Ради справедливости - я вовсе не была ребёнком-подарком. Сколько себя помню, я всегда была весьма решительной особой с недевичьими наклонностями. Когда мои сверстницы осваивали нелёгкое искусство заплетания в косички разноцветных бантиков, учились шить наряды для кукол и устраивали для них чаепития с игрушечной посудой, я, особо не утруждаясь, собирала свои волосёнки в жидкий хвостик, кукол расчленяла, чтобы точно знать, как они устроены, и навеки теряла к ним всякий интерес, в кукольные платьица наряжала котят, а в игрушечном чайнике поселила травяную жабу. Котята возражали. Жаба возражала тоже, но у неё не было возможностей более решительно выразить свое возмущение, и ей оставалось только сидеть в чайнике, раздуваясь от негодования. Конец этому безобразию положило одно событие, но о нём ниже.
Я совершенно не понимала намёков - только прямые вопросы и указания. У меня не было никакого чутья на уместное и неуместное. Я с совершенно искренним восхищением могла сказать приехавшей в гости к родителям женщине, только что сделавшей химическую завивку, что она похожа на овечку. И потом очень удивлялась реакции - ну правда же, у овечек такие же милые кудряшки! Не выносила сидеть за общим столом на семейных застольях: там были совершенно незнакомые мне люди, которые говорили о совершенно непонятных мне вещах и других незнакомых мне людях. Я отчаянно скучала, потом тихо уползала и удирала заниматься своими, куда более интересными делами. Мне потом обязательно за это влетало, но исправить меня было невозможно, и это приводило маму в отчаяние.
"Что скажут люди?!".
Эту фразу я слышала всю свою жизнь и слышу до сих пор.
Однажды я не выдержала и сказала:Я ни разу не слышала, чтобы люди спрашивали друг друга, что скажем мы. Почему мы должны беспокоиться, что они скажут?".
Получила длинную лекцию о том, как недопустимо я себя веду, но так и не поняла, что недопустимого было в моём вопросе.
Меня не били. Все наказания были исключительно словесными. Но у мамы-педагога был очень большой опыт и настоящий талант делать больно словами. Каждый раз мне очень хотелось, чтобы меня выпороли хоть вожжами до крови - только не вот эта вот словесная пытка.
Мне не разрешали дружить. Точнее, разрешали, но не с теми, с кем мне хотелось. Мне хотелось с теми, с кем я могла поговорить об интересующих меня вещах. О лошадях, например. А мама внушала мне, что дружить надо с теми, с кем выгодно. Этого я тоже не понимала. Обсудить пару найденных в сельской библиотеке книжек про лошадей и получить море удовольствия от общения - это же прямая выгода, разве нет?
В неполные шесть лет я впервые проехалась верхом на лошади. После этого те куклы, которых я еще не успела четвертовать, могли не опасаться за свою сохранность, котята постепенно перестали нервно вздрагивать, подпрыгивать и кидаться врассыпную при моем появлении, а бедная жаба спокойно ловила на свободе своих комаров - мне было уже не до них.
Собственно, первый опыт верховой езды был не самым удачным. Я напросилась "покататься" к пьяненькому мужичку, который ехал охлюпкой к магазину за водкой. Будь он трезвым, наверное, отказался бы. А так - взял. Поднял за руки и посадил перед собой.
Ехать оказалось очень неудобно. Лошаденка была тощая и заморенная, хребет торчал на ладонь, и очень скоро мне стало казаться, что меня вот-вот распилит пополам. Я заныла и запросилась вниз.
Мужичок меня ссадил, подтолкнул лошадь каблуками стоптанных сапог и потрусил дальше мелкой рысцой. Его острый хребет почему-то совсем не беспокоил. Я стояла, смотрела ему вслед и нюхала свои ладошки, серые от пыли и конского пота.
С этого дня я зачастила на конюшню. До нее было неблизко, особенно для маленькой девочки, но я каждый вечер являлась к возвращению табуна, карабкалась на ограду из длинных жердей и смотрела.
Конюшня располагалась за селом, между кладбищем и крутым склоном восточного холма, заросшего лесом. Вечером, когда солнце садилось за гряду холмов на западе, из-за леса доносился нарастающий гул. На вершине холма показывались белые, черные, рыжие крапинки, устремлялись вниз, а за ними появлялись все новые, пока склон холма не становился похож на обсыпанный разноцветной крошкой пасхальный кулич. От грохота копыт дрожала, отзывалась низким гулом земля, и в распахнутые настежь ворота загона вливалась лавина табуна.
Первым делом лошади спешили на водопой - к двум длинным желобам, которые каждый день наполняли свежей водой из артезианской скважины. Пили, шумно отфыркиваясь, потом разбредались по кормушкам. Я спускалась с изгороди и бродила между ними, оглаживая тяжелые головы, выпутывая из челок колючие репьи. Лошади терпели, хрустели овсом, время от времени норовили угоститься из соседней кормушки. Тогда начиналось выяснение отношений - визг, удары копытами, попытки цапнуть воришку крепкими желтыми зубами за холку... Несколько секунд сумятицы - и все кончалось так же внезапно, как началось.
После кормежки - в конюшню. Раньше лошадей оставляли на всю ночь на воздухе, но с некоторых пор стали запирать. То ли цыгане коня увели, то ли мальчишки повадились на ночные свидания верхом ездить - уже не упомню...
Загон пустел, я мчалась к изгороди, забиралась повыше и крепко обхватывала столб изгороди. Начиналось самое интересное... В распахнутые настежь ворота конюшни я видела, как возится возле центрального денника конюх. Там уже трещали от ударов копыт доски. Дверь отлетала, конюх проворно отскакивал в сторону, и по коридору, как пушечное ядро, мчался КОНЬ.
Я не помню даже его имени - так мало меня занимали тогда подобные вещи. Но если закрыть глаза...
Ах, каким он был красавцем, этот орловский рысак чистейших кровей! Серебристо-серый, в крупных яблоках, великанского роста и пылкого нрава... Застоявшийся за день, он вылетал из конюшни и отмерял круг за кругом вдоль изгороди, пока с атласных боков не начинала хлопьями слетать пена. Сколько себя помню, на нем никто никогда не ездил. Не было у нас таких седоков, что решились бы подчинить себе этого благородного зверя.
Он плыл вдоль изгороди, а я прижималась к столбику всем телом и задыхалась от священного восторга, когда в каком-то полуметре от меня проносилось самое прекрасное существо на свете. У меня и мысли не было проехаться на нем. Такая кощунственная идея в мою детскую головенку прийти никак не могла. Я просто любовалась им до полного самозабвения, пока не наступала ночь.
Набегавшегося и присмиревшего жеребца уводили в денник, а я бежала домой, смятенная и счастливая. И до самого утра смотрела удивительные сны...
Семейное предание гласит, что рифмовать я начала одновременно с тем, как начала говорить. Как только узнавала и могла произнести слова, которые можно срифмовать - обязательно это делала. Это я узнала уже от кровных родственников, но сама этого не помню, разумеется. Так что клясться на Библии, что это именно так, не буду. Тем не менее стихи я сочиняла с детства. И не только стихи.
Каждый вечер с первого до последнего выпаса мы, дети, собирались в центре села, чтобы встретить стадо. Коровы приходили то пораньше, то попозже - когда как, и мы сбегались пораньше, чтобы подольше посидеть на брёвнах, нагретых солнцем, поиграть и поболтать. Это было единственное общение, на которое мама не ругалась.
Читать я начала в 4 года - спасибо приёмным родителям, совершенно искреннее и очень большое. Они открыли мне возможность от мира, в котором мне всё было нельзя и я всё делала плохо, убегать в миры, где не было никаких запретов и ограничений, кроме пределов собственной фантазии. Один из моих сетевых знакомых говорит о себе, что он тварь, воспитанная книгами. Я в полной мере могу отнести эти слова к себе. Я читала или смотрела кино (в клуб на фильмы меня всё же отпускали), а потом сочиняла для себя продолжения или альтернативные версии. И делилась этим с детьми на наших вечерних посиделках.
Некоторые мои выдумки занимали по несколько вечеров, и меня слушали с интересом. Считали странной, дурочкой, но слушали.
Именно тогда у меня начал формироваться стиль повествования, из-за которого один очень дорогой мне человек сказал много лет спустя:Дара, ты не писатель. Ты рассказчик". Я рассказываю миры...
До сих пор.
Мама на эти мои склонности реагировала с раздражением, но читать не запрещала. Ребёнок читает с 4 лет - это престижно. Вот пишет и сочиняет сам - это уже плохо, это странно, и вообще - что люди скажут? Вон грядка неполота, помидоры неполиты, пол не подметён, а она ерундой какой-то занимается!
В 4 классе папа подарил мне общую тетрадь, чтобы я записывала в неё свои стихи. Он относился к моим попыткам творчества с куда большим вниманием и интересом. Я была тогда очень горда - даже у старшеклассников общих тетрадей не было, а у меня есть! Я её очень берегла, и до сих пор она хранится среди моих рукописей. Если, конечно, мама не уничтожила её вместе с остальными черновиками...
Стихи рождались у меня так же естественно, как дыхание. Конечно, они были несовершенными, но чувство ритма у меня изначально было совершенным, я не делала ошибок в размере. Только с подбором слов были порой проблемы. А ещё они были совершенно не детскими.
Ночь рожденья. Из тучи - дождя водопад.
Небо режут косые молнии,
И глаза орленка на них глядят,
Любопытства и страха полные.
Дни проходят, словно течет вода,
С каждым взглядом мир все огромнее,
И орленок просится из гнезда,
Неокрепшие крылья пробуя:
- Мама, волны сизого ковыля.
Вдаль бегут, зовут, за собой маня...
Я не ведал, как хороша Земля!
Отпусти меня, отпусти меня...
Сердце матери - словно птенец в руке,
Сжалось в страхе, в тоске, в отчаянье...
Только как бы ни было больно ей,
А настала пора прощания.
Вырос сын - его не удержать в гнезде,
Рвется, тянется в небо синее...
Только в первом полете, на высоте.
Проверяются крылья орлиные.
Над пустым гнездом поднялась звезда...
То трава шумит, иль дожди звенят?
Это плачет мать: - Налетит беда -
Позови меня, позови меня!..
Улетел сынок. Годы протекли.
Ветер крылья ломал - и радовал.
То под облаком - то почти в пыли,
Поднимался к звездам - и падал он.
И упругому ветру он другом стал...
Но однажды полночью темною.
Вдруг припомнился шумный дождя обвал.
И косые синие молнии.
Сын рванулся в небо: - Домой, домой! -
Но молчала трава могильная...
И от крика дрогнул свод голубой:
- Ты прости меня, ты прости меня!..
Жизнь не ждет... И настала рожденья ночь,
Побежали дни, как в реке вода.
Подросла и окрепла малютка-дочь,
Заглянула вниз через край гнезда...
Там бежали в даль волны ковыля,
На ветру звеня, за собой маня...
- Я не знала, как хороша Земля!
Отпусти меня, отпусти меня!..
Эти стихи я принесла с огорода в пятнадцать лет. У меня не было бумаги, но у мамы в сумке нашлась ручка, и я исписала себе все ноги, чтобы сохранить приходящие в голову строки. И всегда у меня под подушкой лежали тетрадка и карандаш, потому что стихи могли прийти во сне - и если я не записывала их, они забывались и исчезали навсегда.
Только когда я начала занимать места на конкурсах, мама начала менять гнев на милость.
И приписывать мои заслуги своему воспитанию, естественно.
Хотя тут она была совершенно ни при чём.
Продолжение следует.