Родился. Садик, школа, как у всех. Женился, родился сын.
Ввязался-таки в бизнес. В нулевом произошло нечто, за что шефу предстояло присесть. Причем конкретно.
И шеф предложил ему взять на себя: «А, мы тебе за это - квартиру в нормальном районе. Всю обстановку. Жену поддерживать будем весь срок».
- Ты пойми - если я сяду, делу конец. Вы все кто куда. Еще не известно, как оно. А у тебя малой. А мы всем обеспечим.
Он подумал и решил - пусть так, за то семья не в нужде. И в тюрьме люди живут.
Суд дал десятку.
Отсидел правильно. К блатным не лез. От работы не косил, но и с активом не якшался. Как сел мужиком, так и не перекрашивался.
Мысли о том, что дома все нормально, грели.
Жена писала часто. О материальном сдержанно - хватает. О чувствах - красиво. Хотя внутренне она его решение не приняла.
Как бы там ни было, срока кончаются. Не старым, не сломленным тюрьмой, не озлобленным, в 35 он вышел за ворота зоны.
Нет, пацаны не обманули. Жена не нуждалась, дождалась и была искренне рада. Сыну тринадцать, еще привыкнет.
Но, вот - страна, страна была другая.
Он не полез в политику, устроился сварщиком. Когда я звонил, говорил спокойно и рассудительно. Без лишних слов, конкретно:
- Нормально, брат. Хватает.
Спокойно все равно не было. В то, о чем трещал телевизор, верить не хотелось. Хотелось просто жить. Вроде как заработал.
Задумали второго. Жена порадовала дочкой...
Но, когда в 14-м привычный мир рухнул в пропасть, когда слово война стало не страницей истории, а страшной реальностью, он, не раздумывая, пошел в ополчение. Не за лозунги. За семью, за дом, за детей.
Уже потом, после Дебальцевского котла, после Минских договоренностей, когда пришлось бежать с женой и детьми в Россию, а в ней, чтоб получить гражданство, ехать в Омск, он по дороге заглянул ко мне.
Несмотря на долгий разговор, он по-прежнему был скуп на слова. А, под конец, как прорвало:
- Я не лезу в политику, брат. Я воевал за семью, за дом... ну и за память, за деда нашего... Почему они нас остановили? Я свой дом, квартиру свою в бинокль видел. Знаешь, я соседям бывшим звонил. Рассказывают, что они семьи всех ополченцев... - он сверкнул глазами - а квартиры наши... Даже унитазы повырывали...
Он перевёл дух, казалось, снова взял себя в руки: не в шмотках, брат, дело. Не в стиралках, холодильниках. Они же все это туда, к себе на запад контейнерами отправляли. Я, вот, думаю, там же кто-то встречал всё это. Домой себе ставили... Они люди, вообще?
В его глазах была ненависть. Такая, от которой становится страшно, от которой мурашки бегут по спине.
И я не решился втирать ему про высокую политику, про экономику, про "мы не такие".
Он хотел драться за дом, за семью. А ему не дали.
Потом три года в пригороде Омска. В деревне. В доме без водопровода с печным отоплением. С маленькой дочуркой на руках. Он работал, работал сварщиком. На слова был по-прежнему скуп.
- Нормально, брат. Хватает…
Получив гражданство, вернулся в Майкоп, где снимала дом бежавшая вместе с ними мать. Опять устроился сварщиком. Вроде, как-то всё складывалось.
***
Я позвонил ему в марте двадцать второго.
- Здорово, брат! Как, что?
- Потихоньку.
- Прости за прямой вопрос. Добровольцем не думаешь?
Он немного помолчал.
- Нет, брат...
- Извини что спросил. Тут каждый сам решает…
-Я для себя решил, что убивать больше не буду…
Я молчал, честно, не зная, что говорить. Я вспомнил его глаза тогда, когда он заезжал ко мне в Москве. Я помнил эту ненависть в глазах! Он сам прервал затянувшуюся паузу
-Я, брат, второй курс заканчиваю...
- Чего?
- Духовной академии. Скоро выпуск.