"— Вы утверждаете, что человек может поднять себя за волосы?
— Обязательно! Каждый здравомыслящий человек
просто обязан время от времени это делать!"
"Тот самый Мюнхгаузен"
Это точно случилось в ночь на Рождество, потому что бабушка ушла в церковь.
В моей семье, хоть родители, и были учителями, для лечения наших с братом детских простуд, таблетками особо не увлекались. Ноги в горячую воду, дышать над картошкой, чай с малиной и горчичники. А, уж, если, как в этот раз, ничего не помогало, значит, ночевать к бабушке на печку.
Это я любил. Не болеть, нет - ночевать на печи.
Бабушка уходила в церковь. Домамничать со мной оставался дед Саша.
Дед прошел войну с начала до января сорок четвертого, когда был демобилизован после тяжелого ранения в голову.
Хоть, после войны, уже минуло четверть века. Дед не любил вспоминать про неё. Он не ходил на школьные собрания, когда приглашали. Он не ходил на митинг к памятнику 9-го мая.
9-го мая он доставал из тумбочки под телевизором завернутые в белый платок медали, раскладывал их на столе, наливал рюмку. Долго сидел молча. Потом выпивал и плакал. Не так как мы, когда ушибёшься, или обидят. Молча, глядел в одну точку, а по щекам текли слёзы. Мы с братом подглядывали за ним в маленькое кухонное окошко.
Дед выпивал часто. Бабушке это не нравилось. Она урезонивала его как могла. Но...
-ты тут приглядывай за ним, - это она мне, перед уходом,- а то опять начнёт шлындать...
Учитывая, что мне чуть за шесть, дед мягко улыбнулся и поднял руки. Опуская, одной махнул на прощанье:
-иди уж...
Горячее тепло русской печи не обжигало, требовательно утаскивало в сон. Мерещились какие-то картинки на потолке.
-спишь, Михрют? - тихонько спросил дед,- ну, спи, спи. Тебе онова сейчас в самую пользу.
Проваливаясь в сон, я услышал, как дед шарит в кухонном столе. «Шлындает» - мелькнуло в голове. Недолго поборовшись с окутывающей дремотой, я свесил голову с печи. Дед сидел за столом. Перед ним стоял графинчик и налитая рюмка. Услышав моё ворочанье, дед поднял на меня глаза и, улыбаясь, произнес, немного извиняющимся тоном:
- Рождество ж, Михрют. Сам Бог велел. – И опрокинул в рот рюмку.
-вот бабушка-то тебе задаст, когда вернётся – я пытался говорить строгим голосом.
- так, мы ей не скажем. Верно? – подмигнул мне дед и налил ещё одну. Его, обычно строгий взгляд, отмяк, стал тёплым.
-деда, - а, расскажи про войну
- чего про её говорить-то, постылую? – он как то тяжело замолчал – беда это…
Немного помолчав, он, вдруг, посмотрел куда-то вдаль, как будто увидев там что-то:
- вот, однова, приключился со мной такой случа́й, в ентой их Германии…
Я же, Михрют, с лошедьми с измальства, а, потому, знать – служил в антирелии.
- в кавалерии?
-нет, Михрют, в антирелии. У самого, так сказать, Бога, энтой самой войны…
-так там же пушки?
-о тож… А таскать-то их кому-то надэ… Вот тут, как раз, лошадки-то, оне самые и есть…- дед потихоньку пьянел, - Меняли мы как-то позицию. Капитан наш в карту смотрит: «вперёд!»- говорит. А впереди то - болото. – Дед налил ещё рюмку. Задумался, вспоминая,- И не обойти, ни с одной стороны, ни с другой… А идти- то надэ. Приказ, это те, брат… Ну я и вызвался… Я ж ездовым… Вот я кобылку свою, Агнею…
- Агнею?! Как бабушку?
-А то! Вот я её от постромков-то освободил и верхами двинул прямо в болото, проход, знать, искать. Оно ж, по белоусу-то, завсегда найтить можно… Агнея фыркат, идти не хочет. Я, сильно-то не понукаю. Всё ж болото… Она так сторожно ступат, чуствоват… И, всё одно оступилась… и в сторону. И провалились мы по самое ейное брюхо. Только, чувствую я – засасыват… Мне бы соскочить, да кобылу-то жальче… Совсем я напужался. А от испугу-то мысли-то знашь как? Ого-го…Тут вспомнил я, что не стригся уж месяц, не выходили с передка. Шевелюра- то отросла, эвона кака! Дык я себя за энти волосы хвать, и, что есть силы, каак – дёрну! С испугу-то. Так вместе с кобылой и выташшил, прям на тропу…Дальше уж рисковать не стал… спешился…
Я слушал как заворожённый. Дед задрёмывал.
-так как же деда? Прошли через болото-то?
-а то! – дед тряхнул головой
-и что Агнея?
-ждала… Писа́ла редко… Да кода им тут… Тяжко без мужиков-то..
-кобыла?!
-А? Нет, Михрют. Кобыла погибла..
-Как?!
- так чудно… Попали мы однова под артобстрел сильный. Как в аду. Кругом рвется, грохот. Бежать страшно, а лежать ещё страшнее. Смотрю, моя Агнея бегат, рассёдлана. Одна узда только. Я на её вскочил, да как пришпорил. Как ветер летели мы меж воронками… Но один снаряд, показалось мне – прям за шиворот мне угодил. Как грохнет! Нас, саженей на сто, вперёд кинуло. А мы скачем… - голова деда опустилась на грудь, он начал посапывать…
-дед!
- А! Ну убежали знать. Канонада стихла, я уж не пришпориваю. Только, подъехали мы к речке. Дай, думаю напою, Агнею-то. Спустились, она так жадно пить начала. И пьёт, и пьёт… И пьёт, и пьёт… Я уж забоялся, как бы колик не было, после такой-то скачки… Обернулся, чтоб выезжать. Глядь, а у ей задней-то половины и нет, как отрезали. Она что ни пьёт, из неё тут же и выливатся…- дед помолчал – так там и похоронил. – В левом глазу блеснула слезинка, – така вот она война-то, Михрют, страшна…
Он опять опустил на грудь голову и засопел
- деда,- мне захотелось сказать ему, что-то очень хорошее,- я, вот, когда вырасту, я в эту Германию поеду и всех немцев поубиваю!
Дед открыл глаза. Взглянул на меня снизу как-то очень по-доброму, и тихо сказал:
-да, за что, Михрют, немцев-то? Оне, такиж люди, как мы... – он налил себе рюмку и сразу же опрокинул в рот, - вот, энтих бы, кто эти войны начинат... этних бы всех... – сверкнул глазами и… опустил голову на руку, лежащую на столе.