Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Пришла в голову такая вот мысль: чем нам, теперешним, хорош именно XIX век с использованием магического стекла с увеличением в "двести лет назад"? Прошлый век- при стократном увеличении - жуток, страшен и циничен. Я точно не взялся бы за цикл "Однажды 100 лет назад", просто руки плетьми бы повисли... Трёхсоткратная лупа унесла бы нас в изобилующее более вымыслами и ледяным каким-то холодом столетие осьмнадцатое. Оно нам не близко хотя бы культурно - до такой степени, во всяком случае, как позапрошлое. Даже несмотря на умилительный "век золотой Екатерины" - более, впрочем, нафантазированный, чем реальный. Взмывший круто вверх к рождению XIX столетия вектор развития эпистолярного жанра, равно как мемуаристика и зачатки журналистики максимально приближают к нам персонажей века. Это - живые люди, они любят, страдают, служат, умирают, их можно осязать - при желании, конечно. А, как мне кажется, читатели "Русскаго Резонера" (вообще среда удивительно питательная и самобытная) и вовсе имеют - подобно вашему автору - среди удивительных имяреков позапрошлого века и друзей, и недругов, личные симпатии и антипатии... Здесь не редкость встретить тёплое отношение к Бенкендорфу и М.С.Воронцову (да, такая вот историографическая фронда), да и Николая Павловича огульно в "Палкины" никто не записывает, и с одноногим Кривцовым словно лично знакомы... Я как-то давно уже задавался определением Пушкина... Не в контексте его значимости как Поэта и творца языка. В другом. Он увиделся мне именно как некоторый магнит, невольно притянувший к себе всё, что окружало: людей, события, факты, детали, культурные явления... Образовавшийся гигантский агломерат из, казалось бы, несопоставимого и разнородного, виден и через 200 лет, его можно разбирать на составные элементы и фракции, им можно - как картиною Чернецова "Парад на Царицином лугу", небольшую группу из которого расположу ниже, - любоваться подетально и пофрагментно, и он, конечно же, может быть употребим целиком.
Прошу прощения за сумбурность и длинноту вступления, но я упреждал ещё в конце ушедшего года: канал теперь живёт, отринув всяческие потуги на коммерциализацию, своей социокультурной жизнью. Я же всего лишь хотел пояснить: насколько способно, но и сложно одновременно препарировать "200 лет назад" посредством Пушкина. Без него - для понимания даже искушённым читателем - тогдашней России всё было бы уж не то, и упомянутый выше "агломерат" не был бы столь монолитен и крепок, разваливаясь, как плохо сцементированная масса, на куски. С Пушкиным в роли "проявителя" и "закрепителя" этого не происходит.
А теперь давайте попробуем перенестись в февральскую Одессу 1824 года - с тем, чтобы попытаться слепить из многочисленных событий и людей месяца что-то, применимое и осязаемое для воображения.
... Знаете, а ведь эта задача - во всяком случае, в том виде, как пообвыклись читатели "Русскаго Резонера" - весьма непростая. Не очень-то скрепляются в окололитературное "воедино" известные нам факты. Поделюсь лишь некоторыми наблюдениями.
Для начала - кое-что (в очередной раз, да-да!) о "дружбе" с Вяземским. "Друг", даже и находясь на удалении нескольких тысяч вёрст от "предмета", не стал бы столь поверхностно трактовать поведение Пушкина в одесском обществе. "Киселевы сказывали мне, что Пушкин в хороших руках, бывает часто у Воронцовых и Нарышкиной-Потоцкой". Ой, нет... Здесь гораздо более резону доверять позднейшим запискам таинственного Ивана Петровича Липранди, с которым Пушкин - к явному неудовольствию Филиппа Филипповича Вигеля, самым сурьёзным образом настроенного противу этого непонятного ему полуавантюриста и полушпиона, - сошёлся ещё в Кишинёве весьма близко.
- "... мне случилось в первый раз обедать с Пушкиным у графа (Воронцова). Он сидел довольно далеко от меня и через стол часто переговаривался с Ольгой Станиславовной Нарышкиной; но разговор почему-то вовсе не одушевлялся. Графиня Воронцова и Башмакова иногда вмешивались в разговор двумя, тремя словами. Пушкин был чрезвычайно сдержан и в мрачном настроении духа. Вставши из-за стола, мы с ним столкнулись, когда он отыскивал, между многими, свою шляпу, и на вопрос мой, куда? – «Отдохнуть!» – отвечал он мне, присовокупив: «Это не обеды Бологовского, Орлова и даже...» – не окончил и вышел..."
Как хотите, но это точно не "в хороших руках"! "Хорошие руки" тот же Липранди обнаружил тем же вечером - в нумере у Пушкина.
- "... В восемь часов вечера возвратился я домой и, проходя мимо номера Пушкина, зашел к нему. Я застал его в самом веселом расположении духа, без сюртука, сидящим на коленях у мавра Али. Этот мавр, родом из Туниса, был капитаном, т.е. шкипером коммерческого или своего судна, человек очень веселого характера, лет тридцати пяти, среднего роста, плотный, с лицом загорелым и несколько рябоватым, но очень приятной физиономии. Али очень полюбил Пушкина, который не иначе называл его, как корсаром. Али говорил несколько по-французски и очень хорошо по-итальянски. Мой приход не переменил их положения; Пушкин мне рекомендовал его, присовокупив, что – «у меня лежит к нему душа: кто знает, может быть, мой дед с его предком были близкой родней». И вслед за сим начал его щекотать, чего мавр не выносил, а это забавляло Пушкина"
А вот тут уже - весь Пушкин! Хорошо общество: вечно окружённый (ещё с парижских времён) тёмными личностями и столь же тёмными делами и поручениями Липранди и местный "мафиозо" "Морали", как позже его переиначил для простоты стиха Поэт. Бытует версия, что Пушкин начал строить планы побега из Одессы именно посредством сего чудесного мавра - несомненно, человека небедного, авантюрного, обладавшего обширнейшими закордонными связями и способного вывезти Пушкина куда тот прикажет. Кстати, свёл Пушкина с Морали всё тот же Липранди, наверняка имевший некоторые гешефты с контрабандистом. Отчего же не сбежал - вопрос? Ведь точно мог бы! Да, мог. Но... что-то помешало. Творчество. Издательские дела и перспективы. Элиз, наконец... Думается, последний аргумент, зная пылкость Поэта и способность его отдаваться вспыхнувшей страсти, оказался самым весомым, но забегать вперёд на несколько месяцев мы не станем...
Ещё немного о "хороших руках". 11 февраля у Воронцовых состоялся костюмированный бал: тот самый, на котором тошнотворный паучок барон Филипп Бруннов преподносит патрону мадригал с липко-паточной фразою "Валет червей в дар королю сердец". На следующий день Пушкин с отвращением рассказывает об этом Липранди. Не узнать о пушкинском отношении к нему мелкий интриган и гнусный человечишко Бруннов наверняка не мог (такое уж время, век общения), неприязнь меж ними протянулась до самой смерти поэта, и - как вам угодно - но я крайне держусь версии о несомненной причастности будущего посланника в Лондоне к дипломам рогоносца 1836 года. Кстати, разжился ещё одним изображением "валета червей", правда, тоже - возрастным.
Что ещё о "пушкинском феврале? Да, пожалуй, на закуску вот что... Дурак (хоть и бывший "арзамасец")и вообще - крайне странный человек Воейков, из жалости перетащенный с долгами и семейством Жуковским и Тургеневым из Дерпта в столицу, публикует в "Новостях литературы" статейку под заголовком "О новом издании стихотворений И. И. Дмитриева" - соответственно собственному пониманию этой самой "литтературы" (так тогда принято было писать это слово). "Жуковский, Батюшков, А. Пушкин, князь Вяземский, Баратынский и другие отличные нынешние писатели первоначально воспитывали свой слог в школе Карамзина и Дмитриева". Вот уж глупость. Даже не стану вдаваться в нюансы - отчего именно написанное Воейковым - глупость, или - поминая фразу из мемуаров Вигеля - "такая же дура, как её автор". И "отличные нынешние писатели" звучит из-под пера рецензента как дурного замеса панибратство. Все перечисленные давно уже к 1824 году - на такой недосягаемой вершине, что не нуждаются ни в снисходительном похлопывании снизу вверх по плечам, ни в дурном исследовании этимологии происхождения их талантов. А объединить по незнанию имена Дмитриева и Пушкина - это уж верх моветона. В апреле мы коснёмся этой темы поподробнее...
Из Одессы - в столицы!.. Однако, прежде чем мы погрузимся в свежайшие (всего-то 200 лет назад... Экие пустяки!) новости Империи от наших неизменных хронописателей братьев Булгаковых, хотел бы коснуться ненадолго их персон. Впечатление, которое они производят своею перепиской на читателя несведущего, обманчиво! Милые и очаровательные светские щебетуны на самом деле - очень дельные и способные чиновники (вспомните хоть прошлую январскую публикацию - с удивлением Государя касательно сроков доставки почты из Парижа), и весьма трогательные филантропы, не упускающие ни единого случая для оказания посильной помощи нуждающимся. Ниже - как раз такой пример. В письмах московского Александра Яковлевича нередко упоминается имя некоего Метаксы. Кто таков?
Грек родом, выходец с острова Крит Егор Павлович Метакса (не путать с напитком, привозимым нами когда-то из заграничных вояжей! Кстати, и Наполеон - не только коньяк!) обучался морскому делу в учреждённой Екатериною II Греческой гимназии, после долго и успешно служил всё более на Черноморском флоте, побывав неоднократно в славных битвах и с Портой, и с французом, и в боевых походах. Уволившись со службы в чине капитана 2 ранга, осел в Москве, женился, имел двоих детей, занялся литературною деятельностью, написав совместно с нашим А.Я.Булгаковым - книгу "Русские и Наполеон Бонапарте", а также ряд очерков о морских походах эскадры Ушакова. Был членом Литературного Собрания Москвы. Одним словом - почтеннейший и заслуженный господин. И тут - на тебе!..
- "... Я должен был вдруг оставить писание к тебе, мой милый и любезный друг, получив отчаянную записку от Метаксы, который заклинает меня тотчас приехать в Надворный суд, откуда тащат его в тюремный замок; я не дозавтракал, тотчас пустился туда. Он с трудом выпросил, чтобы до прибытия моего ничего не делали. Все это гонения трех кредиторов, а особенно этого Нарышкина Ивана Дмитриевича; он, будучи очень богат, не довольствовался брать пенсион, который Метакса получил при отставке: он заставил через полицию взять у Метаксы всю его посуду и мебель. Сегодня призван был Метакса в Надворный суд; явясь туда, он нашел двух солдат, кои должны вести его в тюрьму. Долго я бился с судьею, доказывая ему, что заключение Метаксы не доставит ни полушки денег, а между тем умрут его бедная больная жена и двое детей. Решено было, что Метаксу выдадут мне под мою расписку с тем, что ежели через 10 дней не представит он деньги, то должен опять явиться в тюрьму; ежели же не явится, тогда я должен за долг его отвечать. Что делать? Я тотчас поехал к графу Ростопчину, просил его, и граф дал мне тотчас 1000 рублей; я их отвез, отдал, Метаксу освободил и дал подписку, которую требовали. Напали мы на Корсакова, который взялся претензию своего зятя Нарышкина уничтожить. Купца, коему Метакса должен 2000 рублей, уговорил я, за 500 рублей чистых денег, отступиться от своей претензии; с третьим кредитором также трактуем. Между тем сделали мы подписки, кои идут славно. Меншиков Николай дал 500 рублей, Голохвастов – также 500 рублей, да Мария Ивановна Корсакова сию минуту прислала мне тоже более 1000 рублей и два червонца. Вся эта тревога кончится еще к пользе Метаксы: все долги заплатятся, и ему очистятся еще деньги, коими долго может прожить безнуждно. Я отдам их жене его, чтобы он с радости их не пробандурил. Где тонко, тут и рвется, к нему же еще приехала на руки с дочерью та бедная гречанка Палеолог, для которой мы делали складчину в Петербурге, а самому нечего было есть. Бог все к лучшему устроил. Спасибо графу: все пошло с легкой его руки!.. Сию минуту явятся ко мне два кредитора Метаксы. Надеюсь чистыми деньгами дешево скупить претензии их. Складчина идет столь удачно, что я имею более 4500 рублей. Сию минуту Петр Львович Давыдов прислал тоже 100 рублей. Славно устроим его дела, все долги большие и мелкие уплатим. Отложу также, что нужно будет, для напечатания записок наших. Пойдет жить наш Трапандос..."
Славное и доброе дело, за которое взялся Александр Яковлевич, спасая не только бедного отставного моряка от позора, но и больную жену, и двоих, ни в чём не повинных, деточек Елизавету и Спиридона от костлявой руки бедности, закончилось счастливо! Дабы не утомлять любезного читателя затянувшимся ответвлением от февраля 1823-го, уведомлю лишь, что, благодаря Булгакову, Метаксе удалось получить место управляющего умениями княгини Е.А.Голицыной, а двумя годами позже по завещанию графа Ростопчина Метаксе выплачивался ежегодный пенсион в целых 2 000 рублей. Скончался наш герой точно в достатке в 1833 году по болезни 58-ми лет. Найденные после его смерти мемуары были изданы лишь в 1915-м под названием "Записки флота капитан-лейтенанта Егора Метаксы".
К сожалению, портрета Егора Павлович вероятнее всего не сохранилось. Но, чтобы достойно закрыть эту главку, размещу графическую парсуну работы Кипренского другого капитан-лейтенанта - Николая Петровича Епанчина, датированную 1829 годом. Сей Епанчин, хоть годами и моложе (12 лет разницы) Метаксы, служил сперва на Балтике, а в 1827-м принял участие в Наваринском сражении. В 1856 году стал адмиралом.
Вот так, дорогие мои... А то всё "Булгаковы, Булгаковы!... Спешите делать добро!
Кстати, а не поднять ли нам бокал чего-нибудь... за здравие милейшего Александра Яковлевича? В таком случае предлагаю осведомиться о ценах на вина в винном погребе московского торговца "Петра Петрова Морiана", чье заведение располагается на Маросейке возле Златоустинского монастыря в доме Борелли. Вы какие предпочитаете в это время суток? "Бордовcкiя бѢлыя"? Извольте: "преньякъ" - 2 руб 50 к за бутылку, а "го-барзакъ" - на рубль дороже. Безумные цены на вина "рейнскiя" (между нами - ужасная кислятина!): "Iоганнисбергъ" - целых 10 целковых. Самое дешёвое - "лаубенгеймъ", но, полагаю, пить его совершенно невозможно! Из "бордовскiхъ красныхъ" я бы выбрал "лафитъ" - по 8 рублей, хоть есть и эконом-вариант этих вин - "медокъ" за 2 руб 50 к. "Шампанское" без названья и торговой марки - по 15 руб за бутылку. Однако!.. Недёшево выходит хлопать пробками в потолок! Впрочем, есть ещё более дешёвый "шамбертенъ" по 7 руб. Для желающих почувствовать себя пиратами у Мориана водится и настоящий ямайский ром - в зависимости от качества цены на него варьируются от 3 руб 20 к. до 10 руб. В общем, в переводе на современный рубль тогдашние цены на развесёлую жизнь заметно кусались: ежели мы бы рассчитывались с Мориаом серебром, то самая дешёвая бутылка обошлась бы нам примерно в 3 500 рублей, подороже - до 12.5 тысяч, а то самое "безымянное" шампанское - аж в 19 тысяч. Так, срочно пишу в деревню управляющему - пусть присылает собственных наливок, этак никаких средств не хватит!!..
Однако, чутьё подсказывает мне, что надобно сделать паузу, а через какое-то время - а хоть бы и завтра! - продолжить наше путешествие по февралю 1824 года!
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации цикла "Однажды 200 лет назад", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу