И я видел, что Агнец
снял первую из семи печатей,
и я услышал одно из четырех животных,
говорящее как бы громовым голосом:
иди и смотри. (Откр. 6:1)
На протяжении всей истории человечеству было присуще ощущение того, что оно живёт в последние времена. Что события, свидетелем которых он является, непременно приведут к тому, что мир закончит своё существование. С появлением и распространением христианства ощущение это начинает усиливаться, а появление и распространение средств массовой информации и коммуникации придаёт ему поистине огромные масштабы. Что лежит в корне этого беспокойства? По сути, это сам вопрос о будущем человека, о его предназначении и судьбе. Что ждёт меня? Слава и успех моего поколения или ужасная гибель в огне Апокалипсиса? Могу ли я что-то предпринять, чтобы изменить предначертанное? Имеет ли всё происходящее здесь какой-то смысл?
И часто ответы на эти вопросы, на эту бесконечную саморефлексию мыслящий человек находил в культуре. Вся культура нашей цивилизации пронизана этой борьбой за существование, за попытку объединиться, сказать вечности – вот он я! Я смеюсь смерти в лицо, я здесь был и буду здесь всегда! Идеи Апокалипсиса породили в давние времена христианскую эсхатологию – учение о “светопредставлении”, “конце мира”. Эсхатологические воззрения были одним из существенных религиозно-мистических элементов мышления средневекового общества. А апокалиптика XX века питает собой многие идеологические концепции как в историко-философской и социологических областях, так и в сфере художественной культуры. Профессор университета Сорбонны, историк Пьер Вилар, утверждал, что даже в технически передовых странах научное сознание отнюдь не доминирует, а антинаучный по сути своей дух господствует среди подавляющего большинства людей. Многочисленные примеры из художественно-культурной жизни западного мира последних десятилетий раскрывают диапазоны и особенности современной Апокалиптики, питающейся то возможным атомно-ядерным самоубийством человечества, то космической катастрофой, то кибернетической гибелью от племени самовоспроизводящихся роботов, то демографическим взрывом, то экологическим истощением или заражением, то нашествием зомби. Разнообразие сюжетов конца поражает воображение и найдёт путь к сознанию любого наблюдателя. Чем питаются такие сюжеты? Нередко их подпитывают апокалиптические теории “ядерной эскалации”, которые продолжают разрабатываться и моделироваться во многих мировых институтах. В частности, в Гудзонском институте, Герман Кан спрогнозировал, что к концу столетия ядерным оружием будут обладать 50 стран. Впоследствии, Герман Кан стал прототипом для учёного-маньяка в фильме Стэнли Кубрика “Доктор Стрейнджлав”.
Многие другие художники утверждают, что не меньше бед сулит человеческому роду его физическая, а главное духовная деградация. Снижение объёма духовной рефлексии, отход от идеальных ценностей и переориентация человека на материальную, потребительскую культуру, навязанную большими корпорациями для повышения прибыли и снижения творческого, а местами и протестного потенциала человека приводит к тому, что он превращается в мышь из эксперимента американского учёного Джона Кэлхуна “Вселенная-25”. Кэлхун создал для колонии мышей идеальные условия материальной жизни – изобилие еды, абсолютный достаток и безопасность. В результате этого изобилия мыши переживали “две смерти” – первая – это смерть духа, лишь за которой наступала физическая смерть тела. Мыши стали демонстрировать девиантное поведение, среди них были замечены случаи каннибализма, гомосексуализма, отказ от социального поведения, от контактов самцов с самками. В конце концов, мыши прекращали даже излишнюю двигательную активность и умирали. Кэлхун пришёл к выводу, что умирание духа в значительной части общества обрекает всю колонию на вымирание, даже если особи живут в идеальных райских условиях.
Почему же на рубеже XX и XXI веков сложилась в нашей культуре, в нашей жизни такая ситуация? Русский философ и культуролог Николай Хренов считает, что виной тому угасание в мировой культуре “воли к сакральному”, то есть попытки воспринимать и передавать в художественных образах своё мироощущение и миропонимание через стремление к сверхчувственным идеалам, идеалам, которые стремятся вознести человека из этого материального, чувственного мира к чему-то более высокому и метафизическому, туда, куда нас призывает истинная культура. По его мнению, сущность культуры XX века заключается в том, что этот век развёртывается как противостояние двух культурных систем – культуры чувственного типа, начало которой связано с Ренессансом, культуры, в которой развитие рационального, логического и вообще научного начала было доведено до крайней степени, и, с другой стороны, культуры, которую выдающийся русский социолог Питирим Сорокин назвал идеациональной, то есть культуры ставящей своей задачей реабилитацию и культивирование сверхчувственного начала, что как раз и означает волю к сакральному. Подводя под историей чувственной культуры черту, XX век упраздняет личное начало и развившийся на протяжении культуры Нового времени индивидуализм. Новая культура с её культом сверхчувственного, жажду которого демонстрируют все художественные направления XX века, оказывается возможной в результате стирания той традиции, что связана с личным началом. Именно это обстоятельство и окрасило историю XX века в трагические тона, именно поэтому мы на рубеже XX-XXI веков так болезненно переживаем эту травму, нанесённую утратой личного начала. Такая травма вместе с тем явилась и травмой культуры в целом, поскольку разрушительная мощь революций и мировых войн не могла не затронуть самой сути культуры, которая в последних столетиях, начиная с Ренессанса, развивалась под активным и определяющим воздействием личного начала. Однако, именно эта утрата личного начала, воспринятая крахом гуманизма, была оборотной стороной воли к сакральному, которая в XX веке проявилась не в религиозных, а в секулярных, то есть социальных, идейных, партийных и идеологических формах.
Но свести эту утрату личного начала в культуре XX века исключительно к упадку и негативному процессу всё же невозможно. Поскольку речь идёт о становлении альтернативной культуры, возможной на безличной основе, то очевидно, что XX век разрушает механизм преемственности традиций в истории и, минуя Новое время, обращается к опыту предшествующих культур, что и началось ещё в символизме XIX-XX веков. Именно поэтому культура XX века оказывается удивительно всеядной и экстравертивной, какой, собственно, и является культура в переходные эпохи. Она оказывается необычайно чувствительной к опыту всех когда-либо существовавших в истории человечества культур, поэтому XX век развёртывается как реабилитация всех некогда существовавших и успевших угаснуть культур, что в особенности демонстрирует искусство нашего времени. Для культуры XX и XXI века это обстоятельство имеет практический смысл. Она отбирает в истории культуры те идеациональные формы, из которых и выстраивает новую эстетическую и художественную систему.
Поэтому, можно сказать, что задача современной культуры в нашу эпоху Апоклипсиса заключается в том, чтобы пересобрать, переосмыслить, переработать весь тот культурный опыт, который был прожит нашей цивилизацией, возродить и разбудить в себе ту волю к сакральному, которая всегда являлась подлинным двигателем и жизнью человека всю его историю и во все времена.