20 лет со дня кончины "поэта русской трагедии"
Юрия Поликарповича Кузнецова
Я услышал как молчит Россия...
Ю.Кузнецов
Я запомнил его таким: молчаливым. В редакции журнала "Наш современник", куда я пришёл работать летом 2003 года, как-то не было его слышно. Отдел поэзии находился тогда на первом этаже, почти у выхода из небольшого двухэтажного особнячка на Цветном бульваре в Москве, где и сейчас располагается редакция прославленного журнала. До Кузнецова заведовал отделом поэзии прекрасный русский поэт Геннадий Григорьевич Касмынин, кстати - ученик Юрия Поликарповича, к несчастью - рано умерший от рака. От него у меня осталась с дарственной надписью его самая значительная книга стихов "Гнездо перепёлки". Касмынин собирал в стенах "Нашего современника" группу молодых тогдашних поэтов, куда входил и я, но самым значительным из них был, конечно, искромётный жизнерадостный Денис Коротаев, звезда которого так ярко всходила на российском поэтическом небосклоне и была повергнута трагической автокатастрофой на подмосковном шоссе... Да, многих уже нет, как-то быстро ушли они - поэты русского возрождения, те, которых отмечала "золотая стрела Аполлона", как писал Кузнецов, но память о которых для меня священна.
Вот и 20 лет тому назад умер "молчаливый" Юрий Кузнецов. Он действительно производил впечатление несколько угрюмого, погружённого в себя человека, многие считали его гордецом, но в личном общении он был совершенно простым и доступным. Его внешняя замнутость проистекала, видимо, от сознания своей внутренней силы и нежелания подавлять этой силой всякого новоявленного профана, только вступающего в мир большой русской поэзии, где он сам-то давно уже был всеми признанным корифеем. После смерти Касмынина он не стал продолжать работу литературной студии при редакции журнала, ему хватало и его преподавательской деятельности в Литературном институте им.Горького, где он вёл поэтический семинар. Я не был участником его семинара, но один раз зашёл на занятия. Помню: молодые поэты, студенты выходили перед аудиторией, читали свои, часто совсем несовершенные вирши, а он сидел на некоем возвышении, как на кафедре, и с этого поэтического олимпа, погружённый, казалось, в себя, прикрыв глаза своими, как тогда говорили - "виевыми" веками внимал (иначе не скажешь) потугам молодых. Потом начинал говорить, медленно, тяжело и полновесно роняя всякое слово, и всё с теми же полуприкрытыми веками. Казалось, вот сейчас он скажет: "Поднимите мне веки!" и тогда в его глазах сверкнёт потустороний атомный огонь, который испепелит всё вокруг! Он это знал, потому и не поднимал век, жалея нас - окружающих. Как-то и я подсунул ему подборку своих стихотворений и с внутренним содроганием ждал, что он уничтожит меня своим дантовым словом. Но он не уничтожил, просто заметил, возвращая подборку, что это ещё слабо. После его смерти я написал стихотворение "Загадка сфинкса", посвящённое его памяти, где, думаю, нашёл верный образ этого поистине великого поэта - сфинкс! Вот именно: сфинкс русской поэзии, каким был и великий Данте Алигьери, раскрывший перед человечеством врата ада и рая. Раскрыл их перед русским читателем и Юрий Кузнецов в своих заключительных для всего его творчества эпохальных поэмах, объединённых в поэтическтй цикл "Путь Христа".
А был он, как теперь видится всё более яснее и яснее, "поэтом русской трагедии", исторической драмы, что начала разворачиваться на наших глазах с середины 80-х годов прошлого века (пожалуй, что и раньше...), и которая только набирает свою адскую силу уже в нынешние дни, становясь уже трагедией и всего человеческого мира. Неотступно звучит в его даже ранних стихах этот грозный мотив приближающейся вселенской беды, беды, происходящей во многом от несовершенства человека, от "адамова греха", на что, по-моему, совершенно точно указано в его библейских стихах цикла "Путь Христа". Но начиналось раскрываться это кузнецовское предвидение предстоящей мировой трагедии ещё в ранних его стихах, самым значительным из которых стала всем известная "Атомная сказка", стихотворение, что произвело эффект, вот уж воистину, разрыва атомной бомбы в "жизнеутверждающем", как тогда казалось, поэтическом мире 60-х годов прошлого века, озабоченном детским спором "физиков и лириков". А Кузнецов вывел этот спор к совершенно неожиданному заключению.
Эту сказку счастливую слышал
Я уже на теперешний лад,
Как Иванушка во поле вышел
И стрелу запустил наугад.
Он пошёл в направленье полёта
По сребристому следу судьбы.
И попал он к лягушке в болото,
За три моря от отчей избы.
"Пригодится на правое дело!" -
Положил он лягушку в платок.
Вскрыл ей белое царское тело
И пустил электрический ток.
В долгих муках она умирала,
В каждой жилке стучали века.
И улыбка познанья играла
На счастливом лице дурака.
Нет, конечно, ни от кого не мог слышать тогдашний 27-летний студент Литературного института Юрий Кузнецов такой конец этой сказки. Хотя, разумеется, теории о противоречивости прогресса, и о том, что он может завести человечество не туда, куда мы хотим попасть, бытовали и ранее, но вот применительно к русской традиции - это прозвучало неожиданно и вызвало большие споры. А за Кузнецовым закрепилась навсегда слава парадоксального поэта, умеющего неожиданно поставить читателя перед роковыми вопросами бытия. Здесь нужно обратиться к биографии нашего героя и найти в ней истоки его творческого своеобразия. Итак, родился Юрий Кузнецов перед самой Великой Отечественной войной в феврале 1941 года в станице Ленинградской в Краснодарском казачьем крае. По свои предкам природным казаком он не был, отец его был коммунистом, политруком Красной Армии. Своего отца он не помнил в лицо, слишком мал был, когда отец ушёл на войну, а после погиб в Крыму в 1944 году при штурме Севастополя. Образ отца всегда занимал поэта, он пытался представить его себе, воссоздать в своём сознании, но долгое время это не удавалось ему, и отец представлялся ему даже в виде призрака, некоего дымного вихря, что идёт к их дому...
Шёл отец, шёл отец невредим
Через минное поле.
Превратился в клубящийся дым -
Ни могилы, ни боли.
Мама, мама, война не вернёт…
Не гляди на дорогу.
Столб крутящейся пыли идёт
Через поле к порогу.
Словно машет из пыли рука,
Светят очи живые.
Шевелятся открытки на дне сундука -
Фронтовые.
Всякий раз, когда мать его ждёт, -
Через поле и пашню
Столб клубящейся пыли бредёт,
Одинокий и страшный.
Это поистине страшное стихотворение 1972 года. Но подобные настроения поэт сумел преодолеть в 1977 году, когда окончательно определил своё отношение к отцу и свою позицию вообще к памяти о павших на войне.
Я пил из черепа отца
За правду на земле,
За сказку русского лица
И верный путь во мгле.
Вставали солнце и луна
И чокались со мной.
И повторял я имена,
Забытые землёй.
Эти строки опять вызвали бурную дискуссию в обществе, Кузнецова обвиняли даже в цинизме по отношению к героическому своему отцу, предлагали заменить первую строчку, но он отвечал, что за правду на земле нельзя пить из "пьяного торца", недаром в языческую старину черепа наиболее славных героев сохраняли и обрамляли в серебро и золото в виде чаш, чтобы в священные дни поминовения предков причащаться из этих сосудов. Нельзя в этой связи не отметить явно языческие мотивы в творчестве Юрия Поликарповича, его особенно частое обращение к теме смерти и посмертной судьбе человеческой души. Всё это были, как теперь ясно видно, подступы к большой теме его библейских поэм "Путь Христа", в которых Кузнецов, как мне кажется, утвердил себя христианином, а не язычником, преодолев в себе это стихийное родовое язычество, через обращение к "закону и благодати" христианского взгляда на мир, когда он, по просьбе святейшего патриарха Алексия II переложил современным поэтическим языком известное православное сочинение - "Слово о законе и благодати" митрополита Илариона, относящееся ещё к XI веку.
Речь о Законе в лице Моисея суровом,
О Благодати и истине в сердце Христовом
Только Закон погребли преходящие годы,
Новая вера сошла, воскрешая народы,
Принял тогда и наш русский народ воскрешенье
Князю Владимиру наша хвала за крещенье,
Богу молитва от русской великой земли
Господи, благослови!..
Впоследствии, после выхода его поэм о Христе, в которых он воскресил образы бессмертного Данта, православные ортодоксы будут упрекать Юрия Кузнецова едва ли не в ереси, возникнет скандал даже в редакции журнала "Наш современник", где публиковались его поэмы, один из сотрудников журнала, священник отец Ярослав даже в знак протеста покинет журнал, но мне представляется, что истинный поэт всегда находится на грани общественных споров, таково его предназначение, когда, как известно, если мир и, добавлю, общество раскалываются надвое в своих идеологических спорах, то "трещина проходит через сердце поэта" (Г.Гейне).
Многое в сложной личности и творчестве поэта Юрия Кузнецова объясняется его ранним трагическим опытом перед лицом возможного начала ядерной войны, когда он в 1962 году проходил срочную службу на Кубе в составе советского воинского контингента и оказался в самом эпицентре Карибского ядерного кризиса. Тогда все с минуты на минуту ожидали обмена ядерными ударами между СССР и США, и Куба тогда стала бы главной жертвой этой очень возможной войны. Юрий Поликарпович вспоминал, что все советские военные на Кубе были уверены, что все они неминуемо погибнут, если начнётся обмен ударами и это ощущение предстояния перед лицом смерти - это навсегда запечатлелось в сердце поэта и многое определило в духовном мире его поэзии.
Исходя из этого и надо понимать то ощущение приближения великой трагедии в жизни современной России, которое Кузнецов чувствовал загодя, ещё в начале 80-х годов, ещё в брежневскую эпоху, когда он видел этих раскормленных генералов, обвешанных орденами, имевших генеральские дачи и многочисленную обслугу, давно забывших, как надо воевать и защищать Родину. К тому времени относится его поразительное пророческое во всех смыслах стихотворние "Сказка о Золотой Звезде".
Поехал на рыбалку генерал
И место целым штабом выбирал.
- Годится? - гарнул он на божьи мели.
- Так точно! - офицеры возгремели.
- Где удочка? - готова честь по чести,
Крючок на месте и червяк на месте.
- А где же стопка? - Стопку опрокинул
За воротник и удочку закинул.
Одну минуту свита не мигала.
Но на виду удача генерала
И слово генерала на слуху:
- Эге! Да это окунь! На уху!
Швырнул в котел, и снова честь по чести
Крючок на месте и червяк на месте.
- А где же стопка? - стопку опрокинул
За воротник и удочку закинул.
И две минуты свита не мигала.
Но на виду удача генерала
И слово генерала на слуху:
- Сазан? Зело годится. На уху!
Швырнул в котёл, и снова честь по чести
Крючок на месте и червяк на месте.
И снова стопку водки опрокинул
За воротник и удочку закинул.
И три минуты свита не мигала.
Но на виду удача генерала,
И слово генерала на слуху:
- А, золотая рыбка! На уху!
Но, красотой и разумом блистая,
Возговорила рыбка золотая:
- Пусти меня, служивый, а за дружбу
Я сослужу тебе большую службу,
Достаточно желанья твоего... -
Но генерал не слушал ничего:
- Чего желать, когда я всё имею:
И армию, и волю, и идею,
Звезду Героя, голос депутата,
Том мемуаров, ореол и злато,
И то сказать, жена и дочь в меху,
Сын - дипломат... Немедля на уху!
Подобной речи с трепетом внимая,
Раздумалась и молвит золотая:
- Герой! Моя судьба не в той воде,
Но что ты скажешь о второй Звезде?
И он махнул: - Согласен на вторую! –
И бросил в воду рыбку золотую.
И грянул гром! Ни свиты, ни машин.
В широком поле он стоит один,
В солдатской гимнастёрке, - и зажата
В его руке последняя граната...
А на него ползут со всех сторон
Четыре танка из иных времён.
Разве это не точный портрет тех генералов, которые продали СССР, не подняли оружие против западных захребетников, разваливавших нашу страну, а потом и расстреляли Верховный Совет и его защитников в октябре 1993 года? Именно такие генералы и сделали всё это, ради своих дач-особняков, квартир и привилегий. А вот теперь с "последнюю гранатой" стоят наши молодые бойцы на донбасских рубежах, а на них ползут "Леопарды" и "Абрамсы" из "иных времён"! - иных для начала 80-х годов прошлого века, ставших явью для нашего времени. И всё это предвидел поэт Кузнецов. Жаль, общество не обратило тогда внимание на его предсказание.
Да, конечно, Юрий Поликарпович Кузнецов получил при жизни заслуженную славу, был известен и уважаем, но до конца не понят. Впрочем, он не производил впечатление очень озабоченного своей личной славой человека. Он знал свой талант и это было ему довольно. Говорят, что после написания своих поэм о Христе он чуть ли не ставил себя выше Данте Алигьери! Но мне в это не верится, никакого самовосхваления в нём не было. Как я уже замечал, в редакции журнала он держал себя очень скромно, его почти не было слышно. Один раз я увидел его, несущего тяжёлую пишущую машинку со второго этажа, из отдела прозы, где я тогда работал, к себе на первый этаж, он печатал какое-то послание одному из своих авторов. Тогда никто не знал, что у него больное сердце и ему нельзя поднимать тяжести, он сам никогда не жаловался на своё здоровье, выглядел в свои 62 года крепким сильным человеком. Помню, у меня было желание помочь ему, но я не решился, он не любил, когда ему кто-то помогал, а был он довольно неподступен, и я не решился помочь... А надо было, до сих пор себя корю! Вскоре произошло несчастье: собираясь на работу, как-то утром, он неожиданно оставил сборы, сел на кровать, словно задумался, а потом сказал глухо: "Мне надо домой". Жена сказала ему: "Ты дома, Юра!" Но он повторил упорно: "Мне надо домой". Лёг на постель и умер... Остановилось сердце. "Душа грустит о небесах, она нездешних нив жилица..." (С.Есенин).
Буквально за три дня до кончины он написал своё последнее стихотворение и это стихотворение называлось "Молитва".
На голом острове растёт чертополох.
Когда-то старцы жили там - остался вздох.
Их много было на челне... По воле волн
Прибило к берегу не всех - разбился чёлн.
Спросил один чрез много лет:
- А сколько нас?
- А сколько б ни было, все тут, -
Был общий глас.
Их было трое, видит Бог. Всё видит Бог.
Но не умел из них никто считать до трёх.
Молились Богу просто так сквозь дождь и снег:
- Ты в небесех - мы во гресех - помилуй всех!
Но дни летели, годы шли, и на тот свет
Сошли два сивых старика - простыл и след.
Один остался дотлевать,сухой, как трут:
- Они со мной. Они в земле. Они все тут.
Себя забыл он самого. Всё ох да ох.
Всё выдул ветер из него - остался вздох.
Свой вздох он Богу возносил сквозь дождь и снег:
- Ты в небесех - мы во гресех - помилуй всех!
Мир во гресех послал корабль в морскую даль,
Чтоб разогнать свою тоску, свою печаль.
Насела буря на него - не продохнуть,
И он дал течь, и он дал крен, и стал тонуть.
Но увидала пара глаз на корабле:
Не то костёр, не то звезда зажглась во мгле.
Солёный волк взревел: - Иду валить норд-ост!
Бывали знаки мудреней, но этот прост.
Пройдя, как смерть, водоворот меж тесных скал,
Прибился к берегу корабль и в бухте стал.
И буря стихла. Поутру шёл дождь и снег,
Морские ухари сошли на голый брег.
Они на гору взобрались - а там сидел
Один оборванный старик и вдаль глядел.
- Ты что здесь делаешь, глупой? - Молюсь за всех. -
И произнёс трикрат свой стих сквозь дождь и снег.
- Не знаешь ты святых молитв, - сказали так.
- Молюсь, как ведаю, - вздохнул глупой простак.
Они молитву «Отче наш» прочли трикрат.
Старик запомнил наизусть, старик был рад.
Они пошли на корабле в морскую даль,
Чтоб разогнать свою тоску, свою печаль.
Но увидали все, кто был на корабле:
Бежит отшельник по воде, как по земле.
- Остановитесь! - им кричит. - Помилуй Бог,
Молитву вашу я забыл. Совсем стал плох.
- Святой! - вскричали все, кто был на корабле. -
Ходить он может по воде, как по земле.
Его молитва, как звезда, в ту ночь зажглась…
- Молись, как прежде! - был таков их общий глас.
Они ушли на корабле в морскую даль,
Чтоб разогнать свою тоску, свою печаль.
На голом острове растёт чертополох.
Когда-то старцы жили там - остался вздох.
Как прежде, молится сей вздох сквозь дождь и снег:
- Ты в небесех - мы во гресех - помилуй всех!
И если был в чём грешен перед Богом Юрий Поликарпович, то Бог его простил, а нам, живущим, прощать его не за что, пусть он нас простит!
Примечание: Статья публиковалась в журнале "Камертон". Автор статьи - Станислав Зотов