Я никогда не интересовался живописью. Несколько раз бывал в Эрмитаже, в Русском Музее, но это, скорее, дань обязательной программе. Никогда не понимал в чём ценность живописи, особенно после того, как появилась фотография.
У меня не было проявленных музыкальных способностей. Говорят, что людей без музыкального слуха не бывает. Так вот, мой был запрятан так далеко, что проходящие мимо медведи, даже не задумывались над тем, чтобы наступить мне на ухо.
Зато голос был сильный и громкий, правда, он совсем не подходил для пения.
Мне с детства нравилось читать. Читать прозу. Прозу я любил гораздо больше стихов.
Но! Благодаря хорошей памяти, я быстро заучивал стихи. Поэтому участвовал во всех конкурсах чтецов.
Стихи на конкурсы мне подбирала мама. И это всегда было нечто пафосно-патриотическое. Читать стихи меня никто не учил. Никто не объяснял ни про дыхание, ни про проживание образа, идеи стихотворения. Я не читал их, я их, реально – декламировал. Громко, ритмично, без запинки. Присуждали призовые места. Все говорили, что я прекрасно ЧИТАЮ. А я - декламировал. На митингах, на торжественных собраниях в клубе, на смотрах художественной самодеятельности. За это хвалили. Взрослые.
Но пришло время первых прыщей, первых романтических переживаний, первых токовищ. Совместные вечерние гуляния плавно переросли в своеобразные гендерные смотрины подрастающих особей. Оказалось, что все мои, озвученные взрослыми, выдающиеся качества, здесь совершенно не пользуются спросом. Взрослеющим одноклассницам были совершенно не интересны мои победы на олимпиадах, сотни прочитанных мною книг и уж тем более стихи, которые я мог декламировать. Спросом пользовались успехи в спорте, умение драться (даже, не умение, а готовность: наглость, дерзость, кураж), модные брюки (особенно, если вразрез со школьными правилами), умение плевать сквозь зубы и громко говорить сальные непристойности.
Не скажу, что я сидел и анализировал свои шансы с точки зрения юношеской психологии, но о том, как преуспеть на этом рынке подросткового тщеславия, задумывался.
Как-то мы с родителями заехали к нашим близким родственникам во Владимир. Живущие там наши двоюродные братья были нас с моим родным братом старше лет на десять. Они были уже взрослыми, семейными людьми. А вот брат жены одного из кузенов, оказался старшего брата моего, Серёги, ровесником. Вечером, когда взрослые обосновались за столом, мы с новым родственником пошли к его компании.
Группа молодых ребят и девчонок кучковалась на пустыре, за девятиэтажками, вокруг металлической бочки с горящим в ней мусором. Типа «у костра». Ребята сидели на импровизированных скамейках из досок, положенных на кирпичи, вяло перебрасываясь неторопливыми репликами. Некоторые курили.
-Это мои двоюродные братья, - представил нас Володя.
Его компания отреагировала вяло, но и не враждебно. Серёга достал пачку «Родопи», вытянул руку вперёд, предлагая желающим. Несколько рук протянулись к пачке, некоторые парни даже встали со своих мест. Знакомство состоялось.
Один из сидящих «тискал» в руках гитару. Даже простые аккорды не звучали, хотя он пытался под своё бряцанье даже петь. Серёга задержался взглядом на играющем. Стоящий рядом парень, перехватив Серёгин взгляд, спросил:
-Могешь?
-Мало, мало… - скромно отреагировал брат
-Попробуй… - игравший неохотно протянул гитару
Серёга взял инструмент и обвёл взглядом площадку, выбирая место, куда присесть. С ближайшей «лавочки» приподнялась пара, уступая место.
Серёга сел, поставил левую ногу на пенёк, валявшийся рядом, неспешно положил гитару на приподнятое колено и стал дергать струны, поворачивая колки, настраивая. Я переживал. Мне казалось, что прелюдия затянулась. Народ вокруг импровизированного костра в нетерпении ёрзал.
Серёга зажал один аккорд баре, прошёлся по струнам, прислушался. Второй. Прошёлся. Прислушался.
Первый, второй, скользнул по грифу, прислушался. Народ нетерпеливо перешёптывался. Местный менестрель сидел с довольно презрительной, высокомерной гримасой. И тут Серёга, набрав воздуха в лёгкие, как то обнял пальцами весь гриф и вдруг, не ударяя по струнам, а как бы дергая их выборочно, левой рукой двигая вдоль грифа, выдал очень крутой риф. Это потом я узнал, что это знаменитый «Дым над водой» (Deep Purple - Smoke on the Water). Но сейчас, здесь, этот риф прозвучал, как взрыв. Как увертюра симфонического оркестра. Народ восторженно замер. Серёга, встряхнув левую руку, выдал вступление, а за тем, на четырех верхних струнах басовую партию знаменитой «Шизгары». Это сразу все узнали, несколько человек даже хлопнули в ладоши.
-А спеть чего нить… - уже без подколов, спросил местный бард.
-Сейчас. - Серёга зажал ля минор на первых ладах и неспешно начал классический перебор.
Под приятный мелодичный перебор он начал спокойным голосом:
- Я вчера весь вечер простоял под твоим окном, но ты так и не вышла. – Музыка зазвучала громче, - Я не выдержал и позвонил из телефона автомата на углу.
В мелодию добавились звуки мажорных аккордов. Слушатели замерли в напряжении.
-После долгих гудков трубку взяла твоя мама… - Серёга перешёл на мягкий бой, напряжение слушателей близилось к апогею. - И она мне сказала, - бой становился громче и громче… - Что ты… - Он ударил по струнам и прижал их ладонью. И в абсолютной звенящей тишине, почти шёпотом, - умерла…
Выждав паузу, пальцы медленно начали перебирать струны,
- Я плачу за тобою днём и ночью, - мягко запел Серёга. Пел он, как у нас тогда было модно, «в нос». Т.е. так как будто у тебя насморк и обе ноздри заложены. Почему-то тогда это считалось очень круто. Присутствующие встали, подошли ближе к брату,
- Приди ко мне одну тебя молю я, - его голос звучал очень печально.
-Я плачу о тебе, я плачу о судьбе, - Серёга обводил печальным взглядом присутствующих.
- Я плачу, я рыдаю, дорогая, - каждой девушке, стоящей сейчас рядом, казалось, что он обращается именно к ней. Серёга опустил голову, как бы «в отчаянии»
Я плачу о тебе, я плачу о судьбе.
Я плачу, я рыдаю дорогая…
Когда он закончил последний куплет, обступившая его толпа стояла молча. Минуту, две…
-Давай ещё…
Потом звучали «Иволга», «Плачет девочка в автомате», «Колокола», конечно «Венера» с русским текстом, естественно, «Варшавский тракт», «Опять тревога ребят разбудит», « Я ухожу…» и после каждой песни, минута тишины и: «Давай ещё…»…
Я впервые увидел, что такое популярность в реале.
Я продолжал отлично учиться. Я участвовал во всех возможных конкурсах. Я играл в местном народном театре. Я играл в самодеятельном духовом оркестре. Безнадёжно отставая от сверстников в школьных видах спорта, я начал заниматься борьбой. Пользуясь авторитетом своего отца, от его бывших учеников, ходивших в торговом флоте в загранку, я получал диски с последними музыкальными хитами для того, что бы переписать их на магнитофонную плёнку, для школьных дискотек. Вместе с Женькой Ягодкиным, старше меня на два года, мы, совсем не зная английского, с помощью одного словаря, переводили «Мировую рок энциклопедию», выписанную через сервис «товары почтой», и готовили материалы о зарубежной рок музыке для школьных вечеров, покруче, чем в журнале «Ровесник». Я от корки до корки прочитывал «Науку и жизнь» и, не смотря на то, что понимал не больше десятой доли из прочитанного, мог блеснуть эрудицией в любой компании. Я был заводилой и вдохновителем всех наших юношеских замутов… Но, когда во время какой-нибудь вылазки на природу, или на школьном вечере, во время какого-то из моих рассказов о чём угодно, Серёга Кашин брал в руки гитару и начинал напевать… любую песню, слышанную тысячу раз… про меня забывали. Всё внимание переключалось на человека с гитарой.
Я не мог конкурировать с этим феноменом.
Весной 1977-го в нашу жизнь, в наше мировоззрение ворвался фильм «Розыгрыш». Мой мир окончательно разделился на тех, кто играет на гитаре и всех остальных. Я учился играть. У старшего брата, у его друга «Куры» и Женьки Ягодкина, которые уже играли в клубном ВИА.
Мы собирались с друзьями, они играли, а я смотрел. В глубине души жутко завидовал, но говорил себе «Надо учиться! Ты сможешь! На трубе же ты играешь, хоть и по нотам, а на ней сложнее».
Когда мы с пацанами решили создать свой ансамбль, мне в нём, по дружбе, предложили место ударника. Это я сейчас понимаю, что ударные – это основа музыкального коллектива. Это ритм, это согласованность, это настроение музыки. А тогда проглотил это предложение, как обиду и сказал, что буду играть на трубе. С ансамблем всё равно не получилось, но это отдельная, совсем не короткая, история, и не совсем про музыку. Тогда я впервые попробовал сочинять песни. Очень хотелось написать что-то знаковое, сакраментальное. Исходя из жизненного опыта советского семиклассника, живущего в глубокой провинциальной деревне, получался пафосный, подростковый бред:
«А в жизни всё не так, как в волчьей стае.
Свои законы и своя мораль
И если друг от жажды умирает,
то даже крови для него не жаль…»
или
«Гитара не собака, не мопед,
Она тебе не мать и не подруга.
Она - твой верный друг, а, если - нет!
То – не тяни к гитаре свои руки»
Конечно же, про любовь:
«В семнадцать лет так хочется любить.
Найти такую, чтоб других затмила.
Но, только, постарайся не забыть:
Всегда уводят именно красивых!»
Я, даже пытался это петь под гитару. Естественно пел я так же, как и читал стихи. Громко, чётко, без запинок. «Чего ж ты так орёшь-то?» - единственный комментарий, который я слышал.
Не без помощи наших сверстников из Москвы, приезжавших в нашу деревню к родственникам, в нашу жизнь пришли магнитофонные записи «Машины времени», «Воскресения», «Пикника» и я впервые увидел фанатов. Наших деревенских ребят, собирающихся вокруг кассетных магнитофонов и, как в религиозном экстазе, молча, одними губами, повторяющих слова знакомых песен вместе с кумирами.
Я опять задумывался. Я хотел понять, что это. Я даже мысли не допускал о том, что наши деревенские фанаты Макаревича** предполагают, что «Марионетки» - это про Политбюро или, тем паче, про XXVсъезд. Что «Скворец» - это про самого Макара**. Что «Костёр» - это про то, как прожить жизнь. Вряд ли. Но они заучивали наизусть слова. Это те люди, кто к восьмому классу не смог выучить таблицу умножения. Кто за всю школу так и не выучил даже «У лукоморья дуб зелёный». Кто на каждом уроке, услышав свою фамилию, вставал и молчал, краснея, пока не прозвучит привычное: «Садись, два».
Они запоминали тексты, не понимая их смысла. Они шептали эти тексты как молитвы.
Родители возили меня и в Ивановский драмтеатр, и в музкомедию. Я видел «Жизель» в исполнении труппы Большого театра, хоть и на сцене Ивановского КЗ «Текстильщик». Мы с родителями не пропускали ни одного концерта фестиваля «Красная Гвоздика». А с папкой ездили каждый год на областной парад духовых оркестров в Иваново. Я видел много оваций. Я видел встающие с криками «Браво!» залы. Но я нигде не видел таких отрешённо-вовлечённых лиц, как у людей, собравшихся вокруг кассетника с новой записью «Воскресенья».
А потом я поступил учиться в Ленинград. Поступил в военно-инженерный институт, ныне Военно-космическая академия им. А.Ф. Можайского.
Это потом мой сын в 13 лет скажет мне: «Не обижайся, пап, но я думаю, что в армию идут те, кто не хочет задумываться о смысле жизни». Я, было, вспыхну праведным гневом, а он продолжит: «На войне ты не будешь думать о том, плохо война или хорошо. На войне надо выжить и, желательно, победить. И тогда ты – герой. А, вот, отвечать на вопрос, зачем война - будут те, кто не воюет. И это сложно. Понимаешь? Стать героем на войне – не сложно. Сложно прожить так, что бы войны - не было». И тогда, будучи уже офицером запаса, я пойму насколько он прав.
В 17 лет я пытался убежать не от ответов на свои вопросы - я не мог сформулировать вопросы. И, да! Я хотел быть героем. Как им стать на гражданке, я не знал. Кто такой герой? Ответить, наверное, не смог бы. Поэтому - в армию. Тогда ещё была перспектива попасть в Афган.
Почему Можайка? А не Рязанское училище дяди Васи, например. Не знаю. Я пытался поступать в лётные училища, не прошёл медкомиссию. В военкомате мне сказали: «Судя по твоим успехам в учёбе, с твоими данными, нужно поступать в «Можайку». Я спросил, что это. Офицер военкомата, наклонившись к моему уху, прошептал: «Это школа советской разведки». Я обомлел: Так не бывает! «Щит и меч», «Семнадцать мгновений весны», «Вариант Омега» на ускоренной перемотке пронеслись в сознании. Оказывается, есть училище для такого? И я согласился.
Как выяснилось, предстоящая после выпуска служба, мало чем напоминала жизнь Штирлица, Вайса, Кригера, тем не менее, учиться я начал очень примерно. Практически сразу стал сержантом, спорторгом роты, планировал подавать заявление в партию.
Первые три года в Можайке - это казарма, но были и культпоходы, и увольнения, и, чего греха таить, самоволки. Практически весь первый курс, время, проведённое за стенами alma mater, я посвятил театрам культурной столицы. На втором мы слушали Розенбаума и эмигрантов, а вот на третьем курсе я впервые попал на живой концерт популярного тогда в Ленинграде «Форума» с Витей Салтыковым и впервые увидел настоящих фанатов. И, понеслось…
Потом друзья привели меня в Рок-клуб на Рубинштейна. Потом был первый для меня живой концерт «Алисы», «Зоопарка», «Телевизора» и наконец «Аквариума».
Я всё ещё мечтал стать героем. Я всё ещё мечтал служить Родине. Но меня неумолимо тянуло туда. Рубинштейна 13, ЛДМ, Сайгон, к Эльфу, на Ротонду, позже в Аптекарский переулок 6 и на Софьи Перовской 25…
Спустя время я буду говорить, что эти люди знают секрет дудочки Гамельнского крысолова.
Я был среди толпы фанатов, хотя из гордыни не считал, что я один из них. Я мечтал стать ближе к тем, чьё творчество воздействовало на меня так же, как та знаменитая дудочка. Я не хотел погреться в лучах их популярности - хотел понять принцип. Я хотел получить инструмент.
У меня появились друзья в этой среде. В основном девушки. «Олюшки», Света с Викешей, Наташа…Мы обменивались информацией о предстоящих концертах в каких- то непонятных ДК, квартирниках, магнитофонными записями, фотографиями. От них я узнал о «Системе», о многих культовых местах Ленинграда, знаковых для представителей неформальных движений.
Я любил говорить:
- Мне нужна высокая трибуна посреди огромного поля, забитого народом. Я готов вести за собой!
- Куда? – спрашивали девчонки
-Главное, что бы пошли, - отвечал я.
Куда - я не думал. Все мои мысли занимал вопрос: «Как?»
Я готов был давать интервью, отвечать на вопросы. Оставалось добиться того, чтобы кто-то захотел взять у меня интервью, задать самые важные вопросы именно мне. И поверить, получив ответы…
Вариант с подвигом в армии с повестки дня не снимался.
Я не боялся вступать в дискуссию с преподавателем МЛФ, цитируя Ленина и Энгельса, и ездил на подпольные концерты группы «Трубный зов». Я тратил последние пять рублей на тиснёные курсантские погоны для парадной формы. А потом занимал червонец, что бы поехать на Калининский рынок и на барахолке купить видавшие виды чёрные мужские брюки 58 размера 1-го роста, которые, если стянуть ремнём на талии, смотрелись на мне как на Чаплине или Карандаше. В дополнение к ним чёрного цвета рубаху в белый горох и бабушкин жакет серенького цвета без воротника.
Я боролся за звание лучшего отделения на курсе, писал реферат по «Детской болезни левизны в коммунизме», занимался научной работой на кафедре и ночью сбегал в самоволку, чтобы занять очередь в ДЛТ за билетами на «Аквариум».
Я записался в библиотеку Салтыкова - Щедрина и изучал в читальном зале «Искусство войны» Сунь - Цзы, «Искусство войны» Макиавелли, при этом, мечтал о личной встрече с БГ, надеясь, что он ответит на все мои вопросы. На все, даже на те, которые я пока не мог сформулировать.
Я многого не мог принять в среде фантов рок групп.
Я не понимал, как здравомыслящий человек может начать употреблять наркотики, но с восторгом перечитывал «Степной волк» Германа Гессе.
Я писал на джинсах шариковой ручкой: «Make love, not war», но, когда прошла информация о приезде московских люберов, все мои новые знакомые думали куда прятаться, а мы с друзьями поехали на «Климат» и сказали Зенитовским фанатам, что приезжают фанаты «Спартака». Люберам даже не дали выйти из вагона. «Олюшки» меня осудили за общение с фанатами «Зенита». И за: « Чем же мы отличаемся от люберов тогда?»
Мои новые знакомые хвастались приводами в милицию, я же боялся встречи с представителями закона, так как для меня это закончилось бы отчислением.
В январе 1987 года я женился. Между, как мне казалось, возможной карьерой разведчика нелегала и семьёй, я выбрал любовь. Это был первый раз, когда выбор сделать пришлось.
Весной 87-го "Олюшки" привели меня в своеобразную штаб-квартиру "Митьков", квартиру-студию питерского художника Виктора Тихомирова, недалеко от «Спаса на крови». Как научили девчонки, я принёс с собой «Три топора», две по ноль семь. Это был входной билет. Там была возможность встретить БГ*. В неофициальной так сказать обстановке. Боб* за весь вечер так и не появился, за то я досыта насмотрелся на Митьковское творчество.
Я стоял около диптиха. На одной картинке, на черном листе бумаги были нарисованы белые воро́ны. На второй, наоборот, на белом листе чёрные вороны. Ко мне подошёл, покачиваясь, Митя Шагин
- Нравится? – дыхнул он на меня портвейном.
- Не правда, - решил я выглядеть интеллектуалом.
- В чём?
- Почему белых ворон меньше? – я казался себе очень умным.
- Дык… - то ли икнул, то ли начал отвечать Митя.
- Ёлы-палы – неожиданно для себя закончил я Митьковский девиз.
- Дык… - слегка вопросительно продолжил Шагин.
- Ёлы-палы – как бы отвечая, подыгрывал я.
- Дык
- Ёлы-палы
-Дык
- Ёлы–палы…
И так раз двадцать. Вдруг до меня дошло, что он просто пьян и вряд ли понимает, что происходит.
Я зашёл на кухню за рюкзаком и, выходя, видел, что Митя всё так же стоит у этого диптиха и периодически повторяет: «Дык…», и прислушивается, не прозвучит ли продолжение. Я улыбнулся и вышел на улицу.
- Правда, они классные? – спросила меня одна из Олюшек, дня через три встретив «у Эльфа».
- Классные – постарался я выглядеть искренним.
- А как тебе Дима?
Я не сразу сообразил о ком речь. Шагина я привычно знал Митей.
-Вы с ним так долго общались, – слегка завистливо уточнила «сестрёнка».
«Да уж, общались» - ухмыльнулся я про себя, но вслух сказал -
- Митя… классный. Вообще, все они… добрые какие-то.
- Ты знаешь, - доверительно начала Оля, - Дима придумал, как на три рубля прожить целый месяц. Она говорила так, как будто Дима доказал теорему Ферма.
- Там надо три буханки хлеба, килограмм маргарина, килограмм зельца и килограмм лука. Все провернуть в мясорубку перемешать и каждый день есть понемногу. Очень сытно. Он сам пробовал. На всё - про всё три рубля, а ему на месяц хватило, – в глазах у Оли искрился неподдельный восторг.
«Неужели он целый месяц жил без портвейна? – подумал я, - Или портвейн не считается. Он же халявный.»
Через два дня я сдавал «Теорию сложных сигналов».
Но в Аптекарский 6 я захаживал. Я искал встречи с БГ*.
Один из моих визитов пришёлся на момент ареста одного из «Митьков», художника Александра Флоренского. Тот, раздевшись донага, бегал по близлежащим крышам, то ли в знак протеста, то ли в поисках вдохновения. Братки были сильно опечалены арестом товарища и грозившими ему «сутками». Моему визиту обрадовались несказанно, ибо я единственный был трезв как, стекло и, соответственно, мог, по их мнению, идти в участок, спасать задержанного. Надо сказать, что я сильно рисковал с этим визитом, так как был курсантом военной академии, а одет был в гражданскую одежду, что в те времена строжайше запрещалось курсантам военных учебных заведений, да тем более в такой сомнительной, с точки зрения общевойскового устава, компании. Визит этот с большой вероятностью мог для меня окончиться гауптвахтой, а то и отчислением в войска. Но братки не внимали голосу моего разума, не разделяли моих опасений. Они видели во мне возможность «спасти Флореныча» и остальное их заботило не очень. Мне нашли чей-то подходящий по возрасту паспорт. И я в сопровождении пяти-шести не очень трезвых попутчиков отправился в ближайшее отделение милиции. По-моему 10-е, но точно не помню.
Флореныч мирно посапывал в обезьяннике, завёрнутый в серое казённое одеяло. Дежурный, внимательно изучив предъявленный мной чужой паспорт, после всех моих пламенных уверений в том, что больше никогда, что я лично, что под мою ответственность и т.д. оторвал от лежащей на столе газеты бумажку и, накарябав что-то на ней карандашом, оглядываясь, протянул мне в окошко.
На бумажке была накарябана цифра 50.
Я, не избалованный приводами в милицию, был глубоко разочарован в корыстолюбии стражей порядка и, чтобы не сделать хуже, вышел выражать своё негодование во двор, к компании поджидающих меня братков. К моему глубокому разочарованию, моего праведного гнева никто не разделил. Напротив резюме было лаконичным: «по-божески».
Но! Вывернув все имеющиеся карманы, мы насчитали два рубля восемьдесят семь копеек. Шагин быстренько поймал на набережной машину и после непродолжительных уговоров мы все загрузились в какую-то копейку и рванули назад, в Витькину квартиру.
Надо сказать, что в квартире у Тихомирова была не просто художественная мастерская. Здесь была не официальная, конечно, но постоянно действующая выставка-продажа «Митьковского искусства». Не скажу, что покупали митьковские картины активно, но зевак всегда было полно.
В квартире Митя вышел с какой-то кастрюлей на середину «выставочной комнаты» и произнес очень трогательную речь, начиная каждое предложение сакральным «Дык…» и завершая «...ёлы палы». Суть этого спича сводилась к тому, что злые нелюди, стерегущие порядок, спеленали ни в чём не повинного Братка и только в наших силах спасти великого художника для дальнейшего служения великому делу живописи.
Речь не совсем трезвого Шагина произвела на присутствующих не сильное впечатление. Основная реакция сводилась к подозрению: « Опять на портвейн собираете?» Но какую-то мелочь и даже несколько купюр в кастрюлю бросили. Собралось без малого тридцать пять рублей.
Я сунулся с инициативой «предложить ментам, сколько есть», но не впервой оказавшиеся в такой ситуации Митьки отвергли мой порыв на корню. «Такса назначена».
На беду у меня в кармане лежали 80 рублей, полученные от родителей на оплату съёмной квартиры. Естественно в моей голове шла борьба.
С одной стороны - свобода от пятнадцати суток ареста в принципе незнакомого мне, но широко известного в узких кругах художника. Даже не так: «Братка нашего близкого», по своей, собственно, дури угодившего в кутузку. С другой стороны - место проживания моей молодой семьи. Откуда ещё взять деньги на оплату квартиры я представлял слабо.
Но, видя сильное разочарование в щедрости прихожан своих недавних знакомых, а, главное, испытывая неимоверное стремление, стать частью этой богемной тусовки, определили мой выбор. Я на ощупь определил в кармане куртки три пятёрки и выложил в кастрюлю.
Митя взревел от радости.
-Да как же так?! Откуда, браток? Может тебе самому? – он суетливо пересчитывал собранную сумму.
- Это на квартиру, так-то. Да, ладно, разберусь как-нибудь, – я скромно купался в восхищённо-благодарных взглядах новых друзей…
Через час мы, уже в полном составе, сидели на кухне все той же Тихомировской мастерской. Все пили портвейн. Портвейн был, как бы входным билетом для всех желающих попасть на эту кухню. Посетителей было много. Так что портвейн был всегда.
Я в тот период времени спиртного не употреблял совсем. Не из убеждений или соображений здоровья, а по причине того, что « зарубился» со старшим братом не пить год.
Тем не менее, в пьяной компании я тогда ещё плохо себя не чувствовал. Тем более что те, кто упивался «в хлам», не бычили за столом, а уходили почивать в соседнюю комнату.
Было весело. Я был героем дня. Спасателем. Говорили в этот раз, естественно, в основном о приводах.
Среди присутствующих был художник явно старше остальных. Он выглядел несколько измождённым, что ли. Он не смеялся, когда рассказывали истории про ментов, облавы и пр.
Позже мне очень сильно понравилась одна из картин, представленных на этой выставке-продаже. Я долго стоял и рассматривал ее.
Портрет, выполненный в мрачных тонах, как будто в тёмной комнате без освещения, но выписан так, что изображенный будто смотрит на тебя и… видит насквозь. Так, что становилось неуютно. Хотелось отвернуться от этого взгляда и не получалось.
- Нравится? – услышал я рядом с собой чей-то голос.
Я повернулся и увидел того самого потрёпанного художника.
-Володя, - представился он. Я пожал протянутую руку.
-Всю душу выворачивает наизнанку, - искренне прокомментировал я свои чувства, - не хотел бы я с ним встретиться вживе.
-Боишься чего-то? – ненавязчиво продолжал диалог Володя.
-Каждому, наверное, есть чего бояться, - пытался я казаться умным и загадочным.
-Главное, я думаю, себя не бояться, - сказал он как-то буднично, не заразившись моим пафосом. Меня поразила глубина, и правильность простой, в общем-то, мысли. Я по-честному сказал тихо:
- Это-то трудней всего…
Мы помолчали.
-Я думаю, что если бы у меня в комнате висел такой портрет, я бы вообще врать не смог. - Я очень живо представил себе, этот факт. - Прикинь, ты живёшь и знаешь, что тебя дома ждёт вот такой взгляд.
-Купи… и повесь дома, – вдруг сказал он очень легко, - и не ври никогда…
Я резко обернулся, что бы что-то ответить и упёрся в его взгляд. Спокойный, глубокий, без тени позёрства… точно как на картине…
Подошёл Витя Тихомиров
- Мишань, - мне очень польстило, что он обращался ко мне, как к своему, - тут такое дело. Там журналисты пришли, из «Авроры», а Боб* пьяный в слюни. И не уйти уже, они его видели. Напишут потом, что общаться не захотел.
- Чего сделать-то? – я оторвался от разговора.
- Ты посмотри через правое плечо, видишь, он стоит у стены? – Витя говорил полушёпотом. - Ты подойди к нему и заведи разговор, какой ни будь. Пусть он стоит и кивает. Они перебивать не полезут, не принято. Может и пронесёт.
Я с готовностью поспешил к Боре*. Тем более мне очень давно хотелось поговорить с ним вот так, один на один. Мне казалось, он ответит на мои вопросы… о многом.
-Борис Борисыч*.
-Привет… - ответил Боря*, не разжимая губ. Видно, что слова давались ему не просто, - я там, на кухне рюкзак оставил… камуфляжный такой… принеси… пожалуйста…
Я рванулся на кухню. У двери оглянулся, Боб* стоял ровно. Быстро схватил рюкзак и вернулся к собеседнику.
-Вот скажи, Борь*, - у меня голова кружилась от возможности вот так вот общаться с самим БГ* – ты вот, в романе своём неоконченном написал, что когда встретился с Джоном, - Боб поднял на меня удивлённые глаза. Естественно, тогда его небогатый опыт в прозе нигде ещё не печатался, и мне как бы удалось блеснуть эрудицией и пониманием того, что скрывалось за о́бразами, - он сказал тебе, что самое страшное разочарование на пути – понять, что это никому не нужно…
-Страх… - икнул, перебив меня, Боб*.
-Что? – я невольно сбился.
-Страх… - опять икнул Боря*.
- Что… страх? – меня раздражала собственная несообразительность.
- Страх это…
- Что?
- Это Страх ему сказал, это… - Боря* перевёл дух после такой длинной фразы.
- Ну, да! – вспомнил я книгу и покраснел. Чтобы как-то реабилитироваться, я продолжил - так ты не написал, что ты ответил…
- Написал… - Боря* говорил односложно. Хорошо, хоть не икал больше.
Я замер в недоумении. Конечно, я читал его «Неоконченный роман», перепечатанный кем-то на механической печатной машинке. Конечно, там были кучи опечаток. И читал-то один раз на «Ротонде», на подоконнике, ловя последние лучи заходящего солнца. На дольше не дали, владелец ночью уезжал автостопом в Таллин. Но! Что бы не запомнить главного?! Ответа на главный вопрос!
-Я вот думаю, - пытался я высказать свою главную мысль, - котят, когда приучают к туалету, мордой в собственное дерьмо тычут. Может и с людьми так надо?
-Нельзя… - коротко отрезал Борис*
- Что нельзя? – я был перевозбужден. Журналисты ходили по выставке, фотографируя картины, общаясь с авторами. БГ* заметил, что они прислушиваются к нашему диалогу. Он собрался:
-Творчество… оно … про любовь, понимаешь?
-Так если не понимает никто про любовь? – я почти кричал.
- Там письмо… – Боб* говорил медленно, словно подбирая слова, - про любовь… помнишь? В этом суть…
- Постой, Боб*, - я распалялся, - а как же про то, что ты пытаешься писать, что бы что-то изменить, а когда напишешь и видишь, что ничего не изменилось, отчаиваешься… и опять садишься писать…
- Там не так… это Джордж…
- Какая разница?!
- Разница? – Борис* поднял на меня как будто протрезвевшие глаза, - разница огромная! – Взгляд снова стал туманным. - Ну, да, ладно… но главное – любить... - и он поднял указательный палец в своём фирменном жесте. Когда все пальцы согнуты и прижаты к ладони, согнутыми пальцами вперёд, а указательный палец выпрямлен вверх. Щёлкнула вспышка фотоаппарата.
-Я про то, что… - начал было я, но нас перебил суетящийся Витя Тихомиров.
-Давайте, давайте, - собирал он в кучу присутствующих Митьков, - в кои-то веки сфоткаемся все вместе, на память. Митьки собирались вокруг осевшего на пол Боба*.
Все сгрудились для общей фотографии. Я вышел, так как не считал себя «Митьком», да и моя фотография в такой компании, которая могла появиться в публичном пространстве, вряд ли сослужила бы мне добрую службу. Я ещё принадлежал советской армии…
Надо ли говорить, что после беседы с БГ*, вопросов о смысле творчества у меня стало больше, чем было. Результатом именно этих творческих терзаний и стали, написанные в тот же вечер, стихи «Ступенчатая окружность».
В октябре 2000 года на прилавках магазинов появилась книга Всеволода Гаккеля «Аквариум как способ ухода за теннисным кортом». И образ легендарного БГ* предстал перед нами, его фанатами, в несколько другом виде. Тогда я списал это на зависть Севы Гаккеля к славе Боба*.
Боги, когда таланты и способности раздают, как в лотерею играют. И хотя им не всё равно, какой человек их получит, угадывают не всегда. Демиурги, что с них возьмешь.
Февраль 2022 всё расставил по местам. Как говорят ребята, участвующие в СВО: «Человек говно, а песни-то хорошие…»
P.S. Автопортрет Владимира Евгеньевича Яшке я купил на следующий день за 25 рублей, у автора, отдав ему тогда, только десять. Больше не смог. Но остальные вернул по-честному через два года, когда привёз ему, страдающему после больницы имени 50-тилетия Октября язвой желудка, два литра настоящего, домашнего облепихового масла из Бурятии, в которую уехал служить по распределению. Тогда я узнал многое о его непростой судьбе и понял, почему он не смеялся тогда, когда Митьки описывали свои похождения по милицейским участкам. Володя настоящий художник. С настоящей, не придуманной судьбой. Я бесконечно благодарен судьбе за наше случайное знакомство. Но это уже совсем другая история…
Картинки Митьков, прикупленные на выставушках разными случайными людьми, выставляются теперь на аукционах. Не всегда - за большие деньги. То ли гроши сильно нужны, то ли ценность свою для владельцев они со временем утратили.
P.P.S А вот то самое письмо Дэвида из «Неоконченного романа» БГ*. То, о чём он пытался сказать мне тогда…
"Да, Уинки, да. И что бы ни стали говорить тебе, верь до последнего
дыхания - нет ничего выше любви. Любви, воплощенной в стихах.
Любви, воплощенной в музыке. И выше всего - любви, воплощенной в
женщине. Она может быть несчастной, эта любовь. Приносящей муку и
смерть. Но только в любви человеческое существо становится
человеком. Человек, еще не любивший - это только глина, еще не
тронутая рукой Бога, еще без жизни. Полюби - и увидишь сущее без
масок, без обмана. Увидишь слякоть и небо, а в их единении -
жизнь. И что бы тебе ни говорили - люби женщину. Люби ее, как
любишь дорогу и небо, ибо она и есть твое небо и твоя дорога. Если
тебя предаст друг - суди его, как сумеешь, но что бы ни сделала с
тобой женщина - люби ее. Каждый из нас рожден женщиной, и за этот
долг нам не расплатиться самой жизнью. За каждую боль, что принесла
нам женщина, отвечаем мы. Ибо мы, мужчины, сделали мир таким. Ведь
все, что мы делаем, мы делаем для себя, во имя себя. Все, что
делает женщина, она делает из любви к нам. И пусть она убьет тебя и
бросит на твое тело белую розу, как знак смерти - окрась эту розу
своей кровью, протяни ее, алую, ей, и пусть твоими последними
словами будут: "люблю тебя". Чем бы ни стала женщина, запомни:
такой сделали ее мы. И не более виновна она, чем небо, ставшее
черным от дыма и несущее смерть нам. Ибо женщина есть земля,
которая кормит и растит все, посаженное нами. И не ее вина, если
ядовитые цветы мы сажаем, повинуясь желаниям своим. И что бы она ни
сделала - благослови ее, ибо она есть сама жизнь, где нет добра и
зла, а есть боль и счастье, сплетенные воедино нашими руками. Верь
ей не больше, чем завтрашнему дню, но столь же преданно, ибо она
есть твое завтра и вчера, и твое вечно единственное сегодня, твоя
чистейшая мечта и твоя материальнейшая реальность. Без женщины нет
ни света, ни любви, ни самого тебя, ибо она есть начало и конец
мира, его земля и небо, вечный путь наш и грезящийся на горизонте
оазис. Люби ее..."
Это - главная истина, которой я пытаюсь следовать всю свою жизнь…
невзирая на то, кем проявился автор этих строк…
* - Борис Борисович Гребенщиков. В мае 2023 года на Бориса Гребенщикова составили протокол о «дискредитации армии» (часть 1 статья 20.3.3 КоАП РФ).
В июне 2023 года объявлен минюстом РФ «иностранным агентом».
** - Андрей Макаревич - Минюст признал Андрея Макаревича физлицом, выполняющим функции иностранного агента, 2 сентября 2022 г.
В интернете можно найти информацию про остальных героев этой истории.