Найти тему
Захар Прилепин

МАЛО ТОЛЬКО ЖИТЬ

Давно мечтаю написать о Тихонове.

Николай Семёнович Тихонов родился 4 декабря 1896 года. Сын парикмахера и портнихи имел тип внешности нордический и череп викинга. Он был образцовым русским воином. И некоторое время был образцовым русским поэтом.

Тихонов – один из самых ярких примеров, когда великий поэт обратился в никакого, стершегося, обычного. А ведь был по-настоящему огромен. Лет примерно 10-12. Года четыре на подъём к пику и лет шесть на спуск. Пик – 1922-й.

В начале 20-х в Петрограде (Тихонов питерский) были уверены, что он перерос Блока, Маяковского, Есенина. Основания его возносить были более чем серьёзные. В стихах его воистину эпоха дышала. И, говоря прямо, в отличие от всех троих вышеназванных – Тихонов с этой эпохой схлестнулся с оружием в руках: в самом прямом смысле.

Удивительно, но бесподобная его биография до сих пор не изучена и не написана.

Сначала сын парикмахера и портнихи был призван в армию и в Первую мировую служил в гусарском полку – ходил в конные атаки, рубился. Он – последний гусар русской литературы! Наследник Дениса Давыдова и Петра Чаадаева.

Потом Гражданская – сначала он воевал за белых. Потом он воевал за красных.

(В советской литературе – это история со службой у белых в сущности обычная: тот же самый путь так или иначе прошли Валентин Катаев, Леонид Леонов, Ефим Пермитин, Василий Ян, Всеволод Иванов, Петр Павленко, Шкловский, Шварц – и ни одного не репрессировали, заметьте.)

В 20-е Тихонов стремительно становится одним из центровых советских поэтов.

После смерти Блока и Есенина – именно он главный конкурент сначала Маяковского и Багрицкого, потом Пастернака, Сельвинского и Луговского, затем Суркова и Твардовского.

Не скажу – в поэтическом смысле, но в должностном он обыгрывает почти всех, а то и просто – всех.

Он становится литературным чиновником высочайшего уровня. Впрочем, при Сталине по пути к вершинам за это надо было всерьез платить – и не совестью, как некоторые тут сразу подумали, а мужеством: он военкорил на финской и следом – всю Отечественную.

В целом на войне (с 1915 года) Тихонов пробыл лет без малого 10, дослужившись до полковника и заработав множество наград.

Почему он перестал быть великим поэтом? Наше либеральное литературоведение имеет заготовленный ответ: сталинское бездушное время пожрало его дар.

Ну если б всё было так просто! Луговской в 50-х взял новые неслыханные рубежи. Твардовский дар не утерял.

Нет, здесь многое совпало.

Дар, в конце концов, может уйти не спросившись. Но всё-таки поэту лучше в чиновника не обращаться. Если ты весь день проводишь совещания – к вечеру будет не до баллад. Поэт должен жить диковато.

…Невероятная сила первых его книг так и тащила вперёд его имя – ранние тихоновские баллады (про гвозди! – и все остальные, классические) – мы учили наизусть в школе.

Здесь я их приводить не стану: вы их легко найдете.

Первым в подборке я приведу не самое его знаменитое, но одно из самых моих любимых стихотворений у него – «Собрание друзей» 1929 года. Это, быть может, предпоследние его великие строчки. (Последние – кахетинский цикл середины 30-х.) И как в нём великолепно отражено время! Сидят титаны – весёлые, чуть выпившие, курят – и рядом их женщины. Так ведь и было!

Подобный сюжет (встреча за столом советских непобедимых веселых мужиков: прошедших мировую, Гражданскую, выучившихся – и готовых к любым невзгодам и преградам) – будет воспроизведен в гениальном романе Леонида Леонова «Дорога на океан» (1935) и затем в нескольких советских фильмах.

Но впервые я увидел этот сюжет у Тихонова. Это прекрасно.

И последний парадокс. Если б его загребли в 1939 году, в отличном возрасте: 43 года, – он бы так и вошёл в историю как великий поэт. Совершенно спокойно! Потому что последующие 40 лет (он ушел в 1979 году) не писал бы плохих стихов. И литературоведы говорили бы о нём: «…Ушел на взлете дара».

Оказывается, смерть может не только обворовать. Обворовать может как раз долгая жизнь. А смерть – одарить.

СОБРАНИЕ ДРУЗЕЙ

Белуга, спящая в томате, вспомните,
Хоть вы давно уже без головы,
Каких бесед свидетельницей в комнате
Лежали вы меж дыма синевы.
Вы дрянь в соку, но всякой дряни мимо
Друг говорит:
«Позвольте, я моряк.
Шел миноносец как-то возле Крыма,
А мины там стоят на якорях,
Мы в минном поле, карты нет, черт в стуле,
Идем, осадка: некуда деваться,
У всех, конечно, студнем ходят скулы,
Не знаешь, плакать или раздеваться.
Чин чином выбрались. Плясали, как медузы,
А все-таки ведь лучше нет красот
Воды, сплетенной в этакий вот узел –
Яссо!» –
Он показал руками узел вод.

Но друг второй:
«Нет, что же я, простите,
Оспорить должен: лишь мотор пошел,
Тебе кричит механик: „Слушай, Витя!“
Ну слушаешь – и очень хорошо.
Не должен летчик храбрость обнаружить,
А так от всех привычек по куску
„16-bis-гидро Савойя“ – хоть в лужу
Садись – такой неслышный спуск.
Коли ты штопором пошел – заело,
Не развернуться – ну, понятно, крышка,
Без парашюта плохо наше дело,
А всё же небо – лучшая страстишка…»

Не летчик я и плавать не горазд,
Но, третий друг, меня хоть поддержи ты,
Что и земля – не кроличья нора
И далеко еще не пережиток.
Когда мороз дерет тебя со всех
Лопаток, вдруг стреляют сучья,
И пахнет лес, как закавказский мех,
С таким вином, какого нету лучше…

Сидели тут и женщины. Шурша,
Курили и доканчивали груши,
И в разговор летела их душа,
Насторожив внимательные уши.
Казалось, доедая и куря,
Сказать хотели длинными глазами:
«Нам отдадите все свои моря,
И землю всю, и небо с потрохами».
Их белых рук открытые вершки
Шептали в тон, воспользовавшись мигом:
«Вы, боги, обжигаете горшки,
Займемся мы самих богов обжигом…»


1929

***

Над зеленою гимнастеркой
Черных пуговиц литые львы;
Трубка, выжженная махоркой,
И глаза стальной синевы.

Он расскажет своей невесте
О забавной, живой игре,
Как громил он дома предместий
С бронепоездных батарей.

Как пленительные полячки
Присылали письма ему,
Как вагоны и водокачки
Умирали в красном дыму.

Как прожектор играл штыками,
На разбитых рельсах звеня,
Как бежал он три дня полями
И лесами – четыре дня.

Лишь глазами девушка скажет,
Кто ей ближе, чем друг и брат,
Даже радость и гордость даже
Нынче громко не говорят.

1921

***

Не заглушить, не вытоптать года, –
Стучал топор над необъятным срубом,
И вечностью каленная вода
Вдруг обожгла запекшиеся губы.

Владеть крылами ветер научил,
Пожар шумел и делал кровь янтарной,
И брагой темной путников в ночи
Земля поила благодарно.

И вот под небом, дрогнувшим тогда,
Открылось в диком и простом убранстве,
Что в каждом взоре пенится звезда
И с каждым шагом ширится пространство.

1922

ЦИНАНДАЛИ

Я прошел над Алазанью,
Над причудливой водой,
Над седою, как сказанье,
И, как песня, молодой.

Уж совхозом Цинандали
Шла осенняя пора,
Надо мною пролетали
Птицы темного пера.

Предо мною, у пучины
Виноградарственных рек,
Мастера людей учили,
Чтоб был весел человек.

И струился ток задорный,
Все печали погребал:
Красный, синий, желтый, черный, –
По знакомым погребам.

Но сквозь буйные дороги,
Сквозь ночную тишину
Я на дне стаканов многих
Видел женщину одну.

Я входил в лесов раздолье
И в красоты нежных скал,
Но раздумья крупной солью
Я веселье посыпал,

Потому что веселиться
Мог и сорванный листок,
Потому что поселиться
В этом крае я не мог,

Потому что я, прохожий,
Легкой тени полоса,
Шел, на скалы непохожий,
Непохожий на леса.

Я прошел над Алазанью,
Над волшебною водой,
Поседелый, как сказанье,
И, как песня, молодой.

1935

***

Крутили мельниц диких жернова,
Мостили гать, гоняли гурт овечий,
Кусала ноги ржавая трава,
Ломала вьюга мертвой хваткой плечи.

Мы кольца растеряли, не даря,
И песни раскидали по безлюдью,
Над молодостью – медная заря,
Над старостью… Но старости не будет.

1920

***

Длинный путь. Он много крови выпил.
О, как мы любили горячо –
В виселиц качающемся скрипе
И у стен с отбитым кирпичом.

Этого мы не расскажем детям,
Вырастут и сами все поймут,
Спросят нас, но губы не ответят
И глаза улыбки не найдут.

Показав им, как земля богата,
Кто-нибудь ответит им за нас:
«Дети мира, с вас не спросят платы,
Кровью все откуплено сполна».

1921

ДРУГУ

Ночь без луны кругом светила,
Пожаром в тишине грозя,
Ты помнишь все, что с нами было,
Чего забыть уже нельзя:

Наш тесный круг, наш смех открытый,
Немую сладость первых пуль,
И длинный, скучный мост Бабита,
И в душном августе Тируль.

Как шел ночами, колыхаясь,
Наш полк в лиловых светах сна,
И звонко стукались, встречаясь,
Со стременами стремена.

Одних в горящем поле спешил,
Другим замедлил клич: пора!
Но многие сердца утешил
Блеск боевого серебра.

Былое заключено в книги,
Где вечности багровый дым,
Быть может, мы у новой Риги
Опять оружье обнажим.

Еще насмешка не устала
Безумью времени служить,
Но умереть мне будет мало,
Как будет мало только жить.

1917