Ну что ж, друзья, продолжаем разговор о повести повести Виктора Пелевина "Затворник и Шестипалый".
Итак, появляясь на горизонте, Затворник обесценивает всё происходящее в социуме. Он - наглядный пример того, что может быть другая жизнь, чем в постоянной борьбе за место под лампочкой. Теперь для Шестипалого вся жизнь делится на до момента знакомства с Затворником - и после. Кто бы что ни говорил возле кормушки - он возле кормушки, внутри социума. Внимания, ну а после доверия заслуживают не слова, а дела. На фоне Затворника все прочие "учителя" и "гуру" выглядят либо как мастера контролируемой глупости... либо как обычные запутавшиеся глупцы или мошенники.
Затворник представлен как тот, кто приобщился к тишине, покою, кто обрёл невозмутимость. А возле кормушки всё та же суета, гвалт...
Об этом легко рассуждать тем, кому удалось оставить социум далеко позади. Но так легко ли это сделать, как может показаться на первый взгляд?
Нам повезло, мы начинаем рядом не только с Шестипалым, но и Затворником. Как же хорошо оказаться рядом с героями повести и полной грудью вдохнуть аромат желанной и прежде недостижимой свободы от социума. Мы и вдыхаем. Читая ли «Затворника», или же погружаясь в сказки о силе Кастанеды. В этом мгновения счастья, радости прозрения. В этом рассвет надежды.
Градус оптимизма повышает присутствие крутого учителя, способного решить за нас некоторые проблемы. Правда, это временно. Уже в "Желтой стреле" учитель будет попроще, а в «Принце Госплана» герой так и вовсе будет предоставлен самому себе. В других мирах Пелевина мы увидим, как героям нередко придётся "нарезать круги вокруг кормушки", приноравливаясь к жизни внутри социума. Редкий везунчик заберётся на свою "стену мира", да и вообще станет гораздо сложнее провести столь ясную черту, отделяющую вот именно эту локацию, на всех парах, летящую к пропасти, от местечка, где можно перевести дух, да подкачать крылья гайками.
Но пока ещё есть ясность и подкупающая однозначность происходящего, то надо запечатлеть исторический момент, когда желторотый юнец осторожно приближается к таинственной и, судя по всему, мудрой птице неопределенного возраста. Что влечёт его, если не ветер перемен, толчок бройлерного духа, чья искорка ещё тлеет во впалой, покрытой цыплячьим пухом груди? Позади толпа энергичных, а потому особо опасных долбоцыпов, но впереди пугающая неизвестность, на пороге которой возвышается странное в своей созерцательной неподвижности существо. Как подойти? Как сделать первый шаг? Что вообще необходимо, чтобы стать избранным и, значит, спасённым? Неудачник, последний лузер, пока ещё не может поверить в то, что выиграл счастливый билет.
Перед ним возникает лазейка, крохотная возможность, какой-то кубический сантиметр шанса, схватить который, пожалуй, немногим проще, чем перо Жар-Птицы, но волей автора все выходит как нельзя лучше. Сказка? Пожалуй. Ведь такого учителя больше не будет.
Затворник слишком крут, чтобы его тиражировать, а потом выдавать поштучно каждому страждущему.
Да и как ещё с точки зрения Кастанеды-Шестипалого назвать всё то, что проворачивает Затворник-Хуан? То как легко он пересекает границу дня и ночи, читает стихи, свободно оперирует сложными понятиями и тут же шутит, слегка грубит, иронично посмеивается. В Затворнике для Шестипалого – как и в Хуане для Кастанеды - всё чудо. Таких как дон Хуан тут просто не должно быть в принципе. Именно поэтому явление нагваля - вдвойне чудо. Чудо в степени чуда.
Именно поэтому трактовка образа Затворника выходит за пределы одной главы, а рассказ о нагвале доне Хуане - за пределы одной книги.
Затворник-Хуан помогает искателю истины открыть глаза на реальное положение дел, так сказать, помогает проснуться и понять, что же тут собственно происходит. Но и этого мало, ведь вокруг враждебный мир, хищная вселенная, из которой ещё надо суметь куда-то улететь. Но даже если не брать в расчёт подобные сверхцели, то даже начало пути сопряжено с опасностью для жизни. Ведь Шестипалому надо ещё суметь выжить вдали от кормушки, как- то сориентироваться, выстоять в шторме отчаяния, ужаса и безумия. Да, да! – оказывается, что поиск свободы, стремление к спасению – это проблема не только, да и не столько асоциального характера. Социум лишь первое препятствие. Преодолеть непонимание и отчуждение со стороны тех, кто намеревается поудобнее устроиться возле кормушки, значит выйти на дорогу, которую в темноте перебегают крысы, а пройти по ней до конца совсем не значит, научиться летать и отправиться на юг. Социум, встающий монолитной стеной из галдящих враждебно настроенных сородичей – первая планка в последующем беге с барьерами. Что хуже всего – это бег по кругу, когда приходится прыгать через эти барьеры снова и снова. А время продолжает идти, а конвейер – двигаться.
Читая повесть, мы видим, что растёт и развивается только Шестипалый. Затворник практически достиг критической отметки, за которой либо смерть, либо спасение. Как и дон Хуан, он как бы статичен, постоянен в своей крутизне Он всегда слишком хорош и безупречен. И в этом проявляется его функция быть учителем и проводником Шестипалого. Достаточно побыть рядом с Затворником сколь-нибудь непродолжительное время, как ученик уже не может помыслить себя прежнего, не говоря уже о желании оставить ученичество и вернуться в социум.
История Затворника скрыта от читателя. Сам он говорит об этом лаконично и скупо: «Я их всех прогнал». Что ж, в принципе, этого достаточно, чтобы преисполниться уважения к сосредоточенной решимости послать долбоцыпов куда подальше, не пытаясь с ними спорить, в чём-то их переубеждать и уж тем более пытаться ужиться со своим уставом в их монастыре.
Очень легко, по касательной (уместно в рамках общей несерьёзности данного текста) говорится о печали, с которой Затворник иногда смотрита тех, кого однажды покинул. Ближе к финалу мы увидим, как учитель Шестипалого опускает прокачанные крылья и смиряется с поражением, принимая свою судьбу в том, чтобы пойти на корм людям-богам. Именно тогда Затворник предлагает своему ученику вернуться назад, чтобы продолжить поиски выхода. Попытки побега с птичьей фабрики смерти должны стать правильной и хорошей – как бы цинично это не звучало – традицией, но для этого Шестипалый должен найти новых учеников и последователей. Всё верно, ведь для решения столь сложной задачи может потребоваться куда больше времени, чем продолжительность жизни одного бройлерного цыплёнка. Накапливая опыт ошибок и поражений, шаг за шагом, а то и смерть за смертью, носители и хранители традиции передают эстафетную палочку духа (свободомыслия и правдоискательства) дальше, пока наконец, в какой-то точке их совокупные усилия не обретают смысловое и логическое завершение. И когда выход найден, то обучение цыплят полёту с последующей эвакуацией за стены комбината становится делом, так сказать, техники.
Но все это работает только в том случае, если очередной Шестипалый возвращается в отсеки, чтобы нести свет миру. Когда же он улетает вместе с учителем, то остающихся на конвейере подстерегает небольшой облом. Лавочка спасения закрывается, так, по сути, и не открывшись. Разумеется, никто из них не узнает, что Шестипалый забрал с собой свой счастливый билет в лице Затворника, да и подобно аватару назад не вернулся. Наверное, в более позднем варианте подобной истории Пелевин мог бы переиграть концовку и все-таки представить Шестипалого тем, кто способен отдать свой духовно-мистической долг, кто может вернуться на конвейер, чтобы спасти какого-нибудь пятипалого. Но нет, несчастные желторотые оказываются предоставлены сами себе.
Можно сказать и так, что равные шансы есть для всех. В свое время были для Затворника, вот пусть и другие попытаются ими воспользоваться. И все вроде бы так. Где-то там оказывается возможным открыть глаза и, подняв клюв от кормушки, сделать свой первый шаг в сторону Стены Мира. Печально лишь то, что это совсем другая – нерассказанная история; повесть, которой нет, и судя по всему, никогда и не будет. Значит ли это, что её, такой истории быть не может? Трудно сказать. Барон Мюнхгаузен, вытягивающий себя за волосы из болота, тоже по-своему самолично спасающийся, но он, по крайней мере, оригинальный выдумщик, который хоть как-то объяснил свой выход из смертельно опасной ловушки.
Что касается Затворника, то его первый выход за Стену Мира, как и ещё более невероятное возвращение - скрыт для читателя, а значит, мы вправе говорить лишь о данности его как учителя, у которого должен был быть свой учитель. Понятно, что перед нами один из первых опытов пелевинской сотериологии, то есть тех его литературно-философских опытов, где писатель размышляет над извечными, главнейшими для нас вопросом: что делать, чтобы спастись? Что есть гибель, и в чём, собственно, само спасение? Но проблема «Затворника» как раз в том, что эта история исключает возможность «своего пути», «самоличного спасения», не говоря уже о пути вне традиции, иерархии – которую являет связка бройлерных цыплят, как учителя и ученика, хотя бы даже наставник Шестипалого и не позиционировал себя подобным образом. История про Шестипалого – это история про ученика, а Затворник – типичный учитель, такой вот личный спаситель-спасатель, явленный как данность, с историей вынесенной за скобки. Он просто есть, и хотя всем своим видом он отрицает традицию, но тут же - самим фактом своего существования – утверждает обратное.
Попробуем ответить на такой вопрос: а нужен ли вообще такой учитель как Затворник? Не является ли его появление на территории комбината событием со знаком минус? И, действительно, а что здесь плохого? Напротив, как может показаться на первый взгляд, для Шестипалого - хотя бы и только для него! – всё складывается как нельзя лучше. Он встречает Затворника ещё не будучи на пороге голодной смерти или обморока от истощения. Тот, после небольшой проверки принимает его в ученики, ведёт за собой, всячески поддерживает и учит тому, что знает сам. Благодаря этому, Шестипалый избавлен от всех тех начальных, стартовых трудностей, о которых было упомянуто выше. Вплоть до покорения Стены Мира, его путь рядом с учителем проходит, так сказать, без сучка и задоринки. В чём же проблема? Где здесь сокрыт подвох, который превращает историю, рассказанную Пелевиным в странную сказку с несчастливым концом, хотя, казалось бы, у цыплят всё получилось, причём самым наилучшим и желанным для них образом.
Если появление Затворника случайно, то этим всё и заканчивается. Птицекомбинат продолжает исправно функционировать, отсеки для цыплят снова и снова прибывают в Забойный Цех, а неисчислимое множество жизней вспыхивает, подобно искрам над костром, чтобы через мгновение угаснуть, не оставив после себя и следа. И, хотя Затворник против подобного «инфернального видения мира», о чём он упоминает в ходе непродолжительной беседы с крысой-Одноглазкой, случайность его существования (как и последующая чудесность спасения) – утверждают для нас обратное. Случайность Затворника значит ни больше, ни меньше, как случайность спасения, всё тот же очень уж пресловутый шанс получить шанс. Этим повезло? Как? Тут остается только развести руками. Как-то. И здесь похожая ситуация, как если бы мы попытались ответить на вопрос, а как без дона Хуана сгореть в огне изнутри, как взлететь самому, так и не встретив своего нагваля, своего Затворника? Вот и выходит, что пока Затворник с Шестипалым летят на юг - подавляющее, фактически абсолютное остальных цыплят оказывается за скобками формулы спасения. В ней для них попросту нет места. И даже появление такого Затворника или дона Хуана - не меняет, как и не может изменить существующего порядка вещей.
Дон Хуан – всего лишь человек, а Затворник – это просто цыпленок. Выше потолка ему не взлететь. Да и сколько Шестипалых он может вывести за Стену Мира? Сколько из них может, не вызывая подозрений, качать гайками крылья, прячась где-нибудь под конвейером? Что вообще такой учитель может сделать для остальных, как и для всего этого мира?
Только бежать.
И желательно не оглядываясь.