Мама, светлая королева, где же ты?
М.Булгаков
Последние дни жизни человека унизительны, жестоки и отвратительны. Смерть низводит нас с высоты «венца творенья», хозяина самому себе, до уровня сломанной куклы, раздавленного слизня, увядшей томатной ботвы. Смотреть на это и проходить через это вместе с умирающим невероятно тяжело, тем более, если это твоя мама.
Я пишу этот рассказ, нарезая себя на тонкие кожаные ремни. Пишу, чтобы вполне осознать, как я любила ее и как она любила меня. Пишу, чтобы люди плакали над этими строчками, читая их, так же как я плачу, когда пишу сейчас. Я пишу, чтобы люди при жизни осознали, как они любят матерей.
Я очень скучаю. Я так хотела бы ей позвонить, заехать перекусить и поболтать о всякой чепухе. Мне она чудится часто в проходящих издали старушках. У кого-то похожая куртка, у кого-то берет, кто-то идет похожей походкой…Иногда тоска такая сильная, что хочется подойти к этой неизвестной старушке, обнять, зазвать попить чайку…Короче говоря, совершенно невозможная чушь.
Это была очень сильная, умная, образованная и трудолюбивейшая женщина, которая всего в своей жизни добилась сама и вместе со своим мужем. Жизнь ее прошла достойно и красиво; здоровье долгое время было отменным, после пенсии она проработала десять лет. Довольно тяжело переболела лет в шестьдесят, перенесла операцию на почках. Но потом поправилась, продолжала трудиться дома, на даче. Принимала самое живое участие в жизни детей и внуков. Мы привыкли к этому жизнелюбию, к ее силе, авторитету (мой внук называл ее Султан Бабуль) поэтому и быструю болезнь, а затем и смерть приняли очень тяжело. Нам все казалось - мы что-то можем еще сделать, повлиять на что-то, изменить что-то в лучшую сторону.
По-настоящему она заболела в конце августа. Я пришла к ней и увидела, что погибают десятки орхидей, которые обычно у нее цвели, не переставая, без особенных усилий с ее стороны. С начала осени ей становилось то лучше, то хуже, были своеобразные качели самочувствия.
Но в октябре мама перестала есть. Пять ложек бульона, кусочек сухарика. Половинка какого-нибудь фрукта и пара глотков кефира. Вот примерный ее рацион. На все наши уговоры и мольбы, был один ответ: «Ну не хочу».
Невольно вспоминалась мне девочка из рассказа Куприна, которая, казалось, беспричинно заболела хандрой и стала угасать на глазах, отказывалась от еды и вообще от жизни. Конечно, ее отец с матерью сходили с ума и были готовы на все, лишь бы она захотела хоть что-то. Поэтому, когда мелькнула тень надежды (кстати, девочку в рассказе звали Наденька) и больной ребенок пожелал, чтобы ему привели живого слона (!), они ухватились за эту соломинку со всей отчаянностью утопленника. И привели-таки слона домой, благо позволили средства и мягкое сердце директора цирка. Надя, наверное, от неожиданности, что ее нереальное желание исполнили, пошла на поправку.
Слона мама не просила. Просила она блинчики, щи, красную рыбу, икру, грушу Дюшес. Но, что бы мы ни приносили, она брала в руки…и говорила снова: «Не хочу».
Самое тяжелое в уходе за умирающими престарелыми, это то, что ты видишь свое возможное будущее. Ты видишь, чем заканчивается жизнь. Вернее, через что придется пройти, прежде чем она закончится. И тут уже колоссальную роль играет везение. Кто будет тебя окружать? Будут ли у них свои корыстные цели? Насколько они будут с тобой любезны и терпеливы во время твоей беспомощности? Чем ты будешь болеть в старости? И будет ли лекарство в аптеке, от этой болезни, будут ли у тебя деньги на это лекарство в этой аптеке. И до какой степени конкретно ты дойдешь в своей беспомощности? Эти вопросы, а их все больше и больше с возрастом, направляются в пустоту, в космос. Телеграмма Богу, ответ на которую придет только в конце жизни. Ответ, так сказать, передадут лично, под расписку.
Мама насмотрелась новостей про войну. Начало ее жизни пришлось на страшную войну, и заканчивалась жизнь войной еще более страшной. Черным коршуновым крылом накрыла ее тоска.
Она лежала целыми днями в темной комнате с наглухо зашторенными окнами. Просто лежала или спала. Иногда включала свет и читала. Когда я видела ее с книгой, в сердце моем поселялась надежда. Я так хотела думать, что ей лучше. Я так хотела отвлечь ее, хоть чем-нибудь. Я изображала оптимизм. Говорила, что она сегодня лучше выглядит. И иногда мне так действительно казалось. Включала ей фильмы, добрые советские фильмы, нашу вечную классику: «Девчата», «Мужики», «Офицеры», «Белое солнце пустыни», «Два капитана».
В один из последних дней, отчаявшись накормить ее, я начала в голос рыдать. Я просила ее поесть ради всего святого, ради своих детей, внука, ради Бога. А она успокаивающе так сказала: «Не надо плакать…» и…не стала есть.
Кожа да кости, я поняла это выражение. Она, всегда полная жизни, энергии, была как скелет из кабинета биологии. Мы пережили практически два месяца ее голодовки. И как-то под конец, помню - глажу маму по голове, обнимаю, и голова ее кажется маленькой, как у уличного бездомного котенка. Глазки только и горели светлыми изумрудиками, не тускнели.
Мне так захотелось подарить тебе цветы, мама, в твою последнюю субботу. Я несла в охапке последний букет, твоих любимых хризантем и моих любимых роз. Осенью стволы деревьев с крупными морщинами, как ноги слонов. И я между них иду к тебе, пока ты еще жива. Но душа твоя уже была придавлена, как будто вот таким же стволом. Если слон к тебе и пришел, то он тебя раздавил, а не спас.
Я зашла в темную спальню и сказала: «Бонжур, маман! Я пришла к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало». Мама слабо улыбнулась и попросила цветы вынести в другую комнату, ее раздражал запах…
В последнюю неделю мама слегла. Она, шатаясь, из последних сил доходила до туалета, но в последнюю неделю она этого делать не могла. И жизнь закольцевалась. Альфа встретилась с омегой. Пеленки в начале пути и пеленки в конце.
Через три дня я поняла, что недостаточно моего ухода и ухода утренней сиделки. Нужна помощница и вечером. Позвонила пятерым, по всем объявлениям, что нашла. Никто не мог. Сказать, что я была в отчаянии – не сказать ничего. И вдруг произошло настоящее, обыкновенное чудо. Сиделка мне позвонила сама. Я не знаю, откуда она узнала о нас. Вроде бы ей кто-то сказал, что нам нужна помощь. Мы договорились встретиться в 6 вечера. И она пришла вовремя. Оказалось, что она знает мою семью, а я помню ее, она тридцать лет руководила детским домом творчества в нашем районе.
Пришла Галина Александровна как Сиделка, а стала настоящим Ангелом Смерти. Она сделала все, что ей было нужно в последний вечер, все необходимые процедуры, которые облегчили страдания. Она держала свою тезку за руку и все приговаривала: «Красавица, красавица». Время от времени выходила из комнаты и говорила, что там сейчас происходит (перестала глотать воду, закатываются глаза, холодеют руки и ноги) Я не могла зайти, просто не могла. Я не хотела запоминать ее такой. В агонии я ее не видела.
Через два часа после нашего прихода мамы не стало.
Она словно выдохнула саму себя и улетела под потолок, как воздушный шарик, все выше и выше…
Незадолго до ухода, мама еще вставала и доходила до кухни, в один из последних дней, когда показалось, что она поправится. Что-то поклевав, как птичка, она вдруг спросила меня, чем я запомнюсь ей и что я буду вспоминать о ней.
Что ж…
Что осталось после тебя, какая память на земле? Огромные кусты пионов, золотые кольца, рецепты пирожных, заварного крема, варенья; фотографии, запечатлевшие прекрасную и счастливую жизнь. Сотни прочитанных благодаря тебе книг, которые ты мне носила пачками из всех библиотек. Ты мне помогла собрать первую библиотеку, мы ходили на распродажи книг.
Одно из первых воспоминаний – ты везешь меня на саночках из сада вечером, в темноте, через высокие сугробы. И рассказываешь сказку про лисичку и зайку. Не русскую народную, а какую-то собственную. Кажется, идея сказки была в том, что в мое отсутствие приходили к ней то лисичка, то зайка, и непременно велели мне кланяться, оставляли какие-то гостинцы. И долго у нас была эта игра – подарок от лисички или зайки.
Фантазию мою развивали намеренно. Однажды я спросила тебя, почему все книги в моем детстве были без картинок, дешевые издания на газетной бумаге. Ты ответила, чтобы развивалась фантазия. Фантазия, безусловно, развилась. Но я очень люблю красивые и коллекционные издания книг, это моя слабость (или сила).
Пляж в Самаре, 1997 или 1998 год, прохладно, и мы были с тобой вдвоем. Общепита популярного тогда не было, в ресторан нас не пустили, не прошли мы по фейсконтролю у охраны. И мы взяли парочку вкуснейших краковских колбасок, свежий нежный лаваш, две бутылки зеленого шипящего тархуна и пошли гулять на пляж. В тот день мы были хозяйками всей набережной. Еще какая-то собака увязалась, клянча колбасу, так и объела нас на пол-палки. Это был чудесный день, мама, один из лучших дней моей жизни.
Бумажные куклы, ты вырезала мне их и раскрашивала. Помню, у них были необычные лица, как у матрешек.
Ты приехала ко мне в роддом, я лежала, еще не вставала. Позвала меня, через открытую форточку. И я так и разговаривала с тобой, лежа, запрокинув назад голову. Как раз принесли детей на кормление, и медсестра показала тебе внука в окно.
Помню, как мы придумывали моему сыну имя по сборнику имен. Как мы купали его в первый раз. Как именно ты увидела у него первый зуб.
Одинаковые платья с кленовыми листьями – только у меня было зеленое с белыми, а у нее белое с зелеными, меня это меня приводило в восторг.
Красная замшевая куртка, как у Джима Хендрикса, мне ее привезли из Москвы, культовая вещь, заношена до дыр.
В день похорон приснилось, что маму хоронят под торжественные и оглушительно громкие звуки шотландской волынки. Видимо, у меня в голове прочно она считалась королевой. Мама, светлая королева, где же ты, восклицал Булгаков в начале Белой гвардии.
Мне она впервые приснилась на девятый день. Как и с братом, это случилось в промежуток между сном и явью, когда уже почти проснулся, но не совсем. Я спрашивала ее – ты же умерла, мы тебя похоронили. Она же ответила – нет, смерти нет. Мол, ей сказали, что всё будет как прежде, только, мол, она пенсию не буду получать (!) Снова сказала, чтобы я не плакала и что она будет ко мне приходить.
Действительно, приходит, разговаривает, сидит рядом. Я просыпаюсь после этих снов с таким чувством облегчения, будто видела ее вживую. Это величайшее утешение.
Однажды приснилось, как она снимает и отдает мне какие-то старинные амулеты, из тяжелого темного золота.
Я ношу в сумке ее наручные часы, которые когда-то, лет двадцать назад, подарила ей. И они почти как новые. Оставила еще ее записную книжку, которую она вела с молодости, со стихами и афоризмами.
Сажай белые розы, говорила она, в последний раз побывав на даче.
И белая роза сорта «Галина», которую я посадила, первая проснулась весной.
У нее в жизни была какая-то удивительная связь с электричеством. Однажды в юности ее ударило током (случайно взяла в руки провод под высоким напряжением). Чудом спасли, вовремя один человек ударил ее деревянной палкой по рукам, чтобы она их разжала и отпустила провод. Ее отец, мой дед в тот день, не зная еще про несчастье с дочерью, зарубил курицу. И ему это показалось знамением, он за чудесное спасение своей любимицы дал обещание больше никогда голов курам не рубить.
Еще мама рассказывала, что однажды в комнату, где она была, влетела шаровая молния.
И замужем она была именно за инженером-электриком.
И дочь свою они назвали Светланой.
В матери был необычно сильный заряд энергии, от природы ли, или от удивительных этих происшествий в ее жизни, точно никто не может сказать, но заряд этот она, безусловно, передала всем нам.
Мы, словно всех нас ударили током, любим до отчаяния, на разрыв. но на ровном, ярком свете нашей любви можно рассеять любую тьму, согреть родной дом, приготовить вкусную пищу. Свет и любовь – основа жизни нашей семьи. Благодаря тебе, мама.