А вот Лорена понимала. Нафтали прочёл это в её зрачках, в том жесте, которым однажды вечером она обвела его лицо, и попросила рассказать, почему он уже пятнадцать лет пишет кандидатскую, но вместо того, чтобы закончить работу, время от времени выносит на улицу пакет, полный заметок, записей, факсимильных копий и вытряхивает их в мусорный бак, медленно с неприкрытым гневом и отвращением.
- Я убегаю от одного стихотворения. Вот и всё, - объяснил он.
Два месяца назад Лорена начала преподавать Амае и Нафтали немецкий язык.
По району были расклеены объявления, предлагавшие частные уроки, перевод и персональный подход. Они воодушевились и позвонили, читать Рильке в оригинале и понять «Лебединую песню» Шуберта – показалось им хорошей затеей.
Тем вечером Амая застряла в пробке и пришлось начинать без неё. Сперва Нафтали не обратил на девушку особого внимания. В присутствии Амаи его интерес к миру помножался на ноль. Но в какой-то момент взгляд девушки замер на нём, карие глаза на несколько секунд заглянули в душу. Ему почудилось, будто тёплый ветер обдувает лицо. Лорена была стройной, если не сказать слишком стройной, вплоть до того, что сквозь одежду проглядывались рёбра, зато груди, которые она с удовольствием демонстрировала в декольте, призывно сияли, округлые и прекрасные.
- Почему ты сбегаешь от стихотворения?
- Чтобы оно не преследовало нас и не поганило жизнь, - отрезал он, а она крепко сжала его руку.
Он посвятил её в некоторые подробности истории, отставив в сторону пакет, который собирался вытряхнуть в мусор. Говорил он довольно долго, до тех пор, пока их диалог не прервался с появлением в дверном проёме взмыленной и раздражённой Амаи. Она отшвырнула ключи и сказала, что Восточное шоссе – это что-то невозможное, что она не выдерживает стояния в пробках, что начать им следует с глаголов, на которых остановились на прошлой неделе.
Однако теперь, глядя на Лорену, танцующую в мини-юбке, он вспоминает тот момент и ощущает стыд, словно предательское обаяние девушки в итоге стёрло благодарность за те минуты, превратив мгновения радости в посмешище: он со своими седыми висками и опухшими веками повержен пред блистательной Лореной, которая вроде бы внимательно слушает и между тем, время от времени, кладёт руку ему на колено.
А ведь сначала был корабль. Он свыкся с его видом. Свыкся с черно-белыми фотографиями. Корабль. “Виннипег”. Прекрасный французский корабль. Чудесный корабль, на котором Неруда спас более двух тысяч испанцев, бежавших от Франко. Корабль полный детей, играющих в прятки по углам и закоулкам, и парочек, которые скрывались в спасательных шлюпках, чтобы снять напряжение.
Он часто рассматривал этот корабль, рассматривал его на иллюстрациях в букинистических изданиях Федерального Института, попивая колу «Марбель» или поглощая пирожное «Три молока» на скамейке напротив старого Кафедрального Собора; на той самой бетонной скамейке, на которой проводил часы за чтением Неруды, Вальехо, Уидобро, Рамоса Сукре, Каденаса. Рассматривал этот корабль и радовался при мысли, что один одарённый человек, охваченный мессианской горячкой, готов был сдвинуть небесный свод и сотрясти земную твердь, ради того, чтобы чилийское правительство позволило этому кораблю пересечь океан и тем самым спасти от неминуемой смерти многие семьи.
С особым чувством Нафтали припоминал и тот вечер, когда возвращался из одной конторы с очередным чеком, полученным от отца. «Ещё один из стольких чеков, которые возвращали в связи с отсутствием средств на счёте. И что сказала бы мама, должно быть, снова изобразила бы удивление и положила бы его в папку к другим непокрытым чекам, потому что — однажды я спрошу с этого человека, черт его возьми, ведь он твой отец, Нафтали, но каждый год от него приходит три-четыре чека без денег, а потом является он сам с отговорками, с какими-то нелепыми оправданиями, задержали зарплату, клиент не расплатился вовремя, непредвиденное медицинское обследование — дорогущее! Чек жёг мне руку. И в этот раз — нет. И в следующий — нет. Через несколько дней мне нужно было ехать в Каракас, приступать к учёбе и папа предложил денег. Папа хлопнул меня по плечу и сказал, чтобы я не беспокоился об оплате комнаты в общежитии. Порывистым движением, посвёркивая красным камнем в перстне, вывел свою подпись на очередном чеке и обнял меня; очередное объятие с душком виски и одеколона Yardley. И вот, я горестно смотрел на корабль. Подолгу смотрел на фотографию корабля. На корабль для плавания через океаны. Тем вечером я разглядывал выцветшую, дурно напечатанную фотографию корабля, на котором сбежали все те люди, на котором они причалили в Вальпараисо, подальше, подальше от страхов, а в путешествии их сопровождала история Чили, написанная самим Нерудой. И я сложил чек пополам, а потом свернул его в тонкую трубочку, наподобие тонкой сигареты, тонюсенькой дамской сигареты, какие в кино курят красавицы-парижанки. Поджёг его своей зажигалкой. Маме я сказал, что всё хорошо, всё превосходно. И первые три месяца житья в Каракасе спал на пенке, на полу в будке охранника автостоянки, в районе Ла Тринидад, куда меня пустил один земляк, до тех пор пока я не нашёл бы работу.
Вот так моя лодка причалила в Каракас. Лодка в новый мир. И я купил кепку как у Неруды и носил её первые три года обучения, и таким меня встретила Амайя, и она воодушевилась историей про «Виннипег», потому что в те времена я прекрасно рассказывал эту историю, рассказывал пока мы лежали обнажённые в номере почасового отеля, забежав туда после занятий, рассказывал из года в год, до тех пор, пока в один прекрасный день, когда мы уже были в одном шаге от свадьбы, она не попросила меня снять кепку, потому что уже довольно и ей она наскучила. Я послушался. Больше не носил её каждый день. Только по особым случаям. Не помню по каким именно, Лорена, помню только то, что мой папа не пришёл на свадьбу. Чек прислал, это да. Непокрытый чек. Ясное дело. Снова. Спустя два месяца после нашего бракосочетания он позвонил в час рассвета, спросил работает ли до сих пор моя жена в том громадном рекламном агентстве, куда поступила год назад. А прежде чем попрощаться пробормотал, не могу ли я срочно отправить ему две тысячи боливар. Кажется, я отправил. Не помню».
Больше не было рома, джинн тоже закончился. Нафтали налил себе какого-то подозрительного виски, насыпал много льда и добавил чуть-чуть содовой.
Снова прошёл на балкон. Там собралось много людей, которые не танцевали, а приглядывали за припаркованными напротив дома машинами. В углу, рядом с папоротником, пристроилась женщина в кресле-каталке, она пила водку прямо из горлышка и читала жёлтые газеты, которых у неё в сумке была, кажется, целая тонна.
Когда возвращается Амая, он не знает, подойти ли к ней, продолжить ли разговор, но женщина сама подходит к нему вплотную и прижимается щекой к его груди.
- Ну что, дурачок… Что там у нас с этим несчастным Нерудой? Что у него с тобой?
- А?
- Ты что-то рассказывал. Про Неруду. Или тебя просто развезло уже? Кто-то мне однажды рассказывал, что папаша у тебя такой же: неудачник, который даже спиться по красоте не может. Ты ж пить не умеешь, придурок. Никогда не умел. Рассказывай, что там за хрень с Нерудой.