеву требовалось выветриться, чтобы за руль сесть свежим молодцом. В голове его уже прояснялось, но он никак не мог отбросить мысль, что бывший сослуживец банально темнит: видишь ли, полысел, напугает Надежду! Он дюжину лет как полысел, и ничего, народ не шарахается. Потом Григорьева успокоил вариант, что Фалолеев боится засады, в которой он, Григорьев, потенциальный помощник всё же Андрею - пять лет полной неизвестности могут таить любой сюрприз.

На встречу Григорьев отправился с интересом и с какой-то скрытой радостью. Общее, дорогое ему прошлое разбередило-таки сердце, воскресило в памяти, что Фалолеев – птенец «гнезда его батарейного».
Он припарковал к тротуару белую малолитражную Тойоту, занырнул под просторный сине-жёлтый шатёр летнего кафе «Багульник». Ни в ком из сидящих (не больше дюжины) он Фалолеева не распознал, хотя пытался на прошлый его портрет набросить лет пять-семь, и предположил, что в первую очередь надо высматривать высокого и с волосатой головой. «Ведь врёт про облысение, - заключил он с уверенностью. – Не доверяет, потому городит всякую чепуху».
Высокого, волосатого парня, возрастом за тридцать, не обнаружилось. «Значит, я первый», - Григорьев не торопясь сел в пустой угол, лицом к выходу, чтобы не прозевать давнего товарища, и чтобы его одинокого, в белой футболке распознали издалека.

Худой, словно жердь, костлявый мужчина, за метр восемьдесят, вынырнул откуда-то сбоку и бесцеремонно сел на соседний стул. Григорьев не успел и слова сказать, как бесцеремонный субъект произнёс тем самым, знакомым по звонку, неестественным металлическим голосом:
- А Чита меняется, Михайлыч!
И тут же протянул руку – тонкую, обветшалую.
Меньше всего в этой ломаной фигуре, в жёлтых, глиняного цвета, почти старческих руках, Григорьев предполагал разглядеть бывшего сослуживца. Отставной майор молча раскрыл рот и замер, с трудом, против воли своей и памяти наполняясь новым образом Фалолеева: на левой половине лица – вертикально, от губы до лба, огромный шрам, сросшийся бугристым рубцом, словно к лицу прилипла бельевая верёвка – вся затасканная и обгрызенная… безволосая голова с полированным серым затылком и шершавым, будто крупитчатым лбом... кто бы подумал, ещё недавно модная шикарная «площадка», которой он втайне завидовал, и сейчас удручающая пустошь.
Хотя ошеломлённое молчание явно затягивалось, Фалолеев не торопил, подобное потрясение было уже не в диковинку. А Григорьев боялся вообразить неведомые страшные события, что покорёжили, состарили красавца Гену, боялся представить тот жёсткий, жесточайший переплёт, способный столь разительно видоизменить человека...
Объятия наверняка были бы неловкими, и нежданный гость их грамотно избежал… Когда сделали официантке заказ (Фалолеев выбрал крепкое иркутское пиво «Адмирал», а Григорьев яблочный сок - за рулём), то скованное безмолвие кое-как разбавилось разговором. Но неприятные, ужасающие открытия для отставного майора не закончились – сидя напротив, почти лоб в лоб, он обнаружил, что левый глаз товарища выбит, и там тускло, безжизненно сверкает стеклянный протез... Пират, да и только… не киношный, не рисованный, а натуральный, прежде хорошо знакомый…

Бывший сослуживец теперь больше угнетал, нежели располагал к воспоминаниям, и Григорьев скованно, поглядывая по возможности в сторону, выдавил из себя тройку пустых дежурных вопросов (отчего-то пропало желание общаться откровенно, а терзать Фалолеева, выпытывать что с ним случилось - и вовсе оторопь взяла). К тому же необъяснимая тревога тронула сердце Григорьева – не с добром появился тут Фалолеев. Хоть и легко чиркнула, мимоходом, будто мягкое крыло невесомой пташки, но он знал – если затаённая беда постучалась в ворота, то открывай ей обе половинки настежь, обрастёт как снежный ком, еле протиснется. И пусть человеческая логика твердила, что их «яйца» лежат по раздельным, далеко стоящим друг от друга корзинам, никто из них никому ничего не должен - спокойствие испарилось.
Фалолеев сильно изменился и внутренне: сухость, довольно рано вытянувшая из его тела жизненную силу, молодость и красоту, подгрызла и душу. Единственный глаз, что мог олицетворять принадлежность Фалолеева к роду человеческому, порой казался Григорьеву тоже стеклянным, безжизненным, мертвецким. Фалолеев жадно курил, кривя в затяжках и без того перекошенное лицо, словечки вылетали у него тоже сухо, выхолощено, будто у робота.

Григорьев тихо поразился одному воспоминанию. Это было прошедшей зимой: дочь - студентка читинского университета, сидела за компьютером – дорогим и редким чудом американской промышленности, сын учил Пушкинский «Зимний вечер», расхаживал по квартире и бубнил себе под нос бессмертные строки «Буря мглою небо кроет…». Дочь решила всех удивить: она набрала с книжки стихотворение в компьютер, запустила там какую-то программку и словно цирковой зазывала взбудоражила всю квартиру, – «Сейчас компьютер Пушкина читать будет»!

И точно, из белого пластмассового динамика без чувств, без эмоций, очень размеренно понеслось: «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя…». Было интересно, что слова, написанные на синем экране, электронная железяка преобразила в речь привычную и понятную русскую речь! Но кроме удивления возможностью заморского ящика ничего более не охватило семейство Григорьевых. Синтезированный голос – пустой, равнодушный, не понимающий ни на йоту из того, что заключает он в рождённых микросхемами словах, не способный постигнуть сути сказанного, осознать про мглу и снежные вихри, про обветшалую соломенную кровлю (куда тут понять даже живому американцу – создателю компьютера!), не способный передать того трогательного, человеческого, что Александр Сергеевич вложил в стих – ни на полмизинца не покорил слушателей.

И когда компьютер, механически бормоча, обратился к старушке, которая приумолкла у окна, Наденька не выдержала, и с серьёзным возмущением замахала руками: «Нет, уж нет! Такой Пушкин нам не нужен»! И она охваченная если не гневом, то недовольством, прочла сама, как буря воет зверем и плачет дитём… как печальна и темна ветхая лачужка… как рвётся автор услышать зимним вечером песню о девице…
И выплеснулась в стихах душа, которая и обязана была выплеснуться, и наполнила их квартиру высоким магнетизмом поэзии… и обрушился на Григорьевых вал трепетного смятения, сквозь который представилась буря, терзающая старую гнилую солому на крыше, и возник образ самого Александра Сергеевича, грызущего раскатанными африканскими губами белое гусиное перо, и будто наяву привиделась Арина Родионовна – лукавая, домашняя старушка, выглядывающая по углам оловянную кружку… и усугубилась лишь наглядно разница, между тем, какие духовные высоты способна почувствовать душа человеческая и тем, что рождённый прогрессом звук есть лишь звук и ничего более…

Сейчас Григорьев слушал монотонный, сродный с компьютерным голос Фалолеева, видел глаза его - такие разные по природе, но чем-то странно схожие: один стеклянный, неподвижный, немой, и второй – усталый, блёклый, словно с матовой поволокой, и не мог отделаться от ощущения, сколь мало человеческого осталось в том лейтенанте, одиннадцать лет назад лихо выпрыгнувшего из-под тентованного кузова ГАЗ-66…
Да что лейтенант! Григорьева вдруг охватило странное чувство, будто весь новый мир, вломившийся непрошенным гостем в его жизнь, жизнь его семьи, подло прокравшийся к его родителям, в полк, армию, воцарившийся теперь уже прочно мир на самом деле тоже вот такой: целиком надломленный, перекошенный, сюрреалистичный, одноглазый. Мелькнула пронзительно перед ним картина былого – высокий, красивый новичок Фалолеев поправляет фуражку-аэродром, тянет для доклада руку… глаза взволнованы и встревожены, но в них жизнь! Будущее!... Бога войны будущее!...
«Эх, боги, боги… не сходили мы в атаку, не поднялись! Вроде, как не наша это забота была… мда-а… а разгромили нас с другой стороны – новыми начальниками-иудами, бумажками о расформировании… и пойми, что лучше»?

Григорьев спохватился, что прошлое опять потащило его не туда и, мельком посмотрев на Фалолеева, понял, что не слышит его механической речи, не понимает смысла её. Он стал размышлять важно это или нет, как из трескучего потока вдруг донеслось слово «Рита».
- Помнишь, Риту-то? – Фалолеев смотрел в упор, пристально, и Григорьев оказался в таком фокусе его взора, что и искусственный чёрный зрачок будто строго буравил его вровень с живым. «Дьявол - и Риту не забыл! – Григорьев заёрзал как на горящих углях. - Впрочем, столько чужих «лимонов» на карман бросить – куда без дьявола»!
- Так, не особо, - как можно небрежнее отмахнулся он.
- А я помню, - признание Фалолеева вышло с особым, ностальгическим чувством. – Не поверишь, за те три разгульных года бабья натурально дивизион пропустил, а ни одну толком не помню. И ведь экземплярчики подбирал - с лица воду пить, а в голове даже самого красивого не осталось – всё, кроме Риты, выдуло!
Он вздохнул, как-то мелко, чувственно засуетился с пивом, отхлебал порывисто три больших глотка и, задержав на весу пустой бокал, притих.
- Скажу по секрету – из-за неё приехал! – Фалолеев ожил, стукнул посудиной о столешницу, снова нехорошо, бесцеремонно уставился на бывшего командира. - Случайно не пересекался?
Григорьев, что без охоты доил литровый пакет сока, в некоторой растерянности повертел стаканчик, прокашлялся, выдавил глухо:
- Видел… пару лет назад. С мальчиком… похоже сын. У неё… с Андреем, вроде, сложилось.

Кривые, рассечённые шрамом губы Фалолеева заёрзали, сжались – и вовремя: ещё чуть-чуть и они выпустили бы фонтан пива, что от удивления, а может от ненависти всколыхнулся внутри. Фалолеев преобразился едва ли не до трясучки: казалось, даже стеклянный глаз его, не могущий передать ничего кроме равнодушной пустоты, ожил, наполнился страхом. Пока он пребывал в смятении, и коль упомянут был Андрей, Григорьев не удержался выложить давний вопрос. Скорее уже не из любопытства, а от жалости:
- Что, Ген, тебя на чужие деньги понесло? Из-за них ведь… а?
- Оно тебе важно? – зло, по-дьявольски выдавил тот, утрясая бунтующее пиво обратно.
Григорьев на тон обиделся: Андрей – случайный сосед, и то пару лет назад разговаривал нормально, спокойно и даже обмолвился - «Я уж махнул на эти миллионы»! А тут…одно название - «вор», а разыгрывает святошу! Ну и он сам хорош, кто же спрашивает про деньги? Деньги есть деньги, люди их всегда желали, любой ценой.

Помолчали, отходчивый Григорьев попробовал «растопить» окаменевшего товарища:
- Ладно тебе, Андрей уже на эти деньги махнул!
- Ага, махнул, - прохрипел Фалолеев и будто загнанный в угол разбойник осмотрелся. – Ты верно угадал, отчего я разукрашенный-переломанный! Нашёл, он меня, мразь, выцепил! Остался бог войны из мценского уезда с голой жопой и разорванной рожей! – прежняя, мастерская его ирония из-за роботоподобного голоса вышла жалкой. - Всё распродал, рассчитался, проценты такие вернул, что на наркоте не поднять, и всё равно, подстерегли в тёмном переулочке…Кент, сука, дождался часа своего, лично приложился…
- Понятно, - тихо вздохнул Григорьев и сам себе удивился: глубокой, искренней жалости к раздавленному человеку не было и в помине; довлело ясное понимание, что тот своей волей свернул на кривую дорожку. Да что об этом говорить? Оба не маленькие, понимают!
- Как нашли? – спросил он, не надеясь на искрений ответ. Однако тут Фалолеев обошёлся без грубости и тайн, ему захотелось выплеснуть бывшему командиру всю нелепость своего «залёта», заострить, подчеркнуть, что конспирацию ему раскрыли по причине от него не зависящей.
- Глупое стечение обстоятельств, – Фалолеев непроизвольно ухватил пластиковый стакан Григорьева и сжал яростно, с хрустом, брызгами. - Невезуха!

Как видно, он не вжился в новые обстоятельства целиком, полностью, ещё прокручивал в голове прошлое, и там, задним числом желал переиграть свою судьбу.
- Меня в Мценске искали, в Коломне! Приходили ведь узнавать откуда родом, где учился? Приходили?
Григорьеву представилось как утвердительно клонится его голова, как мрачно, со скорбью вытягиваются его губы, что должно было означать – приходили (отрицать тот разговор не имело смысла, откровенно подтвердить – неприятно самому себе). И хоть на деле голова его осталась неподвижной, а губы он поджал еле заметно, правда ясна была и так.
- А мне Мценск, Коломна даром не нужны – мелкие городишки, деревня! Да я не дурак по жизни, надеюсь, помнишь? Я в Москву рванул, там фамилию жены сразу взял, «Фалолеева» даже не светил нигде – по уму всё делал, Михалыч, по уму...
Очень Фалолееву хотелось, чтобы кто-то проникся сочувствием к его судьбе-злодейке, которую он при всех своих математических победах и расчётливых уловках не смог переиграть.

- Квартиру купили, бизнес завертелся как по маслу, и хрен бы меня нашли, если бы я к другану своему в гости не сунулся. Его при училище служить оставили, в Коломне, и подъехал я как-то к КПП – договорились мы на природе гульнуть, а тут Кент со товарищи – справки про меня приехал наводить. Вот и вся встреча недружественных сил, нелепая и роковая…
Григорьев садился за руль с тяжёлым сердцем: Фалолеева всё таки было жалко. Тот – покорёженный, задумчивый, остался под шатром, повторил официантке заказ и потянулся худой рукой к пачке сигарет.
- Что меня на чужие деньги понесло? – спросил Фалолеев сам себя, мрачно уставив единственное око на металлическую, блестящую свежей краской, опору купола. – А кого бы не понесло?

Глава 17
Мелькнув прима-звездой – ослепительной, завораживающей, Лина в том вертепе больше не появлялась. Но единичного визита хватило, чтобы впечатление, рождённое ею в мужских сердцах, не исчезло бесследно. Напротив, с течением времени это впечатление обрисовалось в сказочное, эфирное наваждение. Фалолеев вспоминал Лину молча, обособленно, не желая допускать к дивному образу чужих комментариев, которые, как ему хорошо было известно, изобиловали бы пошлостью и грязью.
Андрей об очаровательной гостье отзывался высшей похвалой – медленно, с причмокиванием цедил: «Ничего девочка!», при этом глаза его вспыхивали оживлённым, азартным блеском. Несколько дней он порывался отыскать Лину в городе, теребил серую мышку насчёт адреса или телефона, но тщетно: знакомство его подружки-сводницы и Лины следовало бы назвать не знакомством, а случайным, одноразовым пересечением, и серая мышка при всём желании ничем помочь не могла.

Кент в отношении Лины зубоскалил откровенно, с положенной бывшему зеку театральной манерностью и презрением ко всему человечески хрупкому. Сквозь плотоядный оскал самца он смачно пояснял, что следовало бы «без разговоров завернуть той красотке ласты, и как следует вжарить»! Кент добавлял ещё парочку совершенно диких скабрезностей, заходился в восторге от собственной фантазии и гоготал, панибратски толкая Андрея разрисованным, сине-зелёным кулаком.
В такие моменты ненависть к Кенту просто разрывала Фалолеева на части. Он готов был придушить хозяйского кореша голыми руками: «Ты-то, синюшная тварь, куда?! Куда суёшься, ходячая помойка»! Прожжённый урка намерение Фалолеева расшифровывал правильно, и в ответ так же молча, но более выразительно, обещал поквитаться. «Разберёмся, Фаллос, кто есть кто, - с холодной насмешкой заявляли его пустые, безжалостные глаза, - придёт время, никуда не денется. А ждать я умею…»

…Фалолееву Лина попалась неожиданно. Он улаживал на багажной станции дела и обратно к городской улице шёл по высокой вокзальной платформе. Фигура, легко, грациозно выпорхнувшая из электрички, чёрные волосы, размётанные по плечам, словно поразили его молнией – Лина! Крепче поджав папку с документами, он наддал вслед ходу, боясь упустить из виду драгоценную добычу. Модный белый топик на загорелом девичьем теле приметно сверкал в толпе, а пару раз ему подарком стал мимолётный вид уже знакомой джинсовой короткой юбочки и стройных высоких ног.
Лина шла в город, к электронным часам, что возвышались над кассовым залом, и Фалолеев следовал неотступно. В лихорадочном потоке мыслей, соревнующимся с его частым пульсом, никак не зрел повод окликнуть девушку, которая, скорее всего и забыла о единственной, размытой посторонними впечатлениями, встрече с ним. «Что повод?! – ему захотелось сильно, с оттяжкой испинать свою робость, вдруг вылезшую каким-то редким, доисторическим зверем и запросто поборовшую его привычную непринуждённость. - Просто окликну «Лина»!

Конечно! Конечно, она остановится на своё имя! А потом посмотрит… и обожжёт, осадит строгим взглядом тёмно-зелёных глаз или отбреет сухой, ледяной фразой: «Что вам надо, молодой человек»?! Ведь она… такая… как звезда… на каждую раскрытую ладонь не срывается…
Когда Лина, всё с той же неотразимой грациозностью наметилась ступить на подножку троллейбуса, Фалолеев, не ожидая от себя поступка, схватил её за руку и увлёк назад. Резкий рывок сзади девушку напугал, она первым делом отшатнулась от фигуры за спиной, а потом обернулась с таким строгим, возмущённым видом, что у преследователя похолодела душа.

- Зачем троллейбус? – Фалолеев поспешил было объяснить неожиданное приставание, но стушевался и просто выпалил с чувством. – Сударыня, к вашим услугам авто!
Лина, оправившись от неожиданности, разглядела его и чуть улыбнулась прежней магической улыбкой «мисс иллюзион». Сейчас выражением лица она хотела сказать, что развязный уличный наскок постороннего ей очень не по душе, но поскольку посторонний оказался далеко не посторонним, то в итоге она рада случившемуся, потому как перед ней смиренно стоит весьма и весьма интересный парень.
Лина захотела это показать одним лицом, без слов, и показ у неё, как всегда, отлично получился. Фалолеев расцвёл - девушка прекрасно помнит вечер у Андрея, помнит его приятный, уместный комплимент, и вообще, помнит его! Это же здорово! И сейчас же противная, вязкая граница страха, охраняемая тем самым доисторическим зверем, и казавшаяся ему едва ли преодолимой, улетучилась. Растворилась от первого его крепкого натиска.
- Такси бесплатное! – уже с присущей ему бойкостью Фалолеев картинно подбросил вверх тонкие брови и стукнул каблуками кожаных, молочного цвета туфлей, ни дать, ни взять покорный паж. - Куда прикажете?

Дальше, в машине, разговор сладился как по маслу. Лина, мило показывая верхние жемчужные зубки, очень не спеша кое-что выложила о себе: она из районного центра Новая, отец – офицер на военной базе горючего. В этом году закончила юридический факультет Читинского госунивера и трудоустройством пока голову не ломала...
Это неожиданное свидание молодых людей тоже заимело продолжение, что было делом логичным и естественным. Лина поддалась ухаживаниям Фалолеева, она ходила с ним под ручку, вводила его в свой круг со словами «это – Гена», правда, ничего близкого или романтичного к этому не прибавлялось. Красавец Гена, впрочем, производил должное впечатление,  а уж вместе они смотрелись «просто обалденно», как воскликнула одна из подружек Лины. Обалденный совместный вид, однако, не подтолкнул Лину в объятия Фалолеева. Он сам не выдержал долгого томления на дистанции и уже через три месяца предложил ей руку и сердце.

Ему казалось, раз она проводит с ним время, значит, любит. А поскольку он неотразим, успешен, умён и напорист, отказа просто быть не может. И всё же на предложение руки и сердца неотразимый Фалолеев услышал мало чего обнадёживающего: там, где обычная девушка трепетно бы задрожала, бросилась бы в краску от радостного смущения, в крайнем случае тайно выдохнула бы «наконец-то!», он услышал небольшую справочку о том, на какие личные достижения обязан рассчитывать претендент.
- Что Чита? Забайкальская дыра, – смотрела она на него без встречного огня, трезво, выдержанно. – Я, Геночка, полюблю того, кто увезёт меня в Москву. Или в Питер.

Ещё она говорила про время редких возможностей, про большие деньги, которые в ловкие руки сейчас падают просто так. Он, взведённый отказом, с горькой иронией посоветовал не вздыхать тогда среди дремучих сопок, а нестись за богатым принцем в златоглавую. «И хватать его за… что только можно»! – колко, с обидой в голосе намекнул он на полезное применение её девичьих чар.
- Лимитой не хочу в Москву соваться. Проституткой тем более, - ничуть не смутилась Лина и, выдержав дуэль взглядов (от красоты своей возлюбленной Фалолеева лишний раз пробрала дрожь), уставила глаза на свои длинные, припухлые пальчики (даже им она знала верную цену). Выразительно повертела золотое колечко с искусственным изумрудом, похожим на простую зелёную стекляшку (историю появления этого колечка Фалолеев так и не выпытал), и до конца открыла своё девичье кредо: - «В очереди за мужиками столичными стоять – не по мне! Лучше здесь, зато вы - толпою». И он видел – точно, сотни мужиков погибнут под её магическим непробиваемым взглядом, как под танком, но она выберет того, кто «перевяжет ей бантиком первопрестольную».
Лина была искренна в своих циничных расчётах и по мнению Фалолеева, несколько остывшего от отказа, имела на это право: неординарная, обворожительная красота - тот же дорогой товар. И если ниспослала природа столь щедрый подарок, почему же она должна его так просто кому-то передаривать? Впрочем, перед Фалолеевым не возвели неприступную стену и не пришили ярлык вечного изгоя, ему намекнули, что внешность его, ум и воспитанность очень даже во вкусе прекрасной девушки, и ему осталось лишь присовокупить к ним материальное устремление.

В этом откровенном торге он даже узнавал себя, всего три-четыре года назад офицер Фалолеев мечтал затянуть в Загс какую-нибудь генеральскую дочку. Он уже предполагал, что удовольствия долгой жизни охватывают куда больше сторон, чем простое семейное счастье, и думал не о любви, а о том, что через высокого тестя бытовые и служебные проблемы будут запросто решены. И что вообще, много каких приятных сюрпризов перепадёт от такого родственного устройства. Свойство генеральских звёзд будто по волшебству отворять райские врата, и как на эти звёзды клюют простые парни, он уже видал воочию.
В Коломне, в их роте учился сынок большой шишки из ГАУ. Вокруг ещё ничего не значащего отпрыска выделывали подобострастный краковяк даже полковники, не говоря про капитанов и майоров - лишь бы тот не осерчал, не подбросил папе фамилию на карандаш.

И была у этого «великого наследника» сестрица годом моложе, на вид так себе: худая до костлявости, кожа бело-синяя, как у полудохлой курицы, губки вкривь и вкось, глазки бесцветные, размытые, самодовольненькие. В училище братец её пригласил якобы на праздник, якобы показать заведение, где из него выпестовывают бравого офицера и сеют те ценные задатки, что помогут ему лет через двадцать обрядиться в красные, как у папеньки, лампасы.

Генеральские чада прохаживались по казарме словно по музею: братец разве что не указкой тыкал по сторонам, а сестрица в восторженном аханье поджимала к груди венозные ручки и не хуже сказочной принцессы пыталась настежь распахнуть свои туповатые глаза. Между тем, она искоса, с неизменным любопытством посматривала на снующих курсантов - кто же первый завалится на пол от её чар? И ясно было каждому, что инкрустация этой «блесны» шикарными алмазами, шелками и парчами не прибавит привлекательности: вся ценность упирается в папеньку – артиллерийского бонза!
Полуинфантильный братец подводил к сестрице трёх своих друзей, знакомил и те, удостоившись «высочайшего» внимания, корячились перед этой скелетиной в политесе (будто благородные дворяне!), и если бы не строгий образ Ленина (тут, на стенде) – изничтожателя барских замашек, то и ручки бы бросились от счастья целовать.
Курсанты потом ту сестрицу долго обсуждали, уединившись подальше от братцевых ушей. Иные не таясь, мечтательно пускали сопли - с такой расписаться и до гробовой доски нет проблем! Не открытие, что советская власть генералов почитает как священных коров: к ногам изобильная заграница, карьера до небес, сокровища военторга (кое-что из сокровищ сослуживцы сановитого наследника частенько углядывали и унюхивали)!

Кто-то вдруг одним отрезвляющим вопросом «Ты эту страшилу видел?!» разметал все иллюзии материального благоденствия, извлечённого из подобного брачного союза. Интонация этого вопроса – искренняя, набатная, заставила курсантов призадуматься - для чего тебе, юноша, молодое горячее сердце? Для чего тебе приятный облик и зелёные годы, для чего тебе дороги открытые, неужели, чтобы дурно пахнущими задворками пробираться к сомнительной цели, через постылую спутницу стяжать карьеру и мещанский уют?! Очнись, парень, пробудись, ты же не старый бездушный лавочник, дрожащий в предчувствии копеечной наживы, не меняла-ростовщик, отрёкшийся от сокровищ сердца своего в обмен на монеты?! Тебе объект трепетной любви нужен, а не дойная корова! На женском «поле» в светлое будущее задумал въезжать, нормально ли?! По совести ли?!

На том и закончили с сестрицей, и каждый же, конечно, остался при своём мнении, но он, Фалолеев, после жестоких разочарований в любви уже сознательно прицелился на середину, удобную со всех сторон, потому и золотую. Чтобы не страшная лицом подвернулась избранница и не корявая фигурой – вот главное его пожелание в дополнение к наличию выгодного папеньки. Чтобы внешне всё пристойно, с занавеской взаимной любви, чтобы не осуждали люди, что навострился он к лампасам через колченогую уродину. Нужно быть расчётливым, но посмешищем – никогда!
Слышал он лично от весьма умных людей, что брак по расчёту это здравый союз, слабость которого перед союзом по любви ещё никем не доказана. Любовь приходит и уходит, а расчёт - он и в Африке расчёт. И если они с Линой обладают меркантильной жилкой, трезвой головой, не так уж и плохо. Она редкая красавица, умница, а он изо всех сил постарается её озолотить. Алмаз такого сияния в золотой оправе – вещь не рядовая! Он возьмёт на себя роль ювелира и роль драгоценного металла. Алмаз будет огранён и вставлен в недешёвое безупречное лоно. Он и Лина – это будет что-то сногсшибательное!

Он видел, как завистливо, с восхищением смотрят обыватели на успешные светские парочки (благо, по телевизору открылся какой хочешь обзор таковых) - что на недосягаемые, суперстильные - made in Hollywood, что на «комплекты» он-она местного разлива, классом пожиже. Он и приметил, что ещё непонятно кто больше в центре внимания: мужчина – как Юпитер, Титан, хозяин заводов, газет, пароходов или такая вот «орбитальная» красавица, повелительница тела и души Юпитера.
Они тоже выйдут супер-парочкой, потому для ослепительного союза с Линой он извернётся в какой хочешь калач, крендель, кандибобер! У него получится, он примется за свой бизнес… да хоть бы и за водку! Вон Андрей, штампует деньги на зелье и штампует: купил – продал, купил – продал! И он Андрею толковый помощник, оборот ему прилично поднял. Если на чужой кошелёк горбатится вышло, на свой тем более получится. А водка - тема надёжная: народ пил, пьёт и будет пить.
Едва Фалолеев, обузданный непреодолимой сердечной тягой к Лине, стал чаще думать о собственном материальном старте, как Лина сама толкнула разговор на скользкую тропинку. Они сидели в недавно открывшемся и чрезвычайно модном ресторане «Панама-Сити»: в расхваленное местечко Фалолеев поспешил сводить Лину первым из всех её ухажёров.

Своеобразное расположение ресторана - на манер кочевого хотона, только юрты, конечно же, не войлочные, шаткие и приземистые, а современные, из добротных утеплённых стен, с фигурными черепичными крышами, молодые люди оценили холодно, без восторга: никакого классицизма, только потуги сотворить из раздельных курятников (среди которых один даже с бассейном) нечто стоящее. Выпив же по бокалу шампанского и, критически, свысока, оглядев соседей по залу, Фалолеев с Линой и вовсе сошлись в едином мнении - как всегда народ в этой Чите ломится с выпученными глазами не зная куда и не зная зачем.
Причина их синхронного небрежения заключалась, однако, не в отсутствии классицизма на территории городка «Панама-Сити», а в другом, в чём откровенно признаться бы друг другу они не поспешили: как у людей молодых, амбициозных, что у Фалолеева, что у Лины, наглядный и успешный старт чьёго-то бизнеса возродил крепкого червячка зависти.

Пребывая в пессимистическом ключе, Фалолеев с явным неудовольствием рассказал как просто, играючи поднимается и Андрей: к задрипанному торговому закутку в военном городке, где даже трём покупателям тесно, очень быстро добавился настоящий магазин, в оживлённом центральном месте, недалеко от улицы Бутина. Сам Андрей поговаривает о джипе для себя и уже в планах замахивается на очередной магазин – почти триста квадратов! А он как ездил на служебной четвёрке, так и ездит, хотя все торговые сделки почти на нём!

- Ты ведь при реальных деньгах, Геночка, - своими изумительными пальчиками Лина провела по лацкану его блестящего, металлического оттенка пиджака, с поразительной невинностью чуть обнажила верхние зубки.
- Они же чужие, - замешкавшись от прямого намёка, поправил он её.
- Вокруг посмотри, на чужих деньгах и поднимаются! – словно желая открыть ему глаза на нравы времени, Лина учительским жестом постучала по столу. – Думаешь, тут денежки из зарплаты копили? Руку на отсечение - бандитские или ворованные.
- А вдруг честно заработанные? – попытался пошутить Фалолеев.
- В нашей стране честно заработанной бывает только нищета, - Лина оборвала его как строгий судья – хлёстко, вмиг.

Не хватало только удара деревянным молотком, впрочем и без молотка Фалолеев непроизвольно содрогнулся и понял, если он хочет завоевать Лину, не то что оговорок про честный труд за одну зарплату, а мыслей подобных быть не должно. Ну, что ж, он её прекрасно понял, а вот пойдёт ли она за ним в рисковом деле? 
- С чужими деньгами, между прочим, удирать придётся куда подальше, - вроде шуткой отпасовал он, но душа его возжелала получить ответ отнюдь не игрушечный, ибо момент для откровения выпадал самый подходящий.
Прохладный таинственный сумрак ресторана разрывали мятущиеся лучи светомузыки и создавали впечатление, будто эта шестигранная «юрта» не кусочек развлекательно-гостиничного городка, что болтается на окраине города Читы, а увеселительный отсек гигантского космического корабля, отмеряющего тысячи километров в чёрной космической пустоте. Вокруг толкались и галдели незнакомые люди, до которых Фалолееву и Лине не было никакого дела, как впрочем, и наоборот, но люди эти, наряженные в красивые одежды, сплошь веселились и радовались, и олицетворяли поведением и настроением своим, что иного мира, кроме как мира веселья и отдыха существовать не должно.

Фалолеев сидел напротив Лины, и когда световые всполохи освещали девушке лицо, она - желанная и, увы, по-прежнему недоступная, разила Фалолеева огромными зелёными, инопланетными глазами. Фирменный «иллюзион» этих глаз, когда в них, по артистичному повелению хозяйки вертелось то что-то наивное и невинное, то лукавое, то небесно-ангельское, то дьявольское, угадывался Фалолеевым с первого дня, но именно этот неповторимый «иллюзион» неизбежно сводил его с ума, гнал из него всю рассудочность и тянул в зрители с неимоверной силой.

Единственное, что ни разу не проявилось в многочисленной мозаике её настроений – любовь к нему. Едва он сам признавался в чувствах, затевал на предмет этого серьёзный разговор, как в ответ заполучал смех, иронию, отговорки и даже во всей красе равнодушие. В догадках, что за всем этим показным отказом может таиться вообще противоположное, Фалолеев последний месяц не находил себе спокойного места. Сродни золотоискателю, много времени бившемуся над жилой, по всем признакам чрезвычайно богатой, но пока ещё не одарившей ничем, кроме как тоннами пустой породы и смешной, издевательской горстью собственно золотого песка, он начинал каждое утро с одной лишь лихорадочной мысли – когда же, наконец, ему откроется бесценное сокровище?! От какого его действия, от какого манёвра сыщется, заблестит хотя бы краешек дивного самородка?

И теперь, в ресторане, он решился - пришло время исключить из меню этого забавного и ошеломляющего «иллюзиона» мерзкое к нему равнодушие, демонстрацию гадкой, тошнотворной дистанции! До скрипа собственных зубов, до спазма в паху, Фалолеев возжелал вознесения собственной персоны в глазах Лины выше кого бы то ни было - он, именно он и никто другой, должен стать владельцем её сердца! Любой ценой!
И словно какой-то вихрь разом вынёс из души его прежние убеждения, и без того не ахти какие честные, но всё же... всё же не лишённые морали. Он ощутил, что именно сейчас воля и желание Лины способны родить в нём безоглядного авантюриста. Единственное, что для этого требовалось - её «да»!
Она вдруг подалась к нему, плотно, с чувством поцеловала в губы, и с дьявольской, интимной хрипотцой шепнула:
- Выбираем Москву…

***
Дорожка к воплощению замысла стала выстилаться, будто ждала где-то в кустах давно готовая и всего лишь свёрнутая. Сильнее обычного повалился в «летаргическом забытьи» и без того хилый рубль. Обрушившийся на головы россиян «чёрный четверг» зарубил в сознании каждого, что даже незначительные надежды на родную валюту есть глупое и никчёмное заблуждение, что на свете существуют лишь единственные деньги, которые следует держать за деньги – это доллары. 
Склад с половинными запасами водки, в свете удорожания казался теперь более пустым, нежели полным. Кроме того, приближался Новый Год, и Андрей, бросив клич «все бабки в стекло!» (такой криптографический жаргон между ними был в ходу), засуетился с затовариванием. Он звонил поставщикам, просил отгрузок в аванс и по старым ценам, божился в обещаниях. Ему не внимали - гарантия купеческим словом в новой России вызывала смех даже у душевнобольных, а уж торговым кадрам требовался единственно железный аргумент - предоплата.

Деньги стали срочно собирать откуда только было можно, и речь о командировке зашла быстро. Андрей хотел послать Фалолеева за Урал – в российскую Европу (особенно в ходу был товар московского «Кристалла»), а сам предполагал метнуться по Сибири (быстро и дёшево), но Фалолеев убедил отправить на все закупки его одного. «Обернусь за двоих!» - заверял он патрона, стараясь спрятать нервный при этом пульс – уж он-то знал истинную причину инициативы.
Андрей колебался, словно чувствовал что-то нехорошее, но сама судьба не оставила выбора: инсульт свалил его отца на больничную койку, на поездке пришлось поставить крест. Отправлять же вместо себя Кента Андрей никогда и не предполагал: Кент в силу своей фактуры, речевых способностей, да и вообще обыденных замашек – последний кандидат на серьёзное торговое дело.

Удача сопутствовала именно Фалолееву, и он принялся выжимать из обстоятельств в свою пользу всё: расписанные им предстоящие поездки за лучшими торговыми марками и клятвы насчёт «фиксированных» цен открыли кошельки его «левых» водочных партнёров. И пополнили карман Фалолеева огромной суммой.
Но из Андреевых сусеков и загашников набралось гораздо больше, сорок тысяч долларов. Откуда-то подлез Кент, добавил ещё «десяточку», которую по-тихому, на две недели перехватил в воровском общаке - это было сказано не для Фалолеева.
Наблюдая небывалое стечение конвертируемой наличности, Фалолеев представлял её уже своей, представлял и наполнялся уверенностью, что Лина не устоит перед желанными пачками американских дензнаков. И вообще, у неё интерес к нему ещё ого-го-го какой возникнет, он теперь не просто красивый парень, он теперь парень рисковый, настоящий авантюрист! А это лихое племя во все времена купалось в любви и обожании прекрасных женщин. Лина тоже поймёт ради кого он пошёл ва-банк, и оценит его жертву по высшему разряду!

Провожали Фалолеева конспиративно. Пять пачек с толстым щекастым Франклином, деньги серьёзные, но всё же не такие, чтобы взвод охраны с курьером отряжать. Народ в новой России и поболее налички видал – предприимчивые люди такие объёмистые сумари по багажникам трамбовали, что мешок картошки рядом словно дамская косметичка. И перегон наличных финансов, между прочим, чаще делали без шика, пафоса, несусветных иномарок, кортежей и прочих атрибутов тщеславия. Для многих новоявленных дельцов главная защита капитала как раз в скромности и конспирации – не высовывайся, не свисти, не афишируй! Сядь в обычную советскую «восьмёрку», в одежонку обрядись старомодную, поношенную, и лицо делай попроще, без признаков великой миссии. Исполни всё, как древние советовали: хочешь скрыть, что ты богат, покажи, что ты беден.

Андрей тоже держался этого принципа, снаружи обставлял поездки обыденно и неприметно. Что ещё успокоило его в варианте с Фалолеевым – основные деньги вкладывались в московский «Кристалл», и курьер летел в столицу прямым рейсом.
Андрей прохаживался по аэропорту будто сам по себе (фигура он в водочном бизнесе явно засвеченная), как бы ни при чём толкался и Кент на случай внезапных вопросов с «братвой». Курьер в скромном одеянии – потёртых джинсах и джинсовой стёганой куртке, в кроликовой шапке, косил под простачка. Сумку средних размеров (где среди ничем не примечательного барахла скрывались деньги), заранее обшитую тряпичным чехлом, он сдал в багаж.

В Москву Фалолеев долетел благополучно и сразу отзвонился Андрею. Потом ещё раз набрал на телефоне забайкальский код, поговорил с Линой.   Всё шло по их плану: на другой день, в чёрных очках, с неизменной сумкой на плече, он уже встречал Лину в аэропорту Домодедово.
 Поселившись в недорогом гостиничном номере, молодые люди впервые были близки...
В перерывах между любовными объятиями они бросались ворошить сумку с деньгами, словно сомневались в их действительном существовании. «Семьдесят штук зелени!» - шептал Фалолеев с интонациями аукционного распорядителя – ему хотелось поразить Лину размером подарка, который он, не взирая на серьёзный риск, бросил к её ногам.
Его всё же разок царапнула мысль, что эти семьдесят тысяч долларов вовсе не свадебный подарок невесте, а натуральный выкуп, но самое главное для него заключалось в том, что цена невесту устроила: об этом говорили её счастливые глаза и полное отсутствие переживаний насчёт способа обогащения.

Пьяный от страсти, от долгожданного пленения двух сокровищ – Лины (свидетельством её пленения была ещё теплая простынь) и внушительной суммы валюты, Фалолеев не мог отделаться от назойливой и гордо звучащей в голове песенной строчки: «парень я фартовый»! А почему, собственно говоря, должно быть по другому? Ведь налицо куча чрезвычайно красноречивых доказательств!
Фарт определённо не оставит его и впредь! У него хватит ума загодя просчитать нужные ходы, подстраховаться от разоблачения. Его стараниями и время работает им на пользу, спокойных недельки две в запасе есть без сомнений: он вновь звонил Андрею и для начала разрисовал тому невообразимые трудности, с которыми он якобы столкнулся на  московском заводе «Кристалл». Андрея отсрочка планов расстроила, но самое главное – подозрений никаких не возникло.

Потом он отзвонится якобы из Новосибирска и Барнаула, где якобы дела тоже движутся тяжело, со скрипом, а потом исчезнет навсегда. И пока Андрей, не дождавшись от него больше вестей, и самое главное не дождавшись товара, поймёт что на самом деле случилось, пока сориентируется в действиях, пока организует поиски, столько воды утечёт… А они тем временем пристроятся в столице: надумают что-нибудь насчёт квартиры, организуют бизнес, и конечно же, поженятся! Многомиллионная Москва поможет сбыться их тщеславным мечтам, и бесследно растворит в людском море...

Глава 18
Григорьев возил пассажиров по закреплённому маршруту: от железнодорожного вокзала, который расположился в самом центре Читы до ТЭЦ, что вознеслась на отшибе глухого, окраинного района города. Он мотал длинные, часовые круги туда и обратно, а Фалолеев не шёл у него из головы. Предчувствие беды, которая будет иметь отношение и к нему, усилилось после упоминания Фалолеевым имени Риты. «Что ему от неё надо, да ещё через столько лет»? – вопрос неизменно рождал тревогу и совсем не смутную, а осязаемую, колкую.

На конечной остановке, неподалёку от проходной громадной электростанции, днём и ночью дымящей сизым угольным дымом, стояло три маршрутки. Григорьев пристроился в очередь и распахнул дверь - пройтись, размять спину. Внезапно рядом, на переднее сиденье, без спроса сел человек. Григорьев хотел было возмутиться вольностью постороннего, как вдруг узнал Фалолеева. И хотя новый облик давнего товарища уже не нёс в себе тайны, удивление от возникшего невесть откуда худого лысого субъекта у Григорьева было такое, как если бы к нему подсел сам Фантомас.
Фалолеев насладился лёгким испугом Григорьева.

- А ты располнел, голова как колено, - несколько язвительно подметил он, протягивая руку. – Я прошлый раз не спросил, как Надюша, дети?
- Хорошо всё, - общим ответом Григорьев поспешил отгородиться от деталей и вдруг понял, что смутное, тошнотворное предчувствие беды вьётся и вокруг слова «семья». Ему захотелось навсегда расстаться с Фалолеевым, чтобы вместе с бывшим товарищем канули куда подальше все мерзкие предчувствия и вся неловкость общения. Давя в себе желание решительно сказать: «Прощай, Гена!», он взамен произнёс едва не похвалу:
- Конспиратор! Ловко меня вычислил!
- Жизнь научила, - обыденно поведал Фалолеев. - Много чего добрые учителя в башку вколотили.
- Ты мстить приехал? – вырвалось у Григорьева в ответ на «добрых учителей», хотя следом и сам осознал - такие вопросы не задают.

Вернее, спросить-то можно, только кому попало на них не отвечают. Кому попало... А что если Фалолеев его попросит помочь, всё-таки у него машина, микроавтобус, и он вжившийся в читинскую среду элемент всё знающий, примелькавшийся. Кто ещё может стать в этом деле Фалолееву опорой?
«Нет! Нет»! – авансом запрограммировал он отказ на любые тёмные дела. Но Фалолеев сегодня смотрелся веселее, и совсем не графом Монте-Кристо. Впрочем, Григорьева он поразил снова только уже не обликом или внезапностью появления, а репликой.
- Михалыч, вот извини, никогда бы не подумал, что главный конспиратор и мастер лапшу вешать это ты! – единственный живой глаз Фалолеева излучал бесовскую радость, непонятный задор.
- Ты о чём? – пересохшим горлом спросил Григорьев.
- Олег Михайлович Григорьев, оказывается, семьянин-стахановец! – вот она прежняя сочная ирония Фалолеева, которой даже новый голос не повредил.
Только в этой иронии прёт нескрываемая зависть, прёт из свистящего горла, из единственного живого глаза. Григорьев сразу всё понял: хоть и с хромой ногой принесло в Читу мценского артиллериста, но видно, много куда он успел сунуться. Что ж, из раскрытой тайны вывод Фалолееву один - раньше надо было глаза разувать! Много лет назад!

- Я тебе лично что-то должен? – Отставной майор посмотрел так сурово, как в своё время не смотрел даже на провинившегося лейтенанта Фалолеева.
- Мне ничего, верно, - откинулся тот на изрядно потертую спинку сиденья. - Я бы с Пашей Грачёвым поговорил… или с Ельциным. Попросил бы разъяснить, как победитель математических олимпиад, подающий надежды юноша, идёт в защитники родины, планирует себе человеческую жизнь, карьеру, а ему, не спрашивая ломают всё и вся?! Потом, в этой стране беспредела ему ломают ноги, челюсть, выбивают глаз! А? Потом от нервного потрясения у него иссыхает тело, вылезают волосы! – Фалолеев задышал часто, с хрипом, как астматик. - Перед тобой калека, Олег Михайлович, если ты сам не видишь! И этому калеке, - у него влажным блеском охватило даже вставной глаз. - Тридцать три года! Тридцать три!..

Оба молчали… Фалолеев неловко потянулся за платком, промакнул слёзы, мелкими рывками вытряс из пачки сигарету, закурил. Григорьев, покусывая пухлые губы, уставился в форточку, на высокую станционную трубу.
Сигарета Фалолеева растаяла за четыре глубокие затяжки, и окурок, подкрученный резким нервным щелчком, отлетел далеко от «Рафика».
- Скажешь, не надо было увольняться, воровать? – взялся угадать возможные к себе претензии Фалолеев. – Ты думаешь, я забыл тот кайф – в три месяца одна зарплата? Стемнеет – в форме не покажись: от вселенской любви к военному человеку наворочают по голове как по мячу! Думаешь, не знал, что такое жить на полудохлую пайковую рыбу?
- Не один ты такой был, всех в дерьмо окунули.
- Всех окунули, и все прожевали это дерьмо! Ещё поблагодарили!.. Ладно… былые дела, - Фалолеев махнул рукой, потянулся ближе к Григорьеву. – Ты мне как другу обрисуй, что у тебя с Ритой?

Опять эти бесовские зрачки – настоящий, природный и… потусторонний! Стеклянный протез словно передавал эстафету дьявольской пустоты – пойди, найди и в оке человеческом живую искру! Григорьев не выдержал пристального их обзора, потянул из пачки Фалолеева сигарету, стал беспокойно крутить её пальцами.
- Ребёнок у нас с Ритой. Сын.
- У вас или у неё?
- У нас.
- Не безотцовщина, значит?
- Нет. Меня папой зовёт. Любит.
- Ай, да специалист по семейному уюту! – Фалолеев, словно ему две минуты назад не душило обидой горло, в нездоровом раже застучал ладонью по панели: ошибся он с предположением, зря подумал, что ребёнок там Григорьеву лишь обуза.
- Что вышло, то вышло. Главное, Рита счастлива, - Григорьев не стал скрывать недовольство натиском собеседника.
- Это ты сам придумал, про её счастье? Она ведь меня любила!
Сигарета в руке Григорьева лопнула, он швырнул её прочь.

- Может, и любила, - Не глядя на Фалолеева, Григорьев зачем-то полез в барсетку, вынул водительское удостоверение, паспорт на машину, повертел, будто перед ним стоял автоинспектор, вложил обратно. - Сейчас что об этом? Наше счастье не ворованное.
- Сейчас самое время об этом! Я ведь из-за Риты приехал, хочу с ней жить… и ты… ты мне не помеха! – воинственно выкрикнул последние слова Фалолеев.
- Моя очередь, - Григорьев кивнул на освободившуюся от маршруток площадку.
- Учти, я предупредил! – Фалолеев неловко согнулся, покидая тесное место, захлопнул снаружи дверь.
- Домой-то заглянуть можно, если что? – через форточку полюбопытствовал он, и в ожидании ответа его изувеченный рот замер приоткрытым.

Слишком явно витала беда вокруг несбывшегося офицера и бизнесмена, слишком явно она сопутствовала и неисправимому авантюристу. Сделать для неё из своей квартиры аэродром Григорьев не хотел и спасение от такого гостя, что напугает своим жутким обликом кого хочешь, видел в одном - лечь на пороге трупом и не пускать.
- Сын… приболел… после дня рождения, - схватившись за рычаг скорости, он выдавил что повесомее, полагая, что Фалолеев сообразит понять это как отказ.
Глава 19
С конечного круга Григорьев газанул чуть не до палёной резины. Единственные пассажиры – молодая парочка, что пристроилась на заднем диванчике в обнимку, посмотрели на водителя удивлённо. Это было только начало его нездорового возбуждения. На следующей остановке он даже не притормозил, будто не видел ни самой остановки, ни людей там стоящих.

Руль у Григорьева вертелся словно на «автопилоте», ноги по педалям стучали тоже без особого вмешательства головы, потому как мысли его целиком и полностью лихорадочно блуждали в прошлом. Рита, Рита, Маргарита! Он прекрасно помнил день, когда увидел её первый раз…
Девяносто третий год выпал для Григорьева тяжёлым - он перебивался в полку с хлеба на воду, тогда как соседская «вино-водочная» ватага беззаботно отрывалась в гулянках. На День независимости кому-то из девушек там очень захотелось на природу, и Андрей с Фалолеевым по-соседски ввалились к Олегу Михайловичу с просьбой свозить их компанию на озеро Арахлей. Ничего, что туда сотня с лишним километров, ему оплатят бензин, и он на правах своего человека присоединится к отдыху. Питьё, хавчик и девочки обеспечены.

Развлечение на природе подвернулось очень кстати. Надюша укатила с детьми к тёще, а у него от перемен, безденежья и слухов о расформировании полка на душе просто собственные поминки. Даже хуже: покойнику уж ни о чём более забот нет, а ему, как себя не хорони, надо подниматься, да что-то делать!

К озеру ехали с ветерком, на двух машинах: его старая рыжая «шестёрка» и «Волга» такси. С таксистом за повышенный тариф договорились отвезти компашку, а завтра после обеда забрать. На берегу высмотрели местечко, где глушь и безлюдье, где сосны поближе к воде, и принялись располагаться. Костром и двумя палатками больше всех занимался Григорьев, и занимался с удовольствием, радуясь, что давнее любимое занятие разгружает его от чёрных мыслей.

Остальная же толпа, за время двухчасового пути протрезвевшая и посвежевшая, кинулась с новой силой веселиться: «мальчики-девочки», как называл всех Андрей, с энтузиазмом пили и ели, шумно купались, мокрые, озябшие грелись у костра. От спиртного вновь впали в приятную беззаботность, бойко, с обоюдным наслаждением флиртовали, удалялись парочками подальше в лес…
Фалолеев открыто гульбанил с высокой рыжей девицей в бирюзовом купальнике. Хороша была чертовка стройна, гладкокожа, ходила по песку лениво, во все стороны вращая крепкими молодыми ягодицами, вино тянула как насосом, а не пьянела. Кудрявые ярко-рыжие волосы на фоне леса и воды мелькали вторым солнцем, не замечать которое было невозможно – и она этим наслаждалась явно.

Фалолеев прижимался к рыжей нежно, играл в любовь с первого взгляда, в некое помешательство от встречи со столь редкой, обворожительной нимфой. Ему отвечали таким же отрепетированным лицедейством, и всё вместе это создавало приятную для них условность. С женской стороны высокую ликвидность товара олицетворял якобы дорогой ценник (на котором, впрочем, Фалолеев сразу же мысленно, с потаённой иронией написал «изрядно б\у») с мужской стороны звонкой монетой, которой якобы сполна заплатят по счёту, предполагалось изобилие жестов «любви до гроба».
На фоне развязного Андрея, порывавшегося прилюдно и самым пошлым манером проверить у рыжей девицы богом данный цвет волос, Фалолеев смотрелся истинным джентльменом. И естественно, имел успех. Вообще, отшлифованное им до безупречности предложение поиграть в настоящую любовь, что на каждой вечеринке адресовалось особам «намба уан», рождало неплохой спрос. На трюк красивого и умного Фалолеева попалась не единственная Рита, однако она была из тех немногих, для кого скорая интимная капитуляция связывалась с по-человечески радужными надеждами.

Сейчас, глядя на златовласую конкурентку, внешние достоинства которой сияли во всём великолепии, Рита расплачивалась за прошлое безрассудство молчаливой ревностью и уединением на берегу огромного озера. Уединение она выбрала сама: к ней приставали, тянули и к стакану и в воду и в лес. Пьяных мужских объятий она сторонилась где решительно, где через тихую просьбу оставить в покое. Впрочем, всегдашний расчёт Андрея с «запаской» сработал, женщин хватало, и он даже кивал Григорьеву – налетай на излишки!
Девушку, чья печать отстранения читалась очень просто, Григорьев выделил сразу. Не особо ввязываясь в чужие проблемы, он довольно быстро приметил весь расклад и кроме того углядел особенный Ритин взор на Фалолеева: страдальческий и ревнивый. А тот, не стесняясь пьяного угара, без оглядки отдавал себя рыжей, не обращая на Риту даже малейшего внимания.

«Картина не нова, - подумалось тогда Григорьеву, – мы выбираем, нас выбирают. Не совпало, он красивый парень, она так себе». Позже он узнал, убедился, что единственным мотивом присутствия здесь Риты был Фалолеев: девушка влюбилась в него с первого взгляда, первой той ночи, очень ждала продолжения, и в надежде взаимности увязалась в компанию.
Пока народ насыщался водкой и развратом, депрессивный Григорьев, ещё в городе наметивший упиться вдрызг, от изобилия спиртного вдруг отстранился. Сначала он, как единственно трезвый и разумный мужчина занимался костром и палатками, потом, заметив Ритино отшельничество, решил составить ей компанию.

Знакомство состоялось без всяких натяжек – мягкость, внимательность и предупредительность Григорьева оказались для девичьей души самым подходящим бальзамом. К тому же офицер, в отличие от прочих здесь субъектов мужского пола, не клокотал безудержными телесными позывами.
Сначала они мило разговаривали ни о чём, и через полчаса Рита вдруг поймала себя на мысли, что пьяный гам за их спиной, так жутко раздирающий нервы, вдруг куда-то пропал, растворился. А Григорьев, очень мягко и непринуждённо улыбаясь, будто волшебник вручил ей в руку стаканчик красного сладкого вина. Тост за знакомство вышел очень кстати, ещё больше потеплело в теле и на сердце.
Едва потянуло вечерней прохладой, Григорьев высмотрел неподалёку полянку, запалил там второй костёр, подстелил на землю ветки. «У них своя свадьба будет, у нас – своя»! – пошутил он известной киношной фразой, как ему думалось очень уместной, и осёкся – слово «свадьба» применительно к их обособлению и надвигающейся ночи наверняка обретало фривольный смысл.

Впрочем, о фривольности, тем более физической близости, Григорьев не думал вообще, как не думала об этом Рита. Её вниманием нет-нет, да и овладевали мысли о Фалолееве. Тот резвился всего лишь в двух десятках метров, откуда по-прежнему доносились пьяный смех и выкрики. Три-четыре раза, когда в темноте, неподалёку раздавался шорох, Рита вздрагивала, но не потому, что пугалась неизвестности, нет, ей хотелось верить, что это Геночка, наконец-то освободившийся от чар рыжей бестии, взялся её искать. Сейчас он возникнет из темноты – красивый, с виноватой улыбкой, горячо обнимет её за плечи, и скажет, - «вот ты где, родная»!
Ближе к полуночи первая «свадьба» - пьяная и шумная, всё же угомонилась. Григорьев и Рита у костра сидели долго. Оба трезвые, с самого начала отстранённые от пошлого разгульного веселья, они невольно поддались странному душевному взаимопроникновению – быстрому, и что удивительно слаженному. Обоим стало казаться, что они давно знают друг друга, что вот такие посиделки уже бывали в их жизни много раз, что лицо собеседника, выхваченное пламенем костра, почему-то очень близкое, если не сказать, родное…

Григорьев страшно боялся, что виновницей этому внезапному сближению ночь – известная мастерица надевать романтические очки. Укладываясь спать тут же, на ветки (Риту он отправил в машину), он почти не сомневался, что завтра, едва поднимется солнце, он предстанет перед Ритой во всей «красе» – обычный, лысоватый мужик, к тому же старше её на двенадцать лет. Засыпая, ему очень хотелось, чтобы чудо этой ночи никуда не исчезло…
Когда вернулись в город, Андрей, с мутными, остекленевшими от пьянки глазами, ухватил Риту из машины – возжелал немедленно увлечь её к себе домой, на кровать. Девушке противно было прикосновение Андрея, она заупиралась всеми силами, ожидая от кого-нибудь защиты. Фалолеев невозмутимо вертелся с рыжей, не желая видеть что-либо вокруг, а остальным гулякам и вовсе не было дела до бунта недотроги, тем более уже «прописанной» в их вертепе.

Григорьев выскочил из-за руля и силой разжал напористому бизнесмену объятия. Не желая конфликта, он отвлёк пьяное внимание того тем, что подсунул ему под руку жеманную, умеренно упитанную дамочку лет тридцати пяти, которая по причине подержанности благие виды на мужчин могла теперь иметь только в расчёте на употребление ими водки. К всеобщему счастью взгляд Андрея скользнул не на лицо, а на упругие бёдра этой дамочки, и через секунду он уже держал добычу как краб.
Григорьев отвёз Риту к дому, где она, не выдержав унижения и безответности чувств, горько расплакалась. Ухватив руками голову, поджав плечи, Рита рыдала без жалоб и пояснения причин, но Григорьеву было понятно – Гена мелькнул кометой в недосягаемых небесах.

Олег Михайлович в растерянности сжимал Рите тёплую пухленькую руку, просил не плакать, говорил, что всё будет хорошо. Чувствовал он себя в роли утешителя крайне глупо – беззащитность девушки, что ему совсем не ровесница, и в дочки пока не годится, перед ним была открыта впервые...

На следующий же день он позвонил Рите узнать про самочувствие: разговор сложился доверительный, он расхрабрился и предложил встречу. Она согласилась, и это у них потихоньку затянулось на целый год. Что двигало Григорьевым вначале, он боялся честно признаться даже перед самим собой. Это был один из тех безрассудных поступков, безрассудность которых сразу же, ещё до свершения, признаёт сердце, но разум для их воплощения оправдает самые изворотливые пути. Вначале он ссылался на участие и утешение, потом на привязанность, потом на любовь…
Рита же с ним как будто лечилась от Фалолеева...

За их интимную близость, что наступила не скоро, но всё же наступила - совесть Григорьева чиста: он никогда не довлел над желаниями девушки и малой толикой силы, напористым убеждением, не нажимал на жалость, не придумывал несчастных о себе историй, и тайны из своего семейного положения не делал.
Потом у Риты объявился реальный претендент на руку и сердце. Она сказала Григорьеву об этом без утайки, добавив, что между ними всё кончено, что для неё главное – честно смотреть в глаза любимому. Он пожелал Рите счастья и два года пробовал забыть, умом оправдывая её стремление к желанному счастью, сердцем же страдая неутешно... Однажды, среди затухающего чувства прорвался какой-то тихий зов, мысль, что у Риты с тем кандидатом всё закончилось, и он нашёл в блокноте шифрованный номер (записанный задом наперёд), позвонил… их отношения вспыхнули, как вспыхивает костёр, хвативший свежего ветра и сухих дров…

Известие о беременности Риты его ошеломило. Они никогда не думали о таком последствии не потому, что вели себя как неведающие дети, наоборот: беременность для Риты была невозможна! Так заключили врачи, это подтверждала жизнь… И вдруг!
О беременности она призналась ему со странною опаской. Ещё бы! Шанс стать матерью выпал как самый дорогой приз в лотерее. Это был один из нередких странных трюков, что судьба с удовольствием подсовывает людям: с тем реальным кандидатом на руку и сердце у Риты не сложилось из-за нулевых видов на ребёнка; здесь с ребёнком появился долгожданный просвет, но отец... он в другой семье отец. Когда любовница становится матерью, новые обстоятельства весьма и весьма щепетильны…

В итоге две женщины, к которым Григорьев был неравнодушен, преподнесли ему две семьи, такие непохожие, разнокалиберные, что какая из них полноценнее он и сам бросил выяснять. С Наденькой законность, домашний уют, привычка… С Ритой глубокое чувство, ощущение молодости… Детей он любил одинаково, а с младшим Егорушкой (от Риты) редкость встреч выливалась в более нежное отношение.
Две женщины, две семьи были счастьем его и одновременно бедой – любви, внимания хватало, зато и страх разоблачения довлел весьма тяжко. Тайная жизнь его не могла избежать набора силы, она становилась не придумкой или забавой, а бурно обрастала событиями, проявление безответственности к которым он уже считал крайне подлым. Иногда Григорьев с ужасом представлял себе, какой серьёзный, ощутимый пласт личного бытия он скрывает от своей законной жены, единственной, как он когда-то предполагал, любимой Наденьки… В отношениях со второй женщиной, сейчас более любимой, тоже таилась своя роковая подводная каменюка - его часто преследовал немой вопрос Риты: «Когда ты предпочтёшь нас законно»? Было ли это его фантазией, или он так тонко читал скрытое, невысказанное желание?..

Как ни велика была угроза вскрытия всей правды, «левым» отцом он вышел замечательным: насколько позволяли обстоятельства поддерживал Риту, приезжал к ним, общался, развлекал. И род деятельности после армии избрал такой специально, чтобы иметь на карман никому не известный доход, зависящий только от него. Есть нужда в деньгах у Надюши - крутись, Олег Михайлович, по маршруту как цепной пёс! Напряжёнка у Риты – не вылазь из-за баранки, товарищ Григорьев! Умри, но лишний рубль заработай!
Так и вертелся он между двух огней, был доволен и ощущал невероятную полноту бытия. Вот только с подрастанием Егорушки, до дрожи, до панического страха стал бояться новой ситуации: часто виделось ему, что идёт он с законным сыном Димушкой по парку отдыха, как вдруг бежит к нему Егорушка и кричит радостно - «Папа, папа, как хорошо что мы тебя встретили»! И тянет большеглазый, курчавенький карапуз Егорчик к нему ручки.

И тут-то холод едва ли не натуральным льдом охватывал несчастную хребтину его. Всё вынести можно, с шести утра до двенадцати ночи ради детей шоферить, скандалы с ненаглядными женщинами своими пережить, упрёки их перетерпеть, перемолчать, но столкнуть детишек нос к носу, окунуть их чистое и наивное сознание в дилемму, чей он папа?! Упаси, Боже!..
Боялся Григорьев детского парка как страшного наваждения, любые предлоги мамкам сочинял, лишь бы нос там не показывать. И всё равно – казалось ему порой, что Надюша видит насквозь верную причину его отговорок, ибо смотрит точно так же, как смотрит Рита, для которой в его осторожности нет тайны за семью печатями…
Глава 20
Фалолеев, приехавший в Читу искать вчерашнее счастье, нашёл Риту через давнюю подружку Андрея – серую мышь. Квартиру сводницы он помнил хорошо, сюда они часто наезжали вдвоём – засылать серую мышку за «половым контингентом». В разведку к старой знакомой он упросил сходить бывшего однополчанина, растолковал как и о ком спрашивать, чего добыть.

Однополчанин обернулся с заданием не в десять минут, как предполагали, а с приличной задержкой. Зато успешно. Из-за разлохмаченной деревянной двери он вышел с бумажкой и объяснением тянучки: хозяйка квартиры - грязная, неприглядная сгорбившаяся алкоголичка, от знакомства с кем бы то ни было отбрыкивалась, как голая в лесу от комаров (видимо, имела печальный опыт разбирательств после дружеских информационных услуг), но когда ей было обещано пожертвование на «фуфырик», отступилась в своём упорстве, засуетилась рыться по шкафам. Искала долго и, наконец, найдя пыльный, засаленный блокнот, не сразу выцелила там нужную строку.

Однополчанин задавал вопросы о Рите - как у неё дела, замужем ли, за Андреем?.. По существу своего интереса он удостоился лишь нескладного мычания, зато попутных философских разъяснений на предмет мужчины и женщины, спившаяся сводница высыпала мешок: на всякую бабу, если та захочет, пахарь найдётся, а если пахарь найдётся, то и ребёнка состругать не велика проблема… При упоминании Андрея глаза её живо, осмысленно подкинулись на гостя, - этому кобелю на что жена?
Появление Фалолеева – того самого Геночки-красавца, вышибло Риту из колеи. Если бы она не работала операционной сестрой, не видела бы своими глазами столько крови, столько жертв аварий, драк и разных несчастных случаев, обморока бы ей не миновать – слишком страшного вида оказался визитёр. Закалка, однако, не спасла её от душевного смятения. При всём внешнем мужественном восприятии своей работы, натура Риты отличалась тонкостью, чувствительностью. Мучения пациентов, казалось бы, посторонних людей, по-прежнему, как в юности, вызывали в ней очень сильные внутренние переживания, и лишь сознание того, что она как-то участвует в их облегчении, давало ей сил, самообладания.

Воскресший из зарубцованного прошлого, Фалолеев стоял на пороге и с суетливым запалом долго растолковывал кто он такой, пока она, наконец, узнала его, узнала по цвету здорового глаза и двум родинкам на шее и сама не своя от потрясения пригласила на кухню. Разговор, конечно же, являл крайнюю совместную глупость и доставлял страдания обоим.
Он пытался вернуть её в ту ночь, когда они познакомились и познали друг друга: он - для коллекции, она от симптома любви с первого взгляда. Однако теперь, спустя семь лет, он поразил её тем, что очень точно описал её прошлые движения и чувства. Как он смог это сделать, ошеломлённой Рите представлялось загадкой, чудом, та близость была памятна ей по веской причине, но для него-то обычная сценка из вереницы постельных приключений...

Фалолеев пронёс сквозь годы (и опять таки не своей воле, а по необъяснимой воле провидения!) лишь смутную, мягкую исключительность её образа, секундный фрагмент с робкой растерянной улыбкой, с радостным и в тоже время каким-то искренне целомудренным порывом в его объятия. Детали той ночи Фалолеев теперь фантазировал: из мимолётного видения прошлого он с горячностью возводил красивую, романтическую мозаику её прежних невообразимых чувств. И у него отменно получалось. Громадное личное горе грубой наждачкой соскребло с его души весь гнусный лоск самодовольного развратного самца, обнажило те нервы, что положено иметь любому нормальному образу и подобию Божьему…

В поисках истинного ответа смятенный разум Риты кинулся бороться с позывами сердца, в котором всколыхнулось эхо прошлой любви. Разум и былое чувство любви перетягивали одеяло на себя ежесекундно - то верными, неоспоримыми аргументами, то тягостным нытьём за грудиной, какими-то провалами в животе. Разум слишком хорошо помнил прошлое и утверждал истинное её место в жизни Геннадия никчёмным, ибо теорема эта ох, как горько и убедительно была доказана! Сердце же протестовало против собственной никчёмности, колотилось, обрывалось куда-то вниз, словно собралось задним числом ухватить любовного счастья.

Потом вдруг случилась метаморфоза: ум Риты вскрыл очевидное проявление любви Фалолеева в трогательном, живом блеске единственного глаза, в его словах и признаниях – нежных, близких, глубоких. Несомненные перемены по отношению к ней читались более чем явно, а сердце… сердце замолчало.
Молодая женщина совсем запуталась: «Если у него в постели были десятки девушек (как бы не больше), и она лишь мимолётное развлечение, никакая память не вберёт в себя таких тонкостей, таких чувств и жестов, что были выплеснуты ею в ту ночь. Если же он верно говорит о тех тонкостях, чувствах и жестах, что в самом деле имели место, значит он видел и осознавал это как след её любви! Видел и осознавал несомненно! И хоть дар душевной любви он отверг, но всё же запомнил и пронёс через годы»!

И произошло непредвиденное, Рита не удержала себя от прошлого и выплеснула гостю то, что много лет хранила невысказанным. Прозвучала горькая, но истинная правда: да, он полюбился ей с первого взгляда, полюбился так внезапно и сильно, что в душе её что-то перевернулось и свершилось прежде небывалое – там, в животе, вдруг ожили и затрепетали нежными эфирными крыльями громадные бабочки. Озаряя всё вокруг яркой радугой своих крыльев, они подхватили её в ликующем, сладостном безумстве и понесли куда-то ввысь, в сказку, в другой долгожданный мир!..

Утро сказку развеяло. Чувств к ней Геннадий не питал никаких, вчерашние ухаживания оказались что ни есть ритуальными, притворными… Она использована... и выброшена… 
Что с ней происходило потом, знают немногие… Никто не мерил её беду, разочарование от безответной любви, никто не разделил сердечную пытку…
Тут воспоминания Риты полились вперемешку со слезами, и, не выдержав их потока, она поспешила в ванную. Фалолеев, что сидел с видом подсудимого каторжника-душегуба, от неловкости закашлялся и поковылял на балкон покурить. Дешевая сигарета дрожала в его трясущихся руках, а он печально думал о превратностях жизни, которые его новое сознание уже способно было обозреть совсем с другой высоты.

«Вот как вышло, - размышлял он с пронзительным сожалением, - птица-счастье кружилась рядом без всякого моего стремления, без всякой прикормки садилась на ладонь… А сейчас, когда я борюсь за эту птицу последними зубами, подзываю ласковым свистом, корм, какой есть, сыплю и даже ставлю силки – тщетно»!
Тёплый вечерний ветер заколыхал детские колготки и рубашечки, что в большом количестве сушились на веревках. Фалолеев словно очнулся, отбросил окурок и стал рассматривать бельё – помимо ребячьего промелькнули женские трусы, лифчик и ничего взрослого мужского. «Ребёнок есть, а мужем, похоже, не пахнет», - определил он и, направляясь назад, специально заглянул за шкаф - как оказалось, в детскую половину. Там, в деревянной кроватке спало самое верное доказательство его предположений. Раскинувшийся на спине мальчик – румяный, курчавенький, вызвал у Фалолеева волну умиления и какого-то радостного облегчения.
«Ребёнок – не страшно, - с азартом охотника, почти подобравшегося к дичи, стал размышлять он. – Даже наоборот! Для счастья своего и трёх детей усыновлю! Любая женщина это оценит! Главное - что с мужиком»?

Фалолеев тихонько продолжил любопытствовать насчёт конкурента, и его взору открылось странное дело – ничего такого, чтобы свидетельствовало за проживание мужчины, и ничего, чтобы против: ножи остры, ножки у стульев не болтаются, дверь на балкон прилегает с толком, краны не текут, а обуви мужской в прихожке нет, в шкафу мужского ничего. Тем более не пахло Андреем, которого упомянул Григорьев – торговцы водкой так бедно не живут.
Всё же тайным осмотром Фалолеев был больше доволен, нежели удручён, доволен, что и давние, томительные предчувствия его не обманули – он всё-таки был любим! О-о! Это уже полдела! Теперь он сделает всё, чтобы обрести здесь верную подругу и надёжное пристанище. Покаяние, клятвы, обещания и заверения всё пойдёт в ход, всё до последнего вздоха, до последней слезинки, до самого убедительного жеста! Это его верный шанс, и, увы – финишный!

Рита мыла глаза долго, поскольку никак не могла справиться с рыданиями. Потрясение от нового жутчайшего образа объекта её давней любви не проходило, ей уже до слёз было жалко обоих и себя в том числе, в порывах сожаления ей привиделось совсем другое настоящее, которое могло случиться, если бы Гена откликнулся тогда на её любовь. Наверняка бы в его жизни не было этих страшных тупиков, он был бы красив и молод… а её ребенка держал бы за руку не «выходной» папа, а полноценный отец…и она, как гордо и счастливо цвела бы она сама…
Наконец, с покрасневшими, но сухими глазами Рита вышла из ванной, вновь разогрела чайник и, боясь неподвижно сидеть напротив ужасного гостя, принялась ходить по кухне, хватаясь за нужное и ненужное. О своей печали она больше не говорила, закончила приятным: теперь она мать – счастливая и всем довольная.
На прямой вопрос о муже, отвела в сторону глаза:
- Главное, у меня сынишка!

И в подтверждение слов проснулся сынок Егорушка, и, приходя в себя ото сна, заворочался в кроватке, залопотал что-то неразборчивое, а затем, похрипывая сухим горлышком, тревожно позвал маму. Рита кинулась к чаду, и Фалолеев было сунулся следом, как вдруг увидел в её глазах жуткий испуг: обликом своим он нагонит дорогому Егорушке небывалого страха!

И это правда! От его вида не то что дитя спросонок, взрослый в полном здравии, за секунду окочурится! Фалолееву захотелось выбить кулаком дверь или садануть по чему-нибудь крепкому – выплеснуть крайнее отчаяние, и к осмысленному ужасу его, отчаяние не временное, не нахлынувшее, а безутешное, непреходящее...
Он исполнил её желание оставить квартиру немедленно. Покидая в смятении и унижении дом, у него едва-едва хватило выдержки и ума понять - виновных за его унижение тут нет. Эта мысль не принесла облегчения, но как единственное спасение от душевной отчаянной бездны, в которую ринулось всё его естество, он словно икону, принялся держать перед взором своим Ритино лицо. Именно при том выражении, что десяток минут назад излучало к нему глубокое сердечное сострадание... Он хотел уже сейчас, немедленно запечатлеть его для себя самым близким, единственно родным ликом, он с дикою жаждою рвался наконец-то сокрушить внутри себя громадную плотину, сдерживающую его накопленные и невостребованные чувства. И захлестнуть ими не мираж, не мысленное изваяние, а живую, телесную Риту.

Сколько времени он воссоздавал её в памяти, пытался соткать её такой, какой она должна была стать семь лет спустя! И вот он увидел её! Преображение того далёкого девичьего образа, с горем пополам вынесенного из прошлого, в облик сегодняшний, его не разочаровало: пусть на лице Риты никак не прибавилось красоты в его прежнем, юношеском понимании, он, уже напрочь избавленный от непомерных запросов, открыл в ней несомненную привлекательность другого рода – привлекательность хранительницы домашнего очага, привлекательность любящей матери, привлекательность надёжной женщины.

И теперь Фалолеев торопился напитать себя новым открытием, изо всех сил продлевал он воображаемое присутствие Риты, представлял её глаза – печальные, глубокие, в которых откровенно блестели хрустальные слезинки; без всякой фальши восторгался складками на её красивом, гладком лбу, которые от его прихода глубже обычного прочертили смуглую женскую кожу. Он, в полную противоположность себе молодому, теперь умилялся её скруглённым носом и находил, что на поправившемся лице он и вовсе смотрится симпатично.

Фалолеев взмолил бога, чтобы тот позволил и ему прорасти своей, пусть страшной внешне натурой в Ритином сердце. Прорасти как прежде – самым дорогим человеком, единственным, ненаглядным, и тогда ничто не помешает соединиться им в обоюдном счастье!

От нахлынувших чувств, он в конце-концов, впал в эйфорию, словно на голодный желудок залпом выпил водки, он уже не бодрил себя мечтами и предположениями, а пребывал в уверенности, что Ритина девичья любовь никуда не делась, что любовь эта выползет из своего тайного гнезда, наберётся сил и одним махом преодолеет пропасть в семь дурацких лет!
Когда Фалолеев ложился спать на раскладушку (однополчанин приютил его на кухне), эйфория улетучилась. Улетучилась сама по себе, поскольку не способна держать человека в сладостных объятиях вечно, улетучилась, потому что он увидел в зеркале своё пергаментное покорёженное лицо, потому что вдруг ясно представил страшную проблему – как ему устраиваться на работу, добывать хлеб насущный?… а ещё вспомнил, что на свете есть Ритин сын Егорка, и с какой стороны подбирать ключик к нему?

Он долго не засыпал, поскольку самые разные мысли вдруг повыскакивали откуда только можно и принялись жестоко терзать его. Они то сжимали его сердце безысходностью, ощущением провала всех его планов, то настраивали к решительной битве за своё счастье, то предрекали ему конец всего и вся, то наполняли радужными посулами и оптимизмом.
Он, раздираемый двумя крайностями бытия – надеждой и обречённостью, жизнерадостным светом и зловещей могилой, заплакал, утыкая израненное лицо в подушку. Он хрипел от рыданий громче, чем ему думалось, не отдавая отчёта, он по мценской привычке стучал худым кулаком в стену, и из последних сил бодрил себя - он сделает всё, чтобы его сердце обрело возле Риты долгожданный приют.

Глава 21
Следующим вечером, вводя в немалое изумление жильцов Ритиного подъезда, Фалолеев толкался у заветной двери с букетом увядающих чайных роз. Рита, сама того не подозревая, заставила его прилично подождать: после работы она заехала к матери за Егоркой, а потом обошла парочку продуктовых магазинов. На предпоследний этаж она поднималась усталая, с тяжёлой сумкой. Егорка, одетый в синюю клетчатую рубашку и просторные хлопчатобумажные шортики, ступеньки преодолевал с задором и бодростью – упирался в коленки крохотными ладошками и этим помогал себе распрямляться.
Мальчонка даже не оглядывался на мать, потому как хотел без передыху добежать до двери, стукнуть по ней кулачком и радостно закричать: «Мама, я первый»! Так непременно и случилось бы, потому что Егорка оставил Риту далеко позади. Он выскочил на лестничную площадку и уже замахнулся ручонкой, чтобы лупануть по гулкому железу, как вдруг обнаружил перед собой высокую мужскую фигуру.

Это был Фалолеев. В шустром мальчугане Фалолеев тот час угадал Ритиного сына и искренне всполошился за впечатление ребёнка: какого монстра разглядит в нём трёхлетний малыш, вот так сразу, без подготовки обозрев страшное лицо его?! Недаром он полночи ломал себе мозги – через что преодолеть страх ребёнка при знакомстве? Каким манёвром отвлечь его внимание и чем иным вызвать интерес? Ибо без сближения с мальчиком о самой Рите и мечтать было крайне глупо.
Ломать он голову ломал, но никакого выхода не нащупал, всё зависело не от него, а от Риты, матери ребёнка. Только она могла «приручить» своего сынишку к столь странному дяде, только она первой могла внушить о безопасности и доброжелательности нового знакомого, да и самое главное – добро на это «приручение» было исключительно в её власти.

От растерянности Фалолеев даже не подумал прикрыть лицо букетом, лишь отступил на шаг назад, и как к неизбежности, приготовился к плачевной гримасе ребёнка. Но произошло непредсказуемое: Егорка не испугался ни страшного рубцеватого шрама на лице Фалолеева, ни глиняного шершавого лба, ни стеклянного глаза. Мальчик не заплакал, а с неподдельным интересом взялся изучать стоящего перед ним дядю, словно свалившегося с небес мультяшного персонажа, без страха и слёз.
Сказать, что Фалолеев взбодрился спокойным, выдержанным любопытством мальчика, значит, ничего не сказать. Самое важное преодоление ситуации, что ставило его планы в тупик, вышло тихо, на его счастье обыденно… Обхватив букет, Фалолеев присел, глянул мальчику в горящие любопытные глаза и словно погрузился в волну ликования. Он протянул вперёд свободную руку и негромко, ласково сказал – «Привет, старина»!

- Привет, - вымолвил мальчик, помещая крошечную ладошку на пальцы Фалолеева. После пожатия, не говоря ни слова, Егорка так же шустро порхнул вниз по лестнице.
- Там дядя интересный! – без всякого смущения закричал он матери, что уже поднималась совсем близко.
По худым ногам в джинсах, мелькнувшим на площадке, Рита сразу поняла, что за дядя наведался в гости. Скрываться, хоть она и испугалась вновь, не имело смысла. Она поздоровалась с Фалолеевым, а тот поспешил поменять розы на продуктовую сумку, а Егорушка по-прежнему был полон исключительного любопытства.
- Рита, - прокашлялся Фалолеев и, глядя на спокойное внимание мальчика, с некоторой гордостью пояснил. – Я ведь другим человеком стал… взрослые кроме этой маски ничего не видят, а дети, кошки… во мне доброго человека чуют…
Не пригласить Фалолеева в квартиру уже было нельзя.
Они сидели на кухне, за чаем и, когда Егорушка, вдоволь изучивший интересного дядю, отправился играть в комнату, Фалолеев без лишней дипломатии взялся за главное.
- Может, нам… сойтись? – поднял он на Риту единственный живой глаз. – Я… Егорку усыновлю!

Рита молчала, озабоченным лицом выражая не столько удивление, сколько неопределённость, и тогда Фалолеев поспешил атаковать аргументами. Выходило у него рвано и сумбурно.
- Ты ведь одна… если разобраться…нет, я Егорку не в счёт! Я про мужа… ведь у тебя его нет! А я готов…и мужем…и отцом!
Она отвела усталый взгляд в сторону и, наконец, ответила, – есть у ребёнка отец. Живой-здоровый.
- И так в жизни бывает, - засуетился Фалолеев, радостный, что не услышал категоричного «нет», что тон признания об Егоркином отце лишь подтвердил все его догадки. - Но если не хочет, подлец жить по-человечески!.. Ведь тебе надо как-то устраиваться! Самой! Тебе нужен…
- Он вовсе не подлец! - вдруг строго оборвала его Рита.
Фалолеев на столь горячую защиту неведомого ему человека удивился, и удивление это не скрыл, наоборот, наглядно сдобрил иронией.
- Ну-ну, как это?

Тогда Рита рассказала ему всё: отец Егорки тот самый хозяин жёлтых Жигулей, что привозил их на озеро много лет назад, он любит обоих, и её и сынишку, помогает очень много, но жениться не может, как человек во всём ответственный, бросить законную семью не считает делом правильным.
- Вот так Олег Михайлович! - потрясение от новости Фалолеев испытал чудовищное.
«Боже, что ты творишь со мной?! - взмолился он в отчаянии, непроизвольно схватившись за сердце. – Где конец мукам моим жестоким»?!
Он затих на минутку, свыкаясь с очередной неприятностью своего положения, а потом лишь выдавил сокрушённо:
– Вот так чёрт из тихого омута!

Рита без комментариев пожала раздобревшими плечами: понимай как хочешь, но место мужа занято. Между ними повисла тишина, тишина стыдливая, нехорошая, и которую они оба боялись нарушить. Фалолеев опомнился первым и начал вновь подбираться к нужной ему ситуации.
- Человек не может один, не может без полноценной любви! – выпалил он.
- Ты же один раньше… жил? – Рита вкрадчиво напомнила ему о молодом лихом разгулье, когда парень Гена менял подружек налево и направо, пропускал их через постель без приближения к себе в сердце, и, однако же, совсем не тяготился душевным одиночеством.
Фалолеев, как ни странно, понял в чём укор.
- К себе большая любовь была, даже чересчур! Купался в самолюбии, чужом внимании, как соловей в райских кущах, - и тут он с горячностью взялся обнажать перед Ритой свою философию любви и одиночества, что выпестовал не теоретически, путём абстрактных догадок, а через тяжкие живые муки. – Да оказалось, нельзя всю жизнь любить только себя – полнейшая бесплодность! Тупик! Любовь должна возвращаться! В любви отражённой, наполненной встречным чувством должна быть цель жизни! Смысл! Радость!

Ну, любил я себя всю жизнь и к чему пришёл? Вокруг ничего, что примет, возвернёт мою любовь сторицей! Кто порадуется моей заботе, вниманию, уважению, преданности?! Нету ни детей, ни дорогой мне женщины! Пустота, как вокруг прокажённого! Вакуум! Холодный мертвящий вакуум! Он съел меня почти всего! Съел без наркоза, по живому, по сантиметрам!!! И рад бы я поменять всё своё самолюбие на любовь к женщине, да кому такой нужен? Один как перст, как выброшенный на помойку грязный драный пакет! Как…ржавая сгнившая железяка… как…как…
Фалолеев попытался ещё подобрать слова, чтобы полнее обозначить убогость, ничтожность и ужас своего положения, однако, просто стих, негромко выдавил:
- Если б ты знала, насколько страшно одиночество, как жутко оно невыносимо…
- Знаю, – печальным, созвучным эхом отозвалась Рита и очень пытливо посмотрела на Фалолеева.

Теперь, после неожиданно откровенного монолога он не казался ей таким уж страшным, отталкивающим, наоборот, обнаружилось какое-то сближение душ.
Фалолеев хотел было сгоряча сказать, что то одиночество, которое свалилось на него, более ни один человек на свете не способен осознать, пережить, поскольку проявилось оно в столь крайних чудовищных формах, каковых и на сто миллионов одиночек не сыскать, что одиночество его густо пересыпано таким унижением, таким страданием, каковые большинству людей до конца жизни неведомы будут, что одиночество это треклятое, одиночество ползучее его характеру весёлому и общительному, хуже яда смертельного, хуже удавки! Он хотел было сказать, что многие живут в одиночестве, живут и здравствуют, ибо как-то свыклись и чем-то утешились, но его, Гену Фалолеева не старого ещё парня, одиночество измотало, иссушило, доконало до смерти!

Всё это складно и живописно состроилось в мозгу его, так как было не придумкой, а выстраданной действительностью. Он вобрал побольше воздуха, чтобы до конца поведать о своём тягчайшем и неповторимом одиночестве, как вдруг замер – что скажет Рита на такое жалобное эгоистичное признание?
Но вытянутая им из глубин страдающей души боль уже не могла так просто вернуться обратно, и Фалолеев неожиданно зарыдал в голос. Страшен он был – покалеченный, опустошённый, весь в слезах; сжимавшиеся в спазмах уродливые шрамы и морщины вовсе делали это зрелище невыносимой пыткой. Не зная что делать, Рита окаменела от сострадания.

- Мне хоть какая-то зацепка в этом мире нужна! – Фалолеев трясся от рыданий и стучал себя ладонями по голове.
Слёзы лились всё больше от нарастающей жалости к себе, от того, что жалость эта была не накрученной фантазией или истерической блажью, а самой что ни есть оправданной материальной силой, и от того, что никому прежде он так откровенно слёз не показывал. Он держался от подобных излияний души до тех пор, пока судьба не свела его с тем самым человеком, что мог ему действительно помочь.
Рита протянула к его голове дрожащую горячую руку, а он, почувствовав прикосновение, опустился перед ней на колени. С нежностью ухватил он другую её ладонь и стал целовать потрескавшимися губами словно в припадке.
- Я не представлял!…я не ценил…не дорожил! – со слезами, взахлёб понеслись признания Фалолеева в своей прошлой вине. – Прости! Прости!
Его вдруг окатил запах Ритиных волос, лёгкий, маслянистый запах её духов. Он, давно отрешённый от такой дивной роскоши интимного бытия, жадно вдохнул аромат женщины, и поражённый новым открытием его существования, как молнией, едва не лишился чувств.

– Боже, - тихо, по щенячьи заскулил Фалолеев, – за что мне всё это?! Где для меня на этом свете душевная теплота?! Где человеческое участие, где любовь? Я – несчастное тело, ждущее смерть под пытками одиночества!
В трагичных признаниях Фалолеева не было преувеличения и, жалость, клокочущая в Рите, снесла все прежние границы сдержанности. Перебирая пальцами на блестящей голове несчастного гостя, Рита принялась поливать её такими же горькими слезами отчаяния.

- В меня труд вложить, я встану на ноги, встану! – Фалолеев поднял на неё умоляющий взгляд, прохрипел сквозь слёзы. – Не пожалеешь! Преданной собакой… до последней минуты!.. – в безумстве тискал он её мягкую руку: то целовал, то прижимал к своему изуродованному лицу. - До скончания века не оставлю! Поверь! Рита, поверь!
- Не сейчас, Геночка, с ответом, не сейчас, - только и шептала Рита на умоляющие призывы стать ему женой.
Её вдруг прострелила тревожная мысль, что сочувственные жесты сейчас взорвут в безумстве их обоих - она в страхе откинула голову, назад, к стене, и потянула из объятий Фалолеева руку.
На её счастье громкие рыдания взрослого дяди привлекли любопытного Егорку, он приоткрыл на кухню дверь и вошёл.

***
Рита в эту ночь почти не спала, металась в поисках спасительного варианта, терзала себя долгими размышлениями. А что, если Гена её судьба? Не шикарная, не сказочная, но та самая сермяжная предначертанная судьба, от которой не уйти, не отвязаться, не убежать! Да, Гена не сулит ни видом своим, ни здоровьем кисельных рек и молочных берегов, но у неё сейчас легче что ли жизнь устроена? Она в квартире, как ни крути, одна, без половинки и, скорее всего, обречена быть одной, поскольку ничто не предвещает перемен. К тому же на свете есть такое чувство как любовь, такая сильная любовь, как к Гене, к ней больше не приходила, и придёт ли вообще? А он… ведь спустя столько лет он нашёл именно её! Именно у её ног он только что лежал и умолял о прощении, умолял соединиться.

Может, его былые нечеловеческие страдания, его приезд - искупление для них обоих? Он когда-то отвернулся от неё, и… никуда не делся. Судьба – то ли злодейка, то ли въедливый бухгалтер, привела его как миленького обратно. А если она даст от ворот поворот, кто знает, какой итоговый счёт предъявят на её долю? Не выйдет ли такая же насмешка?
Боже, почему в этом мире нет никакой однозначности? Словно кому-то интересно дразнить, заманивать вариантами, мечтами простого бедного человека, вроде как, выбирай, чадо земное, что хочешь, что более любо тебе, а мы посмотрим, какова на вкус у тебя каша заварится, посмотрим, куда твои дорожки-стёжки приведут! Там, наверху, кому-то очень интересно следить за бесконечными человеческими мучениями, за горемычными людскими петляниями, а здесь, на земле, в полном неведении, в полном душевном сумраке каково?! Каково выбирать?

Семь лет назад противостояли друг другу дерзкая, завлекающая красота Фалолеева и её безоглядная любовь… Ничего не сложилось. Теперь чьей-то высшей волей поменяны места: супротив запоздалой, покаянной любви Фалолеева - её ухоженность, женский цвет, сила материнства. И что выбирать, что предпочесть? Какой шаг ей счастьем отзовётся?..
Схожие мысли одолевали и Фалолеева. Он думал о том, сколь запутанной выходит человеческая жизнь и как мало, по-настоящему значимого, истинно ценного, играет в ней красивый внешний облик. Броская, обворожительная красота услаждает взор, потрафляет самолюбию, доставляет несомненную приятность и даже бросает в азартную, безрассудную дрожь, приключения, но стоит копнуть глубже – и вот открытие: мир держится на чём-то более вечном!

Вон, бывают старики - божьи одуванчики, трясутся друг над другом из последних сил, как над тончайшим хрустальным сосудом. Разве ж менее ценно для них выжатое временем жалкое, морщинистое лицо спутника, чем то давнее, цветущее молодостью, красотой? Или сгорбленное, обессиленное, одной ногой залезшее в могилу тело хуже, чем тело юношеское – бодрое, гладкое, налитое сил?!
Не-ет! И отгадка в том, что тело лишь хранитель незримого пламени любви, тело всего лишь очаг для волшебного огня, что обоюдно сливает две души в одну. И великая ценность мира сего, данная человеку - возможность сберечь это пламя, не дать ему погаснуть, сохранить, защитить от невзгод, бед и бурь, пройти с ним всю жизнь.
Предоставь лично ему сейчас выбор: сидеть на этой самой кухне, подле Риты, в роли любимого мужа и счастливого отца или похотливо вглядываться в развратную женскую круговерть, извлекать оттуда во временное пользование мордашки поприятней да посмазливей? Вот его ответ – счёл бы за великое благо быть мужем и отцом!
И для этого нехитрого ответа основание просто, как пять копеек – ходит-бродит по миру старая правда, о том, что желудок добра не помнит. Как регулярно не корми его, как не ублажай изысками и разнообразием, а пройдёт полдня без маковой росинки, и он ревмя заревёт о своих плотских претензиях! И окажется, что куда вернее и предусмотрительнее на эти плотские претензии вообще никогда не поддаваться, а даже наоборот, в узду умеренности их силой втиснуть.
Так же и с хвалёной мужской потребностью. Да, было когда-то в высшей степени приятно, сладко самозабвенно ощущать себя неотразимым Донжуаном, забубённым красавчиком, крутым самцом!

Куда всё делось? Судьба настрочила ему такой зигзаг, так встряхнула его всего, что теперь в определении женщины им выстрадана положенная значимость другой красоты – душевной, внутренней, сокрытой. Он только сейчас понял бесценность слова «единственная», каких-то пять лет назад казавшееся ему уделом слабых мужчинок, сдающих себя в добровольное «однокамерное» заточение! Какой он был самонадеянный дурак! Был раздут, словно первомайский шарик! А жизнь просто ткнула в этот шарик гвоздиком!
Но здесь, в Чите, за свой последний шанс он ляжет костьми! И, слава Богу, дело пошло – Егорка совсем его не боится, наоборот, готов тянуться, вон, даже про слёзы взрослого мужика полюбопытствовал с участием – «Дяденька, почему ты плачешь»? Славный мальчуган этот Егорка, он поладит с ним. Пренепременно!
А вот какой мальчику отец из Олега Михайловича? Не больше, чем «воскресный папа», это точно! Может ещё хуже что, да просто Рита недоговаривает? Наверняка недоговаривает! Копнуть глубже, так Григорьева к такому семейному симбиозу припёрли очень весомые обстоятельства. У него же выше ненаглядной Надюши никого нет!

Ну, что ж, если так, неплохая перспектива. Значит, Олег Михайлович будет рад его предложению свалить с «левого» круга к своей Надюше!

Глава 22
Потрёпанный «Рафик» Григорьева мчался с крейсерской скоростью, без положенных остановок. Молодой парочке, что села на конечном круге, впрочем, интересно было нестись словно на персональном такси. А Григорьев напрочь забыл о своих пассажирах, он целиком находился во власти одного-единственного вопроса: каким образом Фалолеев узнал про него и Риту?
Григорьева в первую очередь пугало не то, что тайна открылась, и загнать её обратно в узкий круг посвящённых уже невозможно. Он пытался угадать личность, через которую пошёл на волю его сокровенный секрет. От предположения, что это могла быть Рита, мысли выходили крайне невесёлые, ибо в таком случае откровенность Риты означала её желание что-то в своей жизни переменить. И переменить, конечно же, отдалением его, Григорьева, потому как долгожданный претендент на настоящую любовь, наконец-таки, нашёлся.

То, что Рита любила Фалолеева крепче кого-либо, сомнений нет, он своими глазами видел, своими ушами признание об этом когда-то слышал. К тому же у сегодняшнего Фалолеева на руках крепкий козырь, козырь - мама, не горюй! Надавит этот кривоногий «коллега» на жалость, призовет к женскому милосердию и состраданию, тогда сам Бог не предскажет, куда, в какую сторону понесёт Риту.
Уже помчавшись по центру города, взбудораженный Григорьев вспомнил про пассажиров на заднем сиденье, затормозил у первого подходящего места. «Схожу с маршрута» - торопливо бросил он, и в компенсацию своей вольности высадил молодых людей без оплаты. Вновь энергично газанул и вновь погрузился в тяжкие мысли – «Ведь не отцепится этот гад от Риты»!

Григорьев и сам не знал, почему после первой встречи с Фалолеевым он не бросился упреждать Риту. Или не верил, что Гена так быстро её отыщет, или где-то в глубине подсознания хотел проверить внебрачную подругу на верность, искренность. Посмотреть, обмолвится ли она о появлении Фалолеева, о его предложениях? Или была в нём уверенность, что он - отец, проверенный трудностями, почти примерный и его никогда не поменяют на афериста? А может, он в силу спокойного характера не привык нагнетать панику без обстоятельных причин? «Боги войны в атаку не ходят. Мы врага накрываем с закрытых позиций, без собственных потерь»! - его устраивало такое кредо – не бегать по первому взбалмошному указанию, не суетиться, а действовать спокойно, отталкиваясь от проверенных разведданных.

Вот, доустраивался в кустах! В ожидании разведданных! Как всё нелепо повернулось: вор, страшное чудище его родному сыну набивается в новые папы! Да этот урод одним видом Бог знает что с ребёночком сделает! «Негоже, совсем негоже дело выходит! – Григорьев ругал матом и себя и Фалолеева. - И ведь мне, мерину твердолобому, был звоночек грозный, предупредительный! Был»!
Во двор Ритиной пятиэтажки микроавтобус ворвался, словно штурмующий немецкую крепость танк. Худшие догадки Григорьева тут же подтвердились: Фалолеев отыскал Риту. Она сама в этом созналась, и более того, в первую же минуту Григорьев обнаружил совсем плачевные факты той встречи – ожидаемой им неприязни к Фалолееву Рита не демонстрировала, а на него, любимого гражданского мужа, открыто и честно не смотрела. Глаза её блуждали по сторонам с отрешённой озабоченностью, словно она вычисляла какие-то сложные, позарез ей нужные математические формулы.
Григорьев ужаснулся своему положению, едва представил настоящую картину Ритиных чувств – сильнее красавца Фалолеева она никого не любила, и любовь та даром никуда не испарилась. Хоть голову отсекай! А связь с ним, Григорьевым, просто оптимальное использование обстоятельств, маскировка для собственной выгоды! Стоило появиться более «весомому» для её души экземпляру – и вот уже всё прежнее готово рухнуть!
Ревность жгучим пламенем взыграла в груди Григорьева, он едва удержался, чтобы не встряхнуть Риту, не закричать – «Что с тобой?! Как ты смеешь убрать с первого плана меня – человека, не вылезающего из забот о тебе, сыне, и поставить туда какого-то подонка»?!

Претензии так и копошились роем в его голове, гневно и энергично искали выхода к адресату, но когда глаза их всё-таки встретились, он осёкся. Слишком наглядно читалось Ритино желание ответить ему как есть, правдой-маткой, и он, зная уже её твёрдость в серьёзных делах, добровольно обратился с этой правдой к самому себе: «А смеет ли он объявлять Риту своей собственностью? От него за пять лет ни одного намёка на развод с законной женой, ни одного посула полноценного семейного счастья»!

Одно Григорьев сейчас понимал очень хорошо - он имеет полное право бороться за сына: Егорчик, Егорушка – родная, ненаглядная кровинушка! Какой ему Фалолеев отец, тьфу-тьфу-тьфу, не приведи Боже, какой он даже отчим?! Лицемер, оборотень с ужасным лицом! Вор с чёрной потребительской душонкой! Он и на километр не должен подойти!

Рите втайне будто доставляло удовольствие терзать Григорьева нагнетанием неопределённости – она никак не спускалась со своих небес к реальным делам, никак не хотела разглядеть его мук. А тот слишком хорошо знал всю историю крепкой её любви, и сейчас видел, понимал – в душе его женщины восстало прошлое. Там, в прошлом, когда-то было посеяно сильное, глубокое чувство, и оно, столько лет бесплодное, от приезда Фалолеева наконец-то обрело виды на урожай. Но для него – пропади пропадом этот пакостный урожай!
- Рита, прошлое не возвращают! – Григорьева всё-таки прорвало, он оживлённо затряс руками, втолковывая своё. – Прошлое, что не сбылось – есть лишь иллюзия! Видение! Туман! Счастье, которого уже не ухватить! Наш сын, - он с особым акцентом выделил слово «наш», - потому и родился, что мы были готовы к нему! А что теперь может ждать вас?

Григорьев врал. Да, четыре года назад, узнав о беременности Риты, он не стал отпираться от своего ребёнка, не сиганул трусливо в кусты, но заявлять, что в тех валяшках по чужим квартирам он исподволь готовился стать отцом было откровенной ложью.
- У меня нет полноценного счастья, - словно в пустоту, с прискорбием объявила Рита. – И ты это прекрасно знаешь.
Григорьев ухватил со стола чайную мельхиоровую ложечку, желая от негодования завернуть её в бараний рог. Однако скоренько поборол гнев разумным рассуждением – Рита может диктовать ему условия, а он, увы, нет. Олег Михайлович в своём подвешенном положении может только просить.
- Мы обоюдно шли к этому, добровольно, - излучая вынужденно смиренность, в полной тишине заметил он.
- Обоюдно? – Рита произнесла это с такой театральной обидой, какой позавидовали бы видные московские актрисы. - Тебя можно делить с другой женщиной, а мне законного шиш? А я, может, правила поменять хочу!
Замечание о постельных неравенствах было не в бровь, а в глаз, тем не менее, Григорьев, услышав о её желании перемен, с гневом не совладал. Вне себя он поднялся из-за стола, швырнул ложку в угол.
- У тебя мой сын! – вскричал он красный от натуги. - Я Егорке отец!
- Какой ты ему отец? – безжалостно вырвалось у Риты.

Григорьев от услышанного подавился воздухом, задвигал бессильно челюстью и, оглашая кухню хлюпающим звуком «ап-ап», опустился на стул. Глаза его вращались отрешённо.
Рита испугалась за Григорьева, она схватила его за руку, спешно пустилась в смягчающие разъяснения:
- Ну, отец! Отец! Только не совсем нормальный! Нормальные отцы, сам знаешь, какие бывают! Не мне тебе про нормальные семьи рассказывать!
Пока Григорьев нащупывал бразды правления своего языка, пока он растерянно-насупленным лицом, как есть, олицетворял глубочайшую обиду, Рите пришла мысль, которая подкрепила её обоснованный выпад.
– У нашего Егорушки папа всё по долгим командировкам! Это пока он маленький, верит в сказки, а подрастёт? Узнает правду? – Она двинулась в атаку ещё увереннее. - Вот поедет он к вам домой папку законного забирать, что ты ему скажешь? Извини, Егорка, у меня тут более любимый сын!... Более любимая дочь! Я их покинуть не могу!... Другого ведь не скажешь?! Вспомни, ты хоть разок за эти годы жениться обещал?

Нескрываемая Григорьевым обида, наглядное потрясение его от града обвинений, которых он никогда прежде не слышал, как ни странно, Риту больше не смягчали. Она, не останавливаясь, говорила, говорила, а Григорьева от безвыходности лихорадило – не послушался он предчувствий, проворонил беду! Да ещё какую беду, к чертям, на слом вся жизнь! Как прекрасно было до Фалолеева! Обоих устраивало равновесие, пусть не фундаментальное, но равновесие житейское, душевное! Да, она права, никогда и ничего серьёзного он ей не обещал, но разве не видит она его любви к ней и Егорке, разве не видит его заботы, уважения?! Разве это не достойно взаимной преданности?!

Язык Григорьева наконец-то развязался, но как красочно он не сокрушался о её легкомыслии, как не кипятился, как не разъяснял о вредности перемен – достойный отпор Фалолееву от любимой им женщины остался под большим сомнением. Очевидный, как ему показалось, демонстративный отказ Риты следовать его правильной логике, спасать их совместное благополучие, окончательно вывел Григорьева из себя. «Ещё раз хочешь после Фалолеева в утиль спланировать… как фанера? – с небывалой прежде злобой прошипел он. - Ну-ну! Рискни для полного счастья!.. и просветления своих мозгов»!
Он резко зашагал к двери, но дёрнув ручку, вернулся, ухватил Егорку на руки, потискал, поцеловал и опустил на пол. Сложил из коротких, упитанных пальцев фигу, ткнул её Рите.
- Вот что этому Фантомасу обломится! Так и знай!

***
Уже через двадцать минут, едва ли не в прежней лихорадке, Григорьев отворял двери вино-водочного магазина по улице Бабушкина и спрашивал хозяина.
Андрей оказался на месте, вышел без задержки и появлению старого соседа обрадовался искренне.
- Сколько лет, сколько зим! - с улыбкой воскликнул он и немедля потянул гостя на второй этаж, в директорские апартаменты. В секретарской, где за столом восседала разряженная, смазливая девушка, бизнесмен звонко щёлкнул пальцами и скомандовал:
– Лизунчик, нам кофейку!

Григорьев как можно раскованнее присел на дубовый дорогой стул – массивный, чёрной лакировки и, заставляя себя освободиться от клокочущего негодования, несколько раз очень глубоко вздохнул. Андрей легко плюхнулся в кресло с высокой спинкой, что стояло напротив, за директорским столом, чуть отъехал назад и забросил ногу на ногу. Он улыбался всеми зубами, словно приглашал Григорьева если уж не также откровенно радоваться жизни, то хотя бы оценить сегодняшний масштаб его дел.
Григорьев поддался бессловесному хозяйскому желанию, пристально, с нарочитой восторженностью обвёл глазами кабинет. Обстановочка современная, недешёвая: одна столешница директорского стола, толстая, пепельного цвета, будто серый полированный камень, чего стоит. А ещё дубовые стулья, узкий импортный сервант с батареей недешёвых бутылок, японский телевизор, видеомагнитофон, на полу затейливый изумрудный линолеум с позолотой. Григорьев к такому сам приценивался, да отступился - дорого.

- Растём! – в интонацию он вложил высшую похвалу и положенную порцию зависти.
- Куда деться, пьёт народец, - излучая довольство, поддакнул Андрей и, указывая пальцем на картину, что висела на стене сбоку, коротко хохотнул, - а мы для него – всегда!
Григорьев обернулся: на картине в полный рост были выведены два бородатых мужика - босые, в одинаковом исподнем белье, застиранном, чуть ли не рваном. Сначала Григорьеву показалось, что это зеркальное отражение одного и того же персонажа, тем более, что они стояли симметрично, лицом друг к другу; потом всмотревшись, он разглядел детали: слева - худющий, высохший мужик тянул руку с пустым гранёным стаканом. Взгляд его, полный мольбы и страданий, подкрепляла надпись «Помоги»!
Правый персонаж смотрелся опрятнее, веселее и упитаннее. Более длинноволосый, с одним прикрытым глазом, а другим лукаво блестящим, он держал в руках большую бутылку с яркой этикеткой «Rasputin», а надпись, сиявшая рядом, гласила - «Помогу»!

«Шутники, - усмехнулся про себя Григорьев. – Распутина благодетелем заделали». Тут он вспомнил, что тоскливый мужик в просторной рубахе и болтающихся подштаниках очень напоминает плакат голодных лет. Но если там, выразительно очерченные, натруженные руки и ноги крестьянина означали приближение голодной смерти, то здесь худые, узловатые пальцы просителя сжимали стакан в банальном ожидании зелья.
Настроения от увиденного у Григорьева не прибавилось, ему показалось неуместным, хоть и гротескно, выставить потребность русского мужика в водке как главную, а уж сопоставление нужды умирающего от голода человека с жаждой какого-нибудь алкоголика, он счёл откровенным кощунством. Но от комментариев по картине воздержался.
- Н-н-да, - всего лишь протянул он и будто невзначай отметил, - смотрю, не подкосил тебя Фалолеев.
- Что Фалолеев? Дело прошлое, - коммерсант спокойно выказал равнодушие и безынтересность к своему бывшему помощнику - вору.
«Конечно! Фалолеева по твоим расчётам уже черви обглодали», - Григорьев следил за лицом собеседника и прикидывал, как сподручнее намекнуть на восставшего «Феникса». Сказать прямо, как есть, что в Читу заявился давний «друг» и кидала, то спрашивается, с какой стати он, Григорьев, пришёл Фалолеева заложить? Кто по логике ему должен быть дороже? Бывший офицер, сослуживец, друг или успешный капиталист-коммерсант? Хм! 

Постучалась и несколько вольно вошла секретарша. По очень свойским замашкам её, по раскованной походке, по тому, как на «Лизунчика» она жеманно потупила чересчур накрашенные блёстками глазки, Григорьев сделал вывод о верности Андрея своим увлечениям даже на работе. Лизунчик поставила на стол небольшой поднос с двумя чашками кофе, сахарницей, печеньем и также небрежно удалилась.
Григорьев без торопливости размешивал ложечкой сахар и думал, каким логическим манёвром подвести Андрея к нужному вопросу. Подвести впритык, однозначно, но так, чтобы собеседник не ощутил стороннего водительства. Григорьеву не хотелось демонстрировать интерес в разбирательствах Андрея и Фалолеева, ему хотелось сыграть роль косвенного, скрытого толчка.

- А попадись он тебе сейчас – спроса бы не миновал? – своё настойчивое любопытство Григорьев замаскировал гипотетической подоплёкой.
- Да я уже и забыл о нём! – проблема экс-помощника не отразилась в спокойном взгляде Андрея и граммом интереса.
Водочный делец наотрез отказывался «брать след» Фалолеева, словно обожравшийся донельзя пёс не видел ни единой причины бежать за хозяйской палкой.

Эту невозмутимость Григорьев обосновал двумя вероятными причинами. Первое. Андрей железно считает Фалолеева покойником, поскольку Кент о своих «мясниковских» результатах перед ним отчитался. А то, что на самом деле Фалолеев хоть не здоров, но всё-таки жив, есть следствие непредвиденных обстоятельств, которые что от Кента, что от Андрея остались скрыты. Тогда отговорка Андрея про «дело прошлое» очень к месту. Редкий дурак сознается, что заказал отправить своего должника к праотцам: лучше выглядеть незлопамятным потерпевшим, чем мстительным убийцей. Либо по другому дело выходит: Андрей в курсе, что Кент оставил покалеченного Фалолеева в живых, и после возврата денег совершенно искренне мщения больше не желает.
При варианте номер «раз» от Григорьева требовалась тонкая ориентация Андрея на окончательное сведение счётов с врагом. Во втором случае миссия возбудить старые претензии полностью летела в тартарары: таковых к Фалолееву у Андрея больше нет, а ради третьесортного знакомого кто из нормальных людей будет искать себе проблемы с милицией?

Но для любого дальнейшего шага из Андрея следовало вытянуть хоть какую-то определённую зацепку. А тот словно не понимал о чём речь, отмахивался и улыбался своей прежней беззаботной улыбкой. Словом, тема Фалолеева угасала на корню, сам Григорьев от тонко выстроенной антифалолеевской обороны стушевался. Попивая кофе, он подумал, что с прямой наводкой, то есть предельно открытым разговором, сейчас, пожалуй, спешить не стоит; глядишь, Рита за день-два одумается сама, и всё наладится без крайних мер.
Про Фалолеева забыли, поговорили о делах сегодняшних – кто, как чего? Григорьев рассказал о своём «Рафике», о мотаниях по кругу от вокзала до ТЭЦ; и не таясь, признался, что кормят его эти круги совсем неплохо, грех обижаться. Потом он с чисто практической целью полюбопытствовал у Андрея на предмет водочки – по каким технологиям в наши дни очищают сей блаженный напиток, и с какого завода безопасней употреблять?

Бывшие соседи как следует обсудили «палёную» водку, раскрутку брендов и даже осуждающе прошлись по пассажирам-хамам, которые впрочем, портили жизнь исключительно Григорьеву. А в подтверждение того, что оба умеючи стоят на земле, подались на улицу хвастаться железными конями.
Пустить пыль в глаза больше хотел, конечно, Андрей, и ещё издалека он ткнул в огромный угловатый «Ниссан-патрол», самого престижного цвета - мокрый асфальт. У Григорьева от зависти ёкнуло сердце. Что говорить, джип для любого мужчины - эталон автомобиля, заветная мечта. «Баранкой на такое чудо не навертишь, - подумал он с некоторой жалостью к себе. – Это водка - золотое дно, а баранка...»!
Но справедливого восхищения дорогим «японцем» Григорьев сдерживать не стал.
- Танк! Т-тридцать четыре!
- Семилеток! – Андрей с гордостью и любовью похлопал ладонью по переднему крылу джипа, словно по лошадиной холке.

Григорьев постоял несколько мгновений молча, его гордость боролась с любопытством: попроситься или нет на водительское место? Очень хотелось сесть в массивное чёрное кресло, наверняка кожаное, ухватить упругий, совершенных линий руль, почувствовать каково это - быть выше всех на полметра… «Ребячество полное, да и подумает, что джип диковинка для меня дикая» - отрезвила Григорьева мысль.
Он скромно ткнул в свой Рафик, стоящий чуть поодаль:
- Моя коняга-кормилица!
Разглядывать старый микроавтобус как нечто особенное было бы крайне смешно, потому собеседники дежурными фразами условились из виду не пропадать, так же дежурно обменялись рукопожатием.
Когда Григорьев уселся за руль своей рабочей «лошадки», то помрачнел – расклад дела в его пользу так и не изменился.

Глава 23
Безоговорочного отказа Рита Фалолееву не давала. Он предполагал, что она, в положении матери-полуодиночки, внутренне готова на согласие, а насчёт того, сколь твёрдо удерживает её от этого шага Григорьев, даже не сомневался.
Это толкало Фалолеева на обстоятельный разговор с Григорьевым, разговор решительный, крайне неприятный и, как он понимал, последний. Если удастся призвать Григорьева к благоразумию: отступится тот и пожелает счастья Рите – у него есть шанс на семью. Егорке он станет настоящим отцом, пусть Олег Михайлович не сомневается! Парнишке всего три года, к отчиму привыкнет быстро.

Если же Григорьев не сбавит личных амбиций? Как ему втолковать, что не разорваться обычному человеку на две семьи, каким бы шустрым он ни был? Не первый «товарищ майор», у кого на стороне дети растут, и ничего – терпят люди, притираются к ситуации. А если такой геройский он папаша, отказываться от сына его никто не принуждает, речь больше про Риту – ей надо полную волю предоставить. И тогда всё сладится у Гены Фалолеева: старая любовь не ржавеет - правило ещё то, верное!
В конце концов, как можно равнять потребности Григорьева, обычный флирт которого закончился ребёнком (как пить дать, по недоразумению!), и потребности глубоко несчастного человека, который уже нашутился, нафлиртовался по самое горло! Для Григорьева вторая семья роскошь, развлечение, а для него единственное спасение! Как же они оба понять не хотят, что другим стал Генка Фалолеев, что ему серьёзное семейное обустройство похлеще воздуха требуется!..

Откуда у самого Фалолеева появилось и набрало столь несокрушимую силу убеждение, что только Рита способна составить ему в этой подлой жизни счастье?.. Только раз признался он себе в действительном раскладе: жуткое новое положение после разборок Кента – материальное и физическое, разом обратило его в изгоя, персону, нежелательную для дружбы, общения и соседства. Женщинам он представал теперь адским пугалом, от вида которого у них панически разбухали зрачки, для мужчин он стал воплощением самой махровой неудачи, какая только способна оседлать человека и каковую вошло в моду почитать за проказу, опасную инфекцию – это вместо принятого прежде сострадания!

Его откровенно избегали, шарахались, расчётливо вытесняли из круга общения и уж тем более не вели речь о знакомствах. Страшное по своей природе одиночество (среди людей, но один-одинёшенек), которое за пяток лет без сомнения одолело бы и самого Робинзона Крузо, для Фалолеева явилось пыткой невообразимой. Он не спал ночами, бесконечно крутил в голове вспоминания о прошлых днях своих разухабистых, бесшабашных, доверху залитых достатком внимания и свершившимися усладами собственных прихотей.

В надежде заново прожить приятные физиологические и внутренние ощущения, которых ему в своё время хватало с головой, и которые когда-то взрывали его неописуемым наслаждением, он восстанавливал в памяти многочисленные картины вечеринок и интимных объятий, что давно имели место быть, изголодавшимся воображением добавлял туда всяческих буйных красок, неудержимой страсти, вожделения.
Распаляясь, он не мог укротить мысль, что отдал бы сейчас всё за возможность хоть на минутку, секундочку ускользнуть в тё далёкие дни. Он приглашал дьявола для выгодной сделки и ждал его искренне, с надеждой, потому как не боялся более ничего – его самого глаза людские без утайки отражали как дьявола!..
Увы, увы! Как не старался он памятью и воображением, картины эти не имели и грамма осязательной природы, не приносили ни удовольствия, ни успокоения. Наоборот, осознание неохватной, не укладывающейся в голове потери, злобно рвало его в клочья. Он, Гена Фалолеев, из золотого полновесного рубля ржавой копейкой стал, ущербной, презренной, никчёмной!!!

Из ночи в ночь, даже сонный, без чувств, метался он по кровати как самый последний тифозник и, сам того не желая, сгребал застиранную простынь телом, и беспокойством своим скручивал её в верёвку… Во сне и наяву заимел он привычку ослабевшим жёлтым кулаком в бессильной ярости стучать по стене или тумбочке, выбивая у несчастных своих родителей слёзы ужаса и страданий…
И насытившись однажды мучениями до обморока, он вдруг понял, что нуждается в опоре, возведённой от сердца, а не на телесном интересе. «Что тело? – словно другими глазами осмотрел он себя, - разве три года разврата пошли мне впрок, насытили каким-то божественным эликсиром, снабдили удовольствием до конца жизни?».
Очень наглядно выходило что нет. Да, он набит воспоминаниями и воспоминаниями вроде бы интересными, животрепещущими, но…от них теперь больше разочарования, больше беды… Вернуть ничего не вернёшь, зато душу и тело изголодавшимся псом терзает потребность женского тепла, положенной природой близости. И от невозможности оного выжигает всё внутри беспросветное раздражение, злоба, а от осознания тупика, карцера, в котором его прочно замуровала подлючая жизнь, клокочет лишь бессильная ненависть ко всему миру…
Живот вчерашнего добра не помнит, да только вчерашнего добра в теле человеческом не помнит и ещё кое что…

После долгих, бесконечных раздумий что же ему делать, в памяти всплыла вдруг Рита, и крепко, будто якорем, зацепила образом своим всё настроение его и всё жизненное намерение. Он тысячу раз восстановил ту, ничем не примечательную ночь, и в какой-то миг, охваченный неистовым жаром, утвердился в заключении - она единственная, кто питала к нему настоящую сердечную любовь! Вывод этот турнул его из родительского дома в Мценске и погнал в Читу пытать счастья. Он уезжал в приподнятом настроении, полный надежды, оживления, он хотел верить, что Рита до сих пор одна и не откажется связать с ним судьбу…
В поезде, проводя длинный путь больше в лежачем положении, он не раз попытал себя на предмет, сможет ли он сам крепко и беззаветно полюбить ту девушку, женщину, которую когда-то сердцем равнодушно отторгнул, ту девушку, «видок» которой он с высоты тогдашнего своего положения с циничной небрежностью еле-еле оценил в «четвёрочку», ибо затягивать в постель «троечницу», пусть на раз, уже полагал недостойным себя?

Но теперь облик Риты он рисовал с каким-то сладостным умилением и совсем не боялся её приплюснутого носа, широких скул, наоборот, находил их милыми, притягательными и даже единственно нужными ему в этом мире! Он уже рисовал нежные картины совместного будущего, воображал прикосновения своих пергаментных неказистых пальцев к её желанному лицу, прикосновения, в которые он вложит всю трогательность, всю накопленную нежность, всё выстраданное душой покаяние.
Он засыпал с именем её на устах, и к концу пути на прежние сомнениям лишь мечтательно улыбался – он полюбит Риту! Сочтёт за честь полюбить!

Глава 24
Григорьев после Риты, после поездки к Андрею, остыл от напряжения лишь к вечеру, зато потом даже обрадовался, что в «нейтрализации» Фалолеева сам собой сложился тайм-аут. Нет слов, облегчение вышло бы громадное, турни Андрей этого ходока из города куда подальше, а вдруг бы переборщил в этих тёмных разборках и с размаху заделал бы из отставного старлея труп?
Фалолеева всё-таки жалко – тот, несчастный, искал счастья, что рвётся искать каждый человек, да только со своими планами насчёт Риты опоздал, дурачок, навсегда, как полоумный дремучий пенсионер после трёх денежных реформ опоздал в магазин со старыми советскими рублями.

Тайм-аут, так тайм-аут! И от греха подальше и для его задумки - шанс. Решил Григорьев пока не звонить Рите и не появляться, а подождать её выбора: что там окажется сильнее - жатва давней любви, пусть поздняя, непредсказуемая, или безоблачное счастье Егорушки?
Как не раздирало Григорьева беспокойство за будущее, на паузу он согласился из-за одного немаловажного открытия, о котором долго в своё время не подозревал: характер после рождения Егорушки у Риты прорисовался далеко не сахарный, к тому же подкреплённый большой внутренней силой и изрядным упрямством.

И характер и сила в своих крайностях ему, к сожалению, оказались неподконтрольные. Сила характера, упрямство проявлялись в том, что не водилось за Ритой мелочных истерик, не рыдала она по пустякам и не трясла в наигранном унижении, в наигранной слабости плечами, не бросалась в заходящийся женский вой с выпученными глазами, отнюдь, в трудную минуту стиснутые почти до крови губы, такие любимые Григорьевым, милые, сочные, распахнутые настежь глаза и… редкие крупные слёзы, самые отборные из тех, что уже никакой силой не могли удержаться…и исполняла свои, только ей ведомые мысли…
Если упрётся Рита в своём решении жить с Фалолеевым – он окажется бессилен: Егорушка хоть и Олегович по отчеству, да фамилию носит мамину. Распишутся эти «голубки» в Загсе – вовсе беда, любой милиционер на страже их брака. А вы, Олег Михайлович, чешите огородами, куда глаза глядят, и тщательно пережёвывайте прошлогоднюю ботву!

А не будет он унижаться до такого позорного совета! Пусть Рита делает что хочет! Пусть попробует обойтись без Олега Михайловича, пусть свободно поплавает в непредсказуемом море любви! У него тоже гордость человеческая есть и посмотрит он, как придётся ей ко двору мценское колченогое чудо! Да он уверен на двести процентов, ничего у них не получится, вглядятся в друг друга как следует и разбегутся, словно перепуганные зайцы!
Зато его никто потом не будет попрекать, что лишил, подлец, счастья любящие сердца, отговорил, такой-сякой, от «гуманитарной помощи» покалеченному артиллеристу-аферисту! Не собирается он ни лишать, ни отговаривать, ни танцевать с просьбами возле Риты, помолчит, посмотрит, как молодая мама поколготится с этим подарком, хлебнёт горя, да вернётся обратно.

Вернётся, попросится обратно, никуда не денется! И тогда до самой смерти будет почитать его за благодетеля, через горький опыт, через лично жёванное горькое мочало, от которого ни проку, ни удовольствия! Надо, надо женщине урок дать, не то без хорошего взнуздывания будет носить её по сторонам не с Фалолеевым, так ещё с кем. Жизнь длинная, а в его положении такие занятия вовремя надо организовывать, пока в силе и сам собою ничего.

Однако двухдневной «стратегической» паузы хватило, чтобы Григорьев весь извёлся, по живому исполосовал себя внутри, потому как сплошь, без роздыху одолевали тяжкие мысли, глупое самоедство и несуразные, кошмарные гадания.
Как наяву, виделись ему разговоры между Ритой и Фалолеевым, представлялось, как без малейшего зазрения совести давит Фалолеев на самое больное женское место – жалость. И что натрещал этот неудачник про свои страдания в Ритины уши таких фантастических историй (благо они все в его несчастном облике), что та готова родную мать и сына продать, лишь бы тому «Фантомасу» чем-нибудь угодить! И уж наверняка к ногам её выложены обещания, клятвы, заверения в любви до гроба, расписаны посулы великого счастья, состроены дивные планы совместной жизни, вплоть до рождения второго, уже их ребёнка!
Представление Фалолеевских и Ритиных замыслов по второму ребёночку, и что ужаснее всего, представление реализации этого замысла, вклинилось в голову Григорьева в вечерний час пик. Его словно подключили к трансформатору в тысячи вольт – в глазах побежали разноцветные круги, мозги сдавило тугой, сильной волной, всего заколотило, затрясло.

Не видя перед собой светофора, он рванул на перекрёсток при красном свете. И случилась бы тут страшная беда, потому как в левый бок уже нёсся лихой военный водитель на шестьдесят шестом газончике и грузовик наверняка бы всадил своим высоким бампером по доброй половине пассажиров, да только офицер возле солдата-водителя быстрее всех понял что к чему, и что есть силы гаркнул своему подшефному – «Тормози»!
«Чёрт! Я же с людьми! – разом вспотели от страха у Григорьева руки и подмышки, высокий лоб. – Домой, домой, пока в аварию не влетел»! Его желание на сегодня закруглиться полностью совпало с желанием испуганных пассажиров, которые пережив шок, с угрозами и руганью затребовали немедленной высадки.

Из гаража к подъезду Григорьев брёл удручённый, с настроением поддать два стакана водки и ни о чём больше не думать. Неожиданно, из деревянного детского домика, как из скворечника, наперерез ему вывернулся изуродованный Фалолеев. «Боже! До квартиры добрался»! – охнул Григорьев и остановился. Впрочем, единственный плюсик созерцание врага всё же принесло. От простой логики: раз Фалолеев тут, рядом, значит, Рита сейчас без него, тут же отпустила бешенная, клокочущая ревность.
- Видел, как Надюша твоя вышла, - Фалолеев не здоровался и не тянул руки, но говорил бодро, иронично. – Не изменилась, чуть-чуть потолстела. Она знает, что ты бурно на стороне размножаешься?
Фалолеев смотрел прокурором, Григорьев в ответ на едкую реплику молчал.
- Что скажешь?
- Что скажу? Мотал бы ты обратно в Мценск или ещё куда!

Теперь затих Фалолеев. Не торопясь делиться скорыми планами на Мценск, он стукнул пальцем через куртку по чему-то стеклянному, миролюбиво сказал:
- Давай, Михалыч, как в старые добрые времена посидим у тебя на кухне, водочки пропустим!
- У нас рукопожатия на Эльбе не будет! Я бы знал твою натуру, пристрелил бы такого однополчанина еще лет десять назад! На полигоне, втихомолку!
Фалолеев не обиделся.
- Чтобы я бы сделал десять лет назад, если бы знал! М-мм! – он потряс чуть головой, без подделки изобразив мечтания, затем быстро вернулся с небес. - В гости-то пригласишь?

Григорьев давно смекнул, что разговор с таким типом в квартире зло во сто крат меньшее, чем перебранка посреди двора, и хоть без особой радости, но показал на крыльцо - пошли. На третий этаж они поднимались медленно, сосредоточенно, в предчувствии, что ни при каких вариантах не видать им счастливого конца. К небольшому облегчению Григорьева подъезд оказался пуст, если бы попался какой сосед или соседка, от вопросов бы потом не отделаться.
- Подкалиберным, значит, планируешь вдарить? – вращая в замке ключ, Григорьев обернулся к Фалолееву.
- В смысле? – удивился тот.
- Зайти в гости хочешь, вроде, как свой, а потом влупишь – под самый дых!
- Ты скажешь!
- Думаешь, по-другому будет? – Григорьев распахнул дверь и встал на пороге боком, размышляя пускать или не пускать Фалолеева.
Гость напористо подступил вплотную:
- Прав ты, Михалыч, но нам без серьёзного разговора никак!

Они сели за пустой стол. Фалолеев отметил новый высокий холодильник на два больших отсека, новую кухонную мебель, не самую простецкую. «Идёт Григорьев потихоньку к своему счастью, идёт», - подумал он не без зависти и вынул из-за пазухи бутылку водки. Григорьев сумрачно сложил перед собой руки.
- У тебя вот как у барина - две семьи! – вроде шуткой укорил его Фалолеев и не выдержал пожаловаться. – А у меня ничего нет! Ничего!
- Я тебя не обкрадывал, - Григорьев держался с подчёркнутой холодностью, на дальней дистанции. - А если забыл, напомню: после тебя подобрал! А то гляжу, у вас обоих память отшибло!
- Не отшибло, не отшибло! Наоборот! Потому я здесь, Олег Михайлович! Думаю склеить себе из прошлого счастье какое-никакое, - признался Фалолеев сразу, предполагая своей высокой надеждой как-то смягчить Григорьева. - Рита ведь на меня запала тогда, я чувствовал. Это не просто самка самца выбирала, это если хочешь любовь была!

Григорьев счёл за лучшее отстранённо пожать плечами – кто вас разберёт с вашим исчезнувшим навеки прошлым?
- А старая любовь, как известно, не ржавеет, - по интонации угадывалось, что надежда на эту поговорку у Фалолеева была велика. Словно набравши в ней силу, поддержку, он вдруг рывком выложил просьбу. - Уступи мне Риту, Олег Михайлович! Как другу уступи!
- Словами «друг» бросаться не будем, - отрезал Григорьев без встречной приветливости. – Должен понимать. И ответ мой тебе известен.
- Зря! Я с тобой как с другом разговор веду. Чтобы между нами всё по-человечески, без недомолвок.
- Откуда ты упал – по-человечьи вопросы решать?
- Я, Михалыч, с тем светом почти сроднился, считай оттуда и упал. И там рекомендации получил очень настоятельные - вопросы по-человечьи решать.

- Оно и видно, - Григорьев в откровенной неприязни перекосил располневшие губы.
Поняв, что никакого гостеприимства от него не дождаться, Фалолеев ухватил с никелированной решётчатой подставки два хрустальных стакана.
- Давай смажем организмы свои! - предложил он, выдавливая из себя весёлость. - Я помню, ты к этому процессу неравнодушный.
Григорьев накрыл стакан ладонью.
- Пустой разговор! Хоть пей, хоть не пей!
- Ладно, - обиделся Фалолеев, но себе налил, залпом проглотил полстакана.
- Я в могиле по колено - обеими ногами! – выдохнул он отчаянно, страдальческим жестом обтирая рот. – Меня оттуда одна ниточка вытянуть может – любовь! Больше ничего! Поверь, ничего! За что я только не цеплялся последние два года. За соломинки! За соломинки! Думаешь, я вот так сюда прискакал – блажь свою показать! Олегу Михайловичу дорогу перейти! – распалился дальше Фалолеев. - Я на конкретном взводе, товарищ ты дорогой! Как смертник, камикадзе! И настоящая любовь мне больше воздуха нужна! Не красивая поделка, не ля-ля-ля – три рубля – подай мне ресторан, подай мне машину! – он с возмущением повертел перед носом Григорьева растопыренными пальцами, потом схватился доставать сигареты. Григорьев насуплено замотал головой, мол «нет, не кури», и пока Фалолеев трясущейся рукой засунул обратно пачку в куртку, то чуть осадил тон, и дальше выложил тихо, смиренно, жалобно. - Та, курва-королева, Лина, напрочь слиняла после разборок, в больницу апельсина не принесла. Как будто не было любви, печатей в паспорте. В секунду человека вычеркнула!
- Сам выбирал.
- Кто бы спорил, сам выбирал, сам обжёгся. Потому к тебе по-хорошему: пойми нас с Ритой!
- Вас?! – Григорьев двинул по пустому стакану кулаком – тот звонко ударился об стену, раскрошился. – Вас? Быстро погнал за всех решать!
- Ну не усидишь ты на двух стульях! – тоже в ярости взметнулся Фалолеев. – Не я вмешаюсь, так другой отодвинет! Заклинаю тебя всеми богами – уступи! Из милосердия уступи! Поделись сегодняшним счастьем! Это зачтётся, Богом зачтётся!

Подтягивая рывками больную ногу, он неловко вскочил и с необузданной суетливостью заметался по кухне.
- Семь лет назад бабы штабелями сами ложились. За молодость, красоту мою, за то, что с деньгами всегда. А сейчас девке за так ягодицу тиснуть – ни-ни! Ей квартиру подавай! Машину за миллион! Они с ума от запросов посходили, а мне каково? На приличную бабу в моём-то положении замахнись! Да что приличной… я три года вообще без женщины!!! Без! Ты знаешь, каково трусы… только для ванны…туалета снимать! Что такое один в пустой кровати, знаешь!!! Изо дня в день, из ночи в ночь! А я прошёл – это тюрьма, одиночка, карцер! Даже страшнее! В одиночку суд сажает, а тут на свободе, сам себе хозяин, а не выходит никакого освобождения!
Флолеев прокричался, затем в жалком бессилии, словно тяжело раненый, опёрся локтём на стол напротив Григорьева, уставился тому в глаза и задышал хрипло прямо в лицо. Фалолееву хотелось, чтобы бывший командир не отстранялся от его беды равнодушным взглядом, а как раньше, проникся если не сочувствием, то хоть пониманием.
Но желать прежнего отношения Григорьева оказалось большой оплошностью.
- Проститутки на такие проблемы есть! – с сарказмом вставил бывший шеф.
- Ты ещё куклу резиновую посоветуй! – Фалолеев едва не брызнул слезой от обиды: «Как можно – человек душу до последнего выворачивает, а в ответ издевательство»?
- Я – человек! – вскричал он и ударил себя кулаком в грудь. - Может ты забыл? Калека, увечный, но человек!

Фалолеев непроизвольно ухватил из кухонного набора большой столовый нож. Григорьева окатило резкой волной страха, он, было, дёрнулся отнимать опасный предмет, но передумал, осел, промолчал. Верчение ножа, за чёрную массивную ручку, явно обозначало нервозность гостя, а не злой умысел.
Фалолеев всё рассказывал про себя. Было видно, что правду о тяжких своих бедах он изливал не налево-направо и не каждому встречному-поперечному. Нет, вся боль его, страдания долго, терпеливо копились внутри, как громадный гнойник, фурункул, и непременно должны были прорваться, и прорвались, когда подпёрло вконец.
Фалолеев понимал, как далёк Григорьев от сочувствия к нему, как напротив, враждебен тот за притязания на Риту, но он считал своим долгом обосновать, что его действия не имеют другого выхода. Они оба заложники судьбы. Вот только его выстраданные кровью обоснования ударялись о стену непонимания, так же, как недавние григорьевские увещевания сыпались мимо Ритиных ушей.

- Проходил я и с проститутками…привезли двух… увидали меня, заупрямились как коровы на бойне… сутенёр говорит, извини, ты слишком оригинально выглядишь… да… слишком оригинально… А мне каково с такой оригинальностью?! Кто посочувствует! Кто поймёт?! Кто в мою проклятую шкуру влезет? Хоть на день, на час, на минуту! Когда не любят! Когда презирают! Когда не замечают! Когда боятся!
Фалолеев прокричался, затем сел тихо, без шума, как паровоз, разом метнувший на волю весь пар.
- Ну… родители… любят же! – несмело заметил Григорьев, слегка подавленный откровенностью собеседника.
- Олег Михалыч… не надо идиота… изображать…родители любят потому что ты просто есть их сын. Есть и есть! Любовь женщины – это что именно в тебе открыли нечто удивительное…что ты лично дорог кому-то… особенностью своей…если хочешь уникальностью…когда для тебя и слово особенное, лишь одному тебе …когда для тебя… Что я тебе про женщин рассказываю! – махнул Фалолеев усталой рукой. - Ты вот с двумя живёшь и от обеих не оттащить! Верно? И я как любой нормальный человек жить без женщины не могу, не хочу, не желаю! Потому как на границе жизни и смерти стою.
Это не передать, но я влюблённые пары видеть не могу! В кино ли, в жизни – не могу! Они там счастливы, целуются, обнимаются, а я завистью разбит, раздавлен, мне воздуха не хватает! Голодный смотрит на еду с желанием съесть, жаждущий смотрит на воду с желанием выпить. А я любви взалкал, ты понимаешь! Взалкал всей душой - истоптанной, истерзанной, опустошённой! И пустота эта немилосердная толкает меня на страшное, чего я и сам боюсь! Убить готов кто в достатке любовь имеет! Потому как видно мне - пользуются друг другом и не ценят, потому как смешно им всё это даётся, без труда, без страдания!

Григорьев не знал, что и думать, мысли его, абсолютно обычные, по-человечески рассудительные, к тому же занятые совсем другим, не поспевали за фалолеевской исповедью. Однако ж, тот из обороны подался в наступление.
- Ты не думал, каково Рите одной в кровати спать? Она, может, каждую ночь ложится и до бреда, до опупения страдает: «Где мой ненаглядный сокол Олег Михайлович? Я его люблю, а он… под боком у другой »! Или ты одариваешь её периодически таким счастьем? Что Надюше сочиняешь, какие сказки? Её до правды просветить требуется, как в тихом омуте такие черти завелись? Фамилия, кстати, как у Егорки….
- Надюша знает! – будто отрубил Григорьев. – С этой стороны не возьмёшь!
- Вот как…. – протянул Фалолеев, не в силах скрыть разочарование. – Полюбовный гарем... У тебя может и третья где бабёнка в запасе?.. Ну, да ладно, собственник, теперь о прозе: как бы там ни было, ни тебе решать! Я за Риту зубами ухвачусь! Вот этими побитыми, вставными зубами – но намертво!
Внутри Григорьева всё заклокотало от неслыханной наглости, он без колебаний пустил в ход самую серьёзную угрозу.
- И ты намотай на ус: не угомонишься – найду Андрея и будет тебе добавка!
- Андреем, значит, решил напугать? Ха-ха! – Фалолеев не вздрогнул от имени Андрея, не напрягся. - А я его видел два дня назад! Как тебе это? – Фалолеев смотрел чёртом, которому всё нипочём. – И единственным глазом своим я его здоровую пару зрачков пересмотрел! Придавил! И знаешь, почему?! Мне терять нечего! Я - готовый покойник! Потому что я без любви жить не смогу, мне Ритин отказ – путёвка на кладбище! А ему я что? Деньги вернул, Кент со мной от души постарался... Так что остались мы с тобой опять один на один, как я понимаю на прежних позициях…
- На прежних! И ступай-ка прочь из моего дома! Навсегда!
Фалолеев молча встал из-за стола, вышел в коридор. Григорьев в ожидании смотрел, как тот снял с крючка длинную пластмассовую ложку, по очереди подсунул в подпятники китайских кроссовок. Обратно вешать ложку Фалолеев не стал, с нехорошей ухмылкой протянул её Григорьеву:
- Говоришь, очень друг друга любите? Не слышал от Риты и слова про вашу любовь.
Он вышел за дверь, повернулся.
 - Учти, самый опасный человек – раздетый до нитки.
- Так ведь, потянуло Антошку на чужую ложку! – холодный григорьевский взгляд, как ни странно, выражал полную готовность к такому предупреждению. – Посмотришь ещё и я каков!
Не желая больше разговора, Григорьев рванул к себе гулкую железную дверь и нарочно с шумом повернул ключ. Отгородившись от ненавистного гостя, он поторопился на кухню, дрожащими руками вплеснуть в себя водки – один стакан, другой. И, обхватив голову руками, покачиваясь телом в стороны, будто при зубной боли, негромко завыл...

Обложил, гадина Фалолеев, по всем направлениям обложил: к Рите подлез ближе некуда, видишь ли, любовью ихней заинтересовался! Егорке, кровиночке родной - отцом готов стать. Да Боже упаси! Надюша ни сном ни духом о его семействе левом, так этот дьявол неугомонный и через неё замыслил прижать! Хорошо, наврал, чтобы лишний козырь из рук выбить, а ну как всё равно сунется сообщить?
Нет, к чёрту всю боязнь греха, к чёрту милосердие и туда же выбор женщины! Какой может быть женский выбор, когда рядом нормальный, с головой, мужик?! Кто, в конце концов, за всё отвечает?! Как хотите, а он поборется за своего Егорчика! Руки прочь от его родного сына, тем более такие руки! И за свою Риту поборется! Он устроит по врагу шквальную стрельбу с закрытых позиций! Получат загребущие руки в десяточку, в яблочко!

Трубку телефона Григорьев брезгливо перебирал пальцами, словно держал холодную скользкую змею.
- Андрей, - он говорил с паузами, неуверенно, – я слышал… Фалолеев… с деньгами ещё кого-то кинул? – пока доносился смех всё понявшего торговца водкой, хрипло прокашлялся. – Подскажи.

Глава 25
О Фалолееве без всякого приуменьшения можно было сказать - раздет, обобран до нитки во всём, что на этом свете составляет для человека даже малую значимость, не говоря уже про здоровье, душевное тепло, жильё, деньги и завтрашний день. Но он продолжал с остервенелым напряжением загадывать себе будущее: «Согласится Рита, примет! А уж я для её счастья землю взрою, всё переверну! И ладно, что глаз, нога – мозги-то математические ещё при мне»!
Ничем не обоснованный оптимизм махрового неудачника окружающих раздражал вдвойне. Такой страдалец всякому лишь в обузу, ибо люди даже весьма приличные, от своих проблем день-деньской отбиваются, отбиваются и отбиться не могут. А тут какой-то полураздавленный червяк в хрустальные небеса курс прокладывает, о каких-то переменах мечтает…

В общем, болтаться в квартире у старого полкового товарища, который только по прежним временам товарищем был, разутому-раздетому Фалолееву не пристало. Пора и честь знать - очень быстро намекнули ему. Он всё понял с первого раза, взялся за сумку.
Место для житья (помилуйте, какие гостиницы!) выбрал в лесу за окружной дорогой, в густом молодняке на склоне сопки. Построил приземистый шалаш из сосновых веток, у товарища разжился старым военным тряпьём, чугунным казённым чайником и помятой кружкой. Почти бомж, разве что паспорт при себе и жажда света в конце тоннеля.
Режим на природе у Фалолеева сложился простой: скромно поесть харчишек собственного приготовления, проехаться домой к Рите, с колотящимся сердцем узнать, не охватило ли её желание союза с ним? А так всё сидеть смирно, не искать приключений.

От нечего делать он каждый день штурмовал верх сопки, и оттуда долго смотрел на город. «Чита! Чита! – горестно надрывалась воспоминаниями его душа. - И лет-то немного прошло, как приехал сюда лейтенантом, а позади служба, разгульная жизнь, лихолетье, сгоревшие мосты...»
К лучшему поменять жизнь ему остался лишь маленький мосточек - хлипкий, обветшалый, чудом зависший над пропастью, над бездонным небытиём. И теперь он ждёт от Риты единственного слова «да», чтобы побежать по этому мосточку к собственному спасению, если же нет... нового уже никогда и ничего у него не сложится!
Он, Гена Фалолеев, не с потолка такой вывод взял – три долгих, невыносимых года прошло – калекой в новые обстоятельства и так и эдак вживался. С каких только сторон не прилаживался к счастью, какие только придумки в ход не запускал - не пошла фортуна навстречу: ни на метр, ни на сантиметр. Даже не посмотрела, подлюка, в его сторону.

А она ему и не нужна теперь, эта капризная и обманчивая цаца, оборвётся мостик к Рите, значит, всё - финита ля комедия. Он выжат до предела пустоты, обессилен до состояния трупа, уничтожен живьём и единственно логичная дорога ему в небытие, в могилу! Закопают дешёвый гроб с бездомным неудачником без почёта и рыданий, и как будто не было на земле весёлого и рискового парня Генки Фалолеева - красивого офицера, мечтателя до генеральской дочки и охотника за человеческим счастьем!..
Когда-то по совету Григорьева он принялся читать книжки – подвернулось Чеховское изречение «выдавливать по капле из себя раба». А в нём и не было никогда раба, был балагур, оптимист, свободная душа! И надёжным товарищем был до этой подлой заварухи! Смотрел в завтра, как в светлую сказку! И что эта сказка, наступила? О нет, наступила не сказка, наступил неописуемый ужас, мрак, жуть. И этот мрак, ужас и жуть каждым божьим днём стали напитывать его рабством, по капле, по капле! Насильно!.. Вот так-то всё вышло, не по Чехову…

Вечером, подкладывая под себя (поверх сосновых веток) парадную шинель с капитанскими погонами, он с ожесточённой обидой на судьбу размышлял, что с последней своей проблемой, то бишь небытиём, справится без задоринки. Парень он хоть теперь и негордый, но кое-что из прошлого на эту тему вспомнит: наложит на себя руки под пение «Варяга»! «Вставайте товарищи, все по местам…»!
На дно, так на дно, не с соплями жалости или дёрганными истериками, а с твёрдым, мужественным пониманием, что кончилось для него земное кино. Кончилось. Его «математическая» функция устремилась к нулю и нуля всё-таки достигла! Может, и по нелепому закону достигла так рано, а…может, и по закону справедливости…

Он в любом случае устроит в этом неприветливом мире заключительный персональный парад! «И прозвучит его аккорд! Аккорд!» - проскрежетал он переделанную строчку Высоцкого и для последнего аккорда наметил высокую сосну в минуте ходьбы от шалаша. У неё над землёй три метра неохватный голый ствол, а потом толстые длинные ветки - он повиснет красиво! В струях лёгкого ласкового ветерка! Повиснет как немой и укоряющий этот мир маятник! А ещё, он облачится в парадную шинель с золотыми погонами. Кумир Григорьева капитан Енакиев ставил в последнем бою точку карандашом, он – Фалолеев, завернёт её тонкой петлёй!

У Фалолеева сдавило горло от жалости к себе: кто бы предположил, что на этот свет родители отчеканили его для экскурсии по аду. Не для счастья родили, не для полёта или выдающегося дела (он с удовольствием бы оказался на месте капитана Енакиева), – он появился тут обозреть всю мерзость людскую. Да и какая это экскурсия, обозрение? Он, не любопытствующий зевака, он какой ни есть экспонат мучений адовых из самого образцового пекла!
Прямо в ранних сумерках ему захотелось увидеть финиш своей жизни – громадная необъятная сосна и слегка покачивающееся тело в парадной шинели. «Вот только китайские кроссовки чрезвычайно нелепы, - подумал он с огорчением, - поношенные, с красной прострочкой… Эх, сапоги бы!». Ухватив шинель, он подался из шалаша.
Примерять шинель с капитанскими погонами он взялся совершенно обычно, потому как вещь им предполагалась чужой, но когда на серебристой грязной подкладке мелькнула еле приметная буква Ф – его фирменная, с наклоном, больше похожая на глобус, он вздрогнул словно от удара хлыстом: его лейтенантская шинель! Он схватил её трясущимися руками как самую драгоценную на земле вещь, стал разглядывать и умилённо гладить шершавой ладонью. Его шинелюшка, его!

И сразу очень ясно вспомнилось, отчего на погонах по четыре звездочки – на ноябрьский (ещё социалистических времён!) парад он стоял ассистентом при полковом знамени. Высокий, статный, с шашкой наголо, с красной атласной перевязью - загляденье было неописуемое! А быстро «вырасти» до капитана ему приказал командир полка, чтобы ассистент при знамени смотрелся солидно!
Потом ещё был парад… затем шинель праздничного применения более не имела… Потом, после увольнения он собрал две коробки военных шмоток, пристроил их в гараже сослуживца, и как водится, забыл. Да и сдалась ему тогда эта пошлая военная форма, когда накатил гражданский рай?..

Сейчас же лейтенантскую шинель Фалолеев воспринял как дорогого воскресшего друга. «Милая шинелька, подружка…счастливых…сладостных дней»! – прижался он худой изувеченной щекой к тисненному золотому погону. Всё в голове Фалолеева всплыло: как шили её в ателье, как ещё курсантом ходил он на примерку, аж сердце рвалось тогда из груди, в зеркало не мог на себя насмотреться, казалось, будто горные снега, осиянные лиловым лунным светом, плотно окутали его плечи и подтянутое молодецкое тело... А уж как красив, шикарен был взмах длинной расстёгнутой полой - почти как у кавалеристов гражданской войны! Воздух загребало будто парусом и как сверкали оттуда начищенные до блеска голенища!
С неё, с верной шинельки, начинался путь в эту страшную, как оказалось, жизнь… Теперь грязная, рваная, прожженная… она обычной тряпкой доживала свой век. И у неё, бедолаги, если разобраться, тоже не сложилась настоящая военная судьба…парадов так больше в стране и не было…

Фалолеев, потрясённый открытием и воспоминаниями, влез в шинель, застегнулся, повертелся, оглядывая себя с боков, действительно, теперь оба - расходный материал...
Он забыл про сосну, и как был облачён в шинель, возвратился в своё логово на ветки спать. Но воспоминания не отпускали, а сон не шёл. По всему выходило, что сейчас сердце его должно было так съёжиться, так сдавиться от жалости к себе, что или лопнуть тотчас, или превратиться в сухой камень – в любом случае с неминуемой смертью – ибо, что может быть жальче тех последних взбалмошных десятка лет, в которых растратилась вся жизнь его?!
Однако тут обнаружилось, что сил жалеть себя у него не осталось. Его угнетённое, но всё же ясное сознание лишь бесстрастно заключало – пепел остался не только от его прошлого. Куда он не бросит взор, куда не сунется искать выход – везде пожарище, опустошение, смерть... Пора с этим кончать, завтра будет последний поход за надеждой. И если от Риты услышит прежнее «не знаю», то он уже определился, что делать...

И тут к нему, настроенному на красную смерть «варягу», всё же подкралась жалость, никуда не делась (!), и слёзы безнадёжного отчаяния прорвались ручьём… Он засыпал, объятый теплом родной шинели, ближе которой ничего уж на свете не существовало, и беда, так цепко давящая сердце в бодрости разума его, наконец, ослабила безжалостную хватку, отвалилась в сторону, словно хлебнула обессиливающего наркоза.
А он спал и видел себя в этой шинели, только что сшитой, дымчато-голубой, но уже с капитанскими погонами; в модной неуставной фуражке «аэродром»; и увесистая шашка, что полированным эбонитовым эфесом с первого раза ладно легла в его руку, теперь тусклым нержавеющим лезвием торжественно покоилась на плече… рассветным огнём сияла праздничная алая перевязь…

Он стоял посреди серого унылого поля, от края до края устланного ужасным могильным пеплом, стоял чистенький и ухоженный, как невеста, но  дух его, растерянный и подавленный до пронзительной, выворачивающей всё и вся тоски, мучился давним и самым главным вопросом - куда идти, в какой стороне обретать спасение?
Серый пепел, отданный во власть тревожного ветра, зловеще клубился позёмкой и молчал, как молчит самая глубокая могила, и не открывалось посреди этого мрака никакой надежды, никакой ниточки в заветное будущее… росло, усиливалось стремительно отчаяние, казалось бы, уже обретшее свой адский предел, и сжимало до немоты, до жуткого холодного паралича всё естество его и несчастную душу…
И вдруг дух его содрогнулся невидимым посылом облегчения, а мгновением позже жаждущий взор открыл на горизонте яркий зелёный островок – там жизнь, спасение, надежда! Что есть сил подхватился он туда, и драгоценная изумрудная полоса с каждым шагом гостеприимно расширялась, расплывалась к горизонту, и тянула к себе, звала.

Душа его возликовала, воспарила, он дождался, он дотерпел до чуда – пепел, разорение позади, а там… там новая жизнь! Невообразимо сочная, зеленая трава вдруг обернулась ослепительно-яркими жёлтыми цветами. Он на секунду остановился, поражённый преображением, но всё равно побежал с прежним ретивым устремлением, подальше от пепла, от пустоты, от смерти!
Неведомые жёлтые цветы с длинными мохнатыми лепестками, нежные, пахучие, окружили, застлали весь взор его, и вдруг он увидел в них Ритино лицо, то - давнее, молодое…и улыбка как в ту единственную их ночь – робкая, милая… Он подскочил к ней, отшвырнув далеко в сторону шашку, упал на колени и среди вороха бархатных лепестков разом нащупал её руки тёплые, дрожащие, нежные… Их лица сближались очень медленно, через силу, словно каждого тянул сзади невидимый магнит, а он рвался преодолеть власть проклятого магнита и всё спрашивал и спрашивал: «Согласна»?..
- Да… - донёсся ответ, и радость сладкой, приятно разливающейся истомой охватила его измождённое долгим горем нутро…

Глава 26
Утром следующего дня белая, неприметная Тойота Олега Михайловича стояла на улице Амурской, в двух кварталах от гостиницы Даурия. Григорьев не мог сидеть в машине по причине нервозного состояния, он прохаживался по тротуару вдоль облупленного двухэтажного, царской постройки здания, привести в божеский вид которое у городских властей пока не дошли руки.

Григорьев вертел лысой головой с настороженностью пограничной овчарки, подёргивал плечами в ответ на утреннюю осеннюю свежесть и беспрестанно впадал в непростые размышления. Противоречивый диалог, раздирающий его мозги в разные стороны, без труда прочитался бы на лице Олега Михайловича мало-мальски внимательным человеком.
Как ни погружался в беспокойные думы Григорьев, взгляд его регулярно утюжил другую сторону улицы - объектом его пристального внимания был продовольственный магазин, похожий на длинный, покосившийся от времени курятник с маленькими неприглядными окнами, несколькими разболтанными дверьми и облепленный неказистыми вывесками, среди которых самая крупная была заделана под старину, с окончанием на «Ъ» - «ПродРядЪ».

Высматривал здесь Григорьев бизнесмена со странной фамилией Горупай, того самого, на которого его навёл Андрей. И когда к магазину подкатил чёрный сияющий «Mark–II», то Григорьев, будто получил отмашку, рванул с места и быстро подошёл к высокому плечистому мужчине, грузно вылезшему из водительского сиденья.
- Вы Горупай? – перед столь представительным собеседником - в чёрной водолазке, в распахнутом пиджаке из дорогой английской шерсти, Григорьев захотел показаться посолидней – выпрямил спину, сжал посуровее губы.

Но попав под тяжёлый, недружелюбный взгляд мужчины сразу догадался, что тот его весовую категорию всерьёз не воспримет ни при каких ухищрениях.
- Ну? – мужчина нетерпеливо, без всякого расположения, повёл выпуклым, тщательно бритым подбородком. Для него – раскрутившему серьёзный и опасный бизнес в острой конкурентной борьбе, под бандитским разорительным надзором, давно не было новостью, что счастье и деньги человек добывает своими руками, а вот так внезапно, как из подворотни, люди суются лишь с проблемами.
«Серьёзный мужик» - никак не мог отделаться от парализующей мысли Григорьев и, смешавшись с заготовленными вводными фразами, сразу принялся выкладывать суть.
 - Наш общий знакомый…Гена Фалолеев… как я знаю, о себе память плохую оставил…
- Ну? – хозяин «Марка» так и не позволял себе ни приветливости, ни многословия.
Григорьев впал в неловкость, потому как ожидал если не благодарности за ценную информацию, то хотя бы проявление интереса. Похлопав растеряно себя по карманам, он полез за бумажкой в сиреневую ветровку.
- Его можно в городе найти… вот тут…если что, - рука с адресом Риты чуть подалась вперёд и замерла.

Этот самый Горупай вовсе не торопился забирать листок, а тем более рассыпаться за сведения «спасибом». Он ещё раз, внимательно оглядел Григорьева, словно желая придавить того взглядом к асфальту, с неподдельным равнодушием бросил.
- Дело прошлое.
«Опять прошлое!» - едва не матюгнулся в сердцах Григорьев. Конечно прошлое, он и сам знает! Да только этот чертяка Фалолеев, вылезший из никому не нужного прошлого, достаёт его в настоящем! И ещё как достаёт!
Неловкая для Григорьева пауза затягивалась, мужчина зорко покосился глазами по сторонам, как бы проверяя шустрого доброхота на «хвост». «Горупай, Горупай, поскорее забирай!» - вдруг сложилась в голове у Григорьева строчка на мотив «Каравая». Наконец, тот аккуратно, внешне не проявляя интерес, взял адрес и сунул его в нагрудный карман дорогого пиджака.

Не выражая эмоций и не говоря ни слова, бизнесмен повернулся уходить.
- Минуточку! – раздалось ему вслед.
Григорьев стоял весь красный, возбуждённый, за ним оставался самый главный шаг, самый главный ход, без которого донос сработает холостым выстрелом, пшиком: суровый хозяин «Марка» должен быть извещён о новом облике должника. И фраза об этом означала для Григорьева окончательную сдачу Фалолеева.
- Один ньюансик, - голос Григорьева против воли окрасился нервозной хрипотцой. Горупай грузно сделал пол-оборота назад, поднятыми вверх широкими, густыми бровями изобразил не совсем приятное, но вынужденное для него ожидание.
– Прежнего вида у него и близко нет. Худой, лысый…прихрамывает, на лице вертикальный шрам…

***
Рита гладила Егорке футболки, рубашечки, шортики, гладила отстранившись от мира. Тягостные мысли столь навязчиво одолевали её, что ей не хотелось даже урывками смотреть в телевизор. Она пристроилась с гладильной доской так, чтобы стоять к нему спиной. Другой и, пожалуй, главной причиной того, что она почти уткнулась лицом в стену, были обильные слёзы, которые она не желала показывать сыну.
Руки Риты сами собой водили утюг, так и сяк вертели детское бельё, а из головы её не шёл Фалолеев. Перемена Гены из холёного, самодовольного красавца в несчастного, пришибленного судьбой изгоя, его появление в столь жалком, покалеченном виде поразили Риту до тех потаённых сердечных глубин, которые, как ей думалось, уже надёжно были прикрыты забвением и крепко огорожены иммунитетом на несчастную любовь, который она выработала в себе сама и где для пущей памяти повесила незримые таблички «Не заступать»!

От той любви всё развеялось через страшную боль и бессонные ночи… но приезд Геннадия, лавина признаний нужных и не нужных, приятных и пугающих, настойчивые предложения соединиться, то робкие, умоляющие, то вопиющие о личном горе, то переходящие в вызывающий натиск – тут было намешано всего много и сумбурно (но без сомнения искренне), обнаружили для Риты задачу чрезвычайно сложную. Решительно, тотчас выпроводить гостя за дверь она оказалась не в состоянии, а потом ниточка, за которую с такой надеждой ухватился Фалолеев, окрепла и теперь для её разрыва требовалась гораздо большая сила.

Появление Фалолеева аукнулось неприятностями и Олегу Михайловичу. Григорьев не заполнял собой того сердечного пространства, которое отвела Рита для любви даже с учётом предупреждающих «табличек». Уважение, взаимная ответственность, привязанность – вот через что она обустроила с Олегом отношения, но никак не через крепкую любовь.
А Фалолеев, что ворвался в их жизнь хоть и смятенным, но нахрапистым пиратом, немедля кинулся на абордаж этих пусть и весомых, добропорядочных принципов, но совсем безоружных против сильной любви между мужчиной и женщиной…

В тот вечер, когда Фалолеев нежно прижимался к потрёпанной капитанской шинели, с Ритой тоже произошло необычное событие: кто-то невидимый внутри неё, улучив момент душевной слабости, вырвал у ней обязательство принять Гену. Внутренний голос настойчиво втолковал Рите – раз путь несчастного Фалолеева выложился сюда, в далёкую Читу, значит, это имело смысл, и ей этому смыслу надо подчиниться.
Она неожиданно для себя согласилась взвалить ношу этого неведомого смысла, но уже через пять минут вновь и вновь пытала собственный разум - что же руководит ею в нелепом обязательстве жалость или любовь? Она терзалась и искала ответа, в чём для неё сокрыт смысл воскрешения объекта прошлой любви, но ответа по-прежнему не находила, а внутренний голос ничего не пояснял, он, казалось, имел одну задачу - будоражить нервы и лишать покоя.
В результате великого смятения, боясь отступиться от обещанного, Рита стала с особым страхом ждать Фалолеева. Но тот не беспокоил её ни в день душевной капитуляции, ни в следующий. Трескучий звонок если и оживал, то за дверью непременно оказывались Олег Михайлович или мать.

Без Фалолеевских визитов прошло ещё пять дней, и Рита так истерзалась их боязнью, что дала себе новое слово: «да» действует ровно неделю с момента подчинения её внутреннему голосу. Потом хватит - она никому ничего не должна!
Сегодня вечером, когда выходил назначенный срок, Рита занесла с балкона ворох стираного белья. Она посмотрела на часы с большим облегчением: «Всё! Прощай, Геночка Фалолеев! С какими объяснениями теперь не заявишься, ответ будет один – нет! Нет! Нет»! Решительностью для отказа Рита наполнилась небывалой – «Сам виноват дважды своими руками счастье упустил»! Значит, так суждено свыше, а лично она чиста...

И всё же взявшись за утюг, Рита горько заплакала: Гена, Геночка…бесшабашный, бедный Генка!
Она рыдала, кусая губы, и знала - сегодняшние слёзы, самые обильные и самые отчаянные за этот злополучный месяц, последние из-за Фалолеева. В них окончательная точка его и её отношений, точка пусть и скорбная, нелёгкая, но зато жирная и сулящая облегчение. История закрыта на семь замков, и ни при каких обстоятельствах пересмотру не подлежит!
- Когда «малыши»? – потянул её сзади за платье Егорка.
Рита вскинула голову на часы, что висели напротив, хлюпнула носом.
- Совсем скоро, сынок.

Мальчик обещанием остался удовлетворён и стал возиться рядышком, катая по полу маленькую пластмассовую пушку, время от времени посматривая на немой экран телевизора. Там шли местные криминальные сводки, прочно примостившиеся в телевизионном меню демократической России и которые, как считали воротила телебизнеса, чрезвычайно быстро полюбились населению.
Если бы Рита включила звук, она бы услышала новость о том, что сегодня утром за окружной дорогой найден труп мужчины тысяча девятьсот шестьдесят пятого года рождения. Для тех, кто внимал сообщению, дикторша хорошо поставленным голосом пояснила, что смерть гражданина наступила от удушья, но выяснить, имеются ли в данном случае признаки насильственной смерти, следствию только предстоит.
Она также добавила, что у покойного был обнаружен паспорт на имя Черныша Геннадия Борисовича, однако идентифицировать труп именно как законного владельца паспорта пока затруднительно – слишком большие визуальные различия. Словно в доказательство, была крупно показана фотография из паспорта Черныша и снимок лысой головы покойного – сухой, глиняного цвета, с закрытыми глазами.

Егорка, игравшийся на полу, при виде головы несчастного Геннадия Борисовича с интересом уставился в телевизор – что-то в детском сознании соотнеслось: дядя Гена, несколько раз приходивший к ним в квартиру, и та неподвижная, безжизненная голова.
- Дядя! – крохотным розовым пальчиком Егорка ткнул в телевизор и снова повторил, - дядя!
Рита, стоявшая к телевизору спиной, не сразу отвлеклась от своих мыслей и поддакнула совершенно машинально.
– Дядя, сына, дядя! - окончательно освобождаясь от слёз, она любовно, нараспев проворковала. - Дя-ядю там Егору-ушка уви-идел!. - и взглянула на часы.
До передачи «Спокойной ночи, малыши» оставалась последняя минута. Рита отложила бельё, взялась за пульт.

Когда она включила звук, фотография покойного Фалолеева с экрана уже исчезла, а дикторша зачитала последнюю, полагающуюся в таких случаях строку:
- Лиц, что-либо знающих о Черныше Геннадии Борисовиче просят обратиться в милицию по телефону ноль два.
Фамилия Черныш ни о чём Рите не говорила, и она спокойно нажала кнопку с цифрой «один». Раздался перезвон колокольчиков и в телевизоре появилась заставка детской передачи «Спокойно ночи, малыши».
Егорка отставил в сторону игрушечную пушку, на хлипеньких, полусогнутых ножках подскочил с пола.
– Малыши! Мои малыши! - радостно залопотал он высоким звонким голоском.
- Твои, твои, – ласково сказала Рита и, наклонившись к сыну, крепко поцеловала его крошечную кучерявую макушку.