Из старенького и странненького
Как обрести покой, гармонию, самосознание, уверенность, определенность, защищенность, закрыть на фиг все гештальты и стать наконец броненепробиваемой машинкой по производству говна и палок?
Хочешь жить миленько и уютненько, спокоханько, не рыдая натощак, не танцуя в тишине, не хохоча от наслаждения своим безумием? Я тебя научу.
Раньше я думала, покой приходит с мудростью и со старостью. Этому меня научил один детский мультик из моего детского детства. Про бабушку-лошадушку. Напомню, если ты забыл. Там у бабушки день рождения случился. Она радостная и живая сначала была, потому что ждала внучку. Напекла пирогов от души, от души стол накрыла, от души в окошко смотрела и от души, предчувствуя радость, радостно ждала свою внучку. А внучка, тоже лошадушка, замешкалась, отвлеклась, увлекалась и не пришла на день рождения. Зато пришел поздний вечер. Бабушка-лошадушка сидит перед накрытым столом, смотрит в чёрное окошко и ждёт. Она не рыдает, не пьет водку с горя, не истерит, не звонит каждые три минуты внучке на мобильный «Ты где? Я тебя жду!!! Пироги стынут!» Она умиротворилась. Она себя гармонизировала и успокоила. Сидит перед своими стынущими пирогами и смотрит своими стынущими глазами в свой стынущий холостяцкий стол. Она привыкла к неоправданным надеждам, она привыкла обламываться – успокоилась, гармонизировалась, предалась. Ей достаточно просто знать, что внучка есть. У нее образовалась корочка на сердце, защитная прочная корочка – непробиваемая старость. Покой.
Я забыла на долгие годы этот мультик, поэтому корочку на себе не растила, а наоборот – оголяла себя большими надеждами, лепя пироги, накрывая столы, наряжаясь, репетируя танцы и признания. Мне нравилось быть нарядной танцующей лошадью с пирогами. Так я ощущала остриё жизни, её вкус, цвет, все существующие в природе запахи, все участки кожи и то, что бывает под ней. Жизнь пахла сладостью и горечью, жизнь растекалась в песнях и в слезах, жизнь расходовалась напропалую – по живому, расходовалась и наполнялась – взлетала и рушилась об асфальт. Чем краше, чем выше полёт, тем больнее падение. С годами не то чтобы взлетать тяжелее, падать печальнее.
Чем больнее падение, тем рискованнее, опаснее и страшнее следующий взлёт. Поэтому однажды ты умиротворяешься – ты больше не хочешь лететь. Ты аккуратненько, с рассудочностью хорошего портного, отрезаешь себе одно крыло за другим. Наступает период кройки и шитья. Чем аккуратнее режешь, тем менее больно. Чем больше режешь, тем больше покоя. И однажды ты уже твердо стоишь на ногах, ты смиряешься - анастезируешься. Ты всё понимаешь и принимаешь. Ты так рассудительна и умна, ты не расстрачиваешься по пустякам, живешь своей идеально выкроенной и пошитой жизнью.
У меня была одна питерская подруга, которая порезала свои крылья, обломавшись от несчастной любви лет в 17. Вполне закономерно, что уже к двадцати она стала успешной, авторитетной, умудренной дамой. Помню, я рыдала на плече ее красавца-мужа по своей очередной несчастной любви, болтая о том, как прекрасен мой избранник, а умудренная мне ответила: «Как ты можешь его любить, он же нищий и безответственный!»
Рюшечки по воротничку пустить и кармашки по бокам наложить. Заполнять кармашки тяжелыми накоплениями, чтобы уж точно, уж наверняка себя утяжелить, устаканить, утвердить, укрепить на земле. Вот что такое покой.
Покой – это согласие. Ты живёшь хорошо – правильно ешь и спишь, работаешь, смотришь кинцо. Один день бабушки-лошадушки – вся твоя жизнь, которая финализируется спасением тела, спасением отношений, спасением тихого уютненького мирка - покоем.
Я вижу очень много людей, которые делают такой выбор. Здесь в Германии среди знакомых и друзей Штефана очень много мужчин, которые в молодости были музыкантами, художниками, много путешествовали и много чувствовали. Сейчас они все притулились у комелька, притихли. Играют каверы на редких вечеринках за пиво. Работают за деньги на полезных практических работах всегда. Когда я вдруг зову их играть на тарелках, я причиняю им боль. Мучительные запахи жизни.
Приведу пример. Однажды один знакомый рассказывал, что его мама любила Шанель номер 5. «Ура!, - закричала я, - У меня есть шанель номер 5, я тебе сейчас принесу этот запах!» Побежала за шанелью, а когда вернулась, знакомый пропал. Он испугался. Он не хочет запахов детства.
«Истина проста. Никогда не возвращайся в прошлые места». Мы больше никогда не влюбимся, потому что мы изранены любовью. Мы никогда не взлетим, потому что мы изранены полётами. Янковский в известном фильме Балаяна, оттанцевав, отлюбив, зарывается в стог сена. Бабочка обратно аккуратно окукливается. Мои ровесники зарываются в стог – в быт, в работу, в зарабатывание денег, они придумывают себе смыслы.
Иногда походы в храм или умные произведения чувствующих и верующих людей мне напоминают про любовь. Что-то горячее – согревающее. Что-то живое. Смесь первых цветов, первого снега и первого свидания. Могу ли я кого-то согреть, если я сама запитываюсь от сети? Могу ли кого-то рассмешить своей печалью? Могу ли вдохновить кого-то, если дышу осторожно, дозированно, в масочку? Могу ли я кого-то обрадовать, если моя радость умещается в коробку из-под новых сапог? Кому моё время, растраченное на зарабатывание денег? Кому моя жизнь, если в ней так мало живого? И с чего я взяла это глупое «кому». Никому – это еще один признак самоуверенной определенности и защищенного покоя.
Бродский как-то непропорционально толстел и научился говорить не смущаясь. Одна из последних его записей. Он в Венеции стоит у стены перед телевизионщиками и рассказывает о том, как попал в этот город впервые. В 1972 году, я запомнила, потому что я в этом году родилась. Так вот он стоит у каменной венецианской стены перед камерами и рассказывает о том, что в его первый приезд в Венецию у него замерзли руки и он был чудовищно несчастен. Потому что это та красота, которую нужно переживать с кем-то. Находясь в красоте и на свободе, находясь в райу, он был несчастен, у него мерзли руки, потому что некого было взять за руку, не с кем было поделиться красотой. Прошло много лет, он вернулся в Венецию в окружении поклонников и журналистов. Он катается под присмотром телекамер на всяких гандолах и даже пытается шутить. Он богат, знаменит, реализован, успешен, респектабелен. Он шляется по Венеции в окружении и нет никого, кого он держит за руку. Он много говорит, показывает. Но он снова чудовищно одинок. И поэтому снова пишет стихи. Они гораздо тяжелее, выкроенее, продуманнее, аккуратнее, мертвее. Бродский успокаивается, умиротворяется, он умеет учить студентов. Его крылья частично остались в Питере – вместе с той рукой, которую он держал. И которая оголяла его сердце, делая горячо и больно.
В любви мы ощущаем жизнь сильно – со всей болью и радостью. Одно без другого не бывает. Любовь – это чудовищные риски для здоровья. Нелюбовь – это защищенность. Надень маску, возьми зонтик, не забудь перчатки, не опоздай на трамвай, подрежь свои крылья, так спокойнее. Мне и тебе. И вот я сижу в трамвае с зонтиком и маской, еду в свою замерзающую Венецию в теплых перчатках. Кому нужна моя омасочная улыбка и оперчаточная рука? Зато я не заражусь ковидом. Я защищена. Я спокойна. Заземлена. Гармонична, как трамвайный полезный столб. Как сто электрических трамвайных столбов.
Вы когда-нибудь видели танцующие столбы? Вы когда-нибудь видели ломовую танцующую бабушку-лошадушку? Загнанные лошади не танцуют. Они смотрят в окно и поют, только если им нальют. Но это уже будут врушные песенки.