Сбежала я сегодня на прогулку на променад Juan-Les-Pins аккурат в обеденное время и как будто провалилась в заповедную зону.
Летние кафе, магазины и аттракционы закрыты, сборные сцены, пирсы и настилы разобраны, песок сгребли в дюны подальше от прибоя и придавили тяжелыми мешками до весны, яхты спят в порту и жалюзи на окнах летних квартир наглухо задраены.
Жители города неспешно наслаждаются едой, чайки улетели на солнечные веранды, в надежде утащить из-под носа зазевавшегося едока кусок рыбы или поджаренную картофельную палочку, нагулявшиеся с утра собаки выпили воду из заботливо принесенной официантом миски и улеглись у ног хозяев под столиком кафе смотреть свои собачьи сны и приглушенно лаять и дергать лапами, "догоняя мяч".
Никого в воде, никого на пляже, идешь и пружинишь по мягкой подушке выброшенных на берег штормом и уже подсушенных водорослей, пахнет солью, детством, вспоминаются лягушки и кузнечики, пойманные в сомкнутые ладони.
Хочется донести сокровище до сестры и немного тревожно от того, что живое хрупкое существо трепыхается в твоей власти, и совсем неудобно идти в высокой мокрой траве со сцепленными руками.
"Смотри!", - шепчешь сестре и открываешь ладонь, лягушка моментально выпрыгивает и навсегда скрывается в зарослях.
"Видела-видела!", - отвечает сестра и рассказывает о пятнышках и длинных лягушачьих ногах.
Рука пахнет тиной, впереди длинный жаркий день, на голове хлопковая белая косынка, руки в волдырях от крапивы, вечно-разбиваемые колени покрыты засохшей кровавой коркой, на носу и щеках ненавистные веснушки, которые я безуспешно пытаюсь извести чесночным соком.
Взрослые косят и сгребают сено и еще не заметили, как далеко мы ушли от них.
"Жиляяяк!" (ягоды), - зовет нас тетя и показывает в глубокой колее, заросшей травой, крупную дикую землянику на длинных плотных стебельках, стебельки можно собрать в букет и лакомиться ягодками по дороге домой, и сладкий аромат от них разливается в машине, несмотря на открытые окна.
Ягоды одуряюще спелые, моментально раздавливаются в пальцах, оставляя сладкий сок и наивные розовые пятна на подоле, поэтому мы объедаем их губами прямо с букета вместе с прилистниками, крошечные семечки размалываются зубами, и к концу букетика язык щиплет и хочется воды.
Забегаем в дом, выпиваем воду из железного ковшика, и уходим с сестрой на крыльцо смотреть в небо и мечтать о далеких странах, пока не налетят злые голодные деревенские комары из мокатина, сырого лесистого обрыва над рекой, и ненейка (бабушка) не позовет на ужин есть горячую, нарезанную прямо перед варкой яичную лапшу тукмащ, сваренную в расплавленном золоте бульона от домашней курицы, и пить чай с деревенским пирожным.
Чай из большого электрического самовара не колориту ради, а большой семьи для. К нему жирное молоко от своей коровы не в молочнике, что там поместится в этом молочнике, а в честной 700-граммовой банке.
В той же банке деревянная лакированная черная с узорами ложка, чтобы размешать упорно собирающиеся наверх сливки.
Пузатый заварник расписанный похожими на капустные кочаны розами и окаймленный сверху золотым ободком.
Длинный стол покрыт двойным слоем клеенки с цветочным орнаментом, когда ее верхняя часть изотрется и станет проглядывать матерчатая основа, клеенку перевернут.
Вместо стульев для внуков длинная скамья вдоль стены, для взрослых - устойчивые квадратные табуреты, крашенные той же коричневой краской, что и полы во всем доме и крыльцо.
Тяжелый резной ручной работы буфет украшен шишечками, в глухих недрах его спрятаны твердокаменные пряники и кусковой сахар, металлические щипцы для которого нам строго-настрого запрещено трогать, а за стеклянными дверцами верхней части выставлены аккуратными рядами крошечные хрустальные рюмки и памятные фотографии.
На стене отрывной календарь, на каждом листочке серой бумаги название праздника, рецепт или история, нам не терпится посмотреть сразу все листочки, а не ждать еле-тянущихся дней, которые потом вдруг сливаются в пролетающие со свистом месяцы, годы и страшно сказать, десятилетия.
На косяке двери топором отмечены зарубки о том, как росли внуки, помню как я каждый день вставала к этому косяку и тянулась вверх, чтобы дорасти наконец до 100 см.
Пористый чуть с кислинкой большими ломтями нарезанный хлеб, замешанный в большой желтой эмалированной кастрюле на домашней закваске из шишек хмеля, выпеченный в печи и бережно укутанный в льняную, белую с бледно голубой широкой каймой специально для для остывания и хранения каравая то ли скатерть, то ли простыню.
Щедрая порция густого каймака (домашняя сметана), которую ненейка делает из холодного молока на специально для этих целей приобретенным сепараторе и черно-смородиновое сияющее рубиновыми отблесками и сахарными крупинками сырое варенье, в котором каждая смородинка раздавлена деревянной толкушкой, или сахар, называемый в деревне просто песком, аккуратным слоем покрывающий жирное сметанное облако.
Над каннскими холмами в безупречно голубом небе парят не облака, а огромные белые пушистые сердца, парашютики гигантских одуванчиков, непарные ангельские крылья и опавший черёмуховый цвет, а море плещет тихонько о берег, как река Дёма в деревне и водоросли хрустят под ногами, как сено.
Фото от Яны Соловец