Из книги Чарльза Кокелла “Разговоры с таксистами о жизни и устройстве вселенной”
Моя поездка в то холодное весеннее утро 2017 года отличилась не увлекательной беседой с моим таксистом, а скорее неудачной попыткой завести таковую. Иногда, садясь в такси в Глазго, случается поговорить с водителем, у которого сильный шотландский акцент. Он мелодичный и богатый, но его бывает трудно понять, особенно через стеклянный экран под грохот автомобильного двигателя и колес, вдобавок такому невежественному англичанину из Эдинбурга, как я.
Мне показалось, что мой водитель как-то прокомментировал погоду. Я уловил «нэй» вместо «ноу», а все буквы «джи» исчезли, и он показывал на угрожающего вида облака на горизонте с северной стороны. В такие моменты я немного чувствую себя грубияном, потому что все, что я могу сделать, это покивать и улыбнуться, чтобы как-то продемонстрировать свою заинтересованность. Я полагал, что он замерз не меньше меня, хотя и был укутан в толстое черное шерстяное пальто, а его голова едва высовывалась из намотанного на шею красного шарфа. Если мне было тяжело общаться с таксистом, то удалось ли бы — с инопланетянами? Мне пришла в голову мысль, что первый контакт может пойти прахом, даже если инопланетяне узнают о Земле и ее языках, но от группы услужливых жителей Глазго или же с помощью шотландского телевидения, не покидая собственный корабль.
С другой стороны, барьер, с которым я столкнулся в этой поездке на такси, был чисто лингвистическим. Если бы его можно было преодолеть, то мне и моему водителю было бы о чем поговорить. Мы можем обнаружить не только наши разногласия, но и наши общие взгляды. Кажется очевидным, что подобный словесный барьер существовал бы и с инопланетянами. Нам просто придется найти способ общаться с ними. Но как только языковая проблема будет решена, найдется ли у нас что-то общее, как, несомненно, нашлось бы у меня с моим водителем? Или их инопланетное происхождение непримиримо отдалило бы нас? Возможно ли будет понять их психическое состояние и их суждения, даже если мы сможем изобрести общие средства переговоров?
Как часто любят подмечать люди, возможно, встреча разумов человека и инопланетянина была бы сродни нашим собственным отношениям с муравьями. Интеллект, намного превосходящий наш, был бы способен вытянуть из нас разумную беседу не больше, чем вы — из муравья, шмеля или даже такого продвинутого существа, как собака. Тот факт, что мы обладаем гораздо более высоким интеллектом, чем у собак, не позволяет нам интерпретировать их сигналы так же эффективно, как это могут делать другие собаки; что-то подобное может быть в случае с инопланетянами. Также не имело бы значения, если бы их интеллектуальные способности были бы в принципе сравнимы с нашими. Важно то, что разум инопланетянина может качественно отличаться от разума человека таким образом, что первый контакт превратится в ошеломленное молчание.
И все же есть по крайней мере одно измерение, в котором мы и инопланетяне, вероятно, могли бы общаться: наука. Это, пожалуй, наш общий знаменатель. Рискуя прослыть древним философом, защищающим разделение человека и животного на основании нашего разума, я собираюсь сделать именно это или что-то в этом роде. Способность заниматься наукой — это сила именно человеческого мозга. Я не буду пытаться объяснять это через нейробиологию или же вовлекать вас в дискуссию о том, кардинально ли мы отличаемся от шимпанзе и вообще все ли существа находятся в некотором континууме познания, причем люди немного более развиты, чем шимпанзе, но мы не разнимся с нашими родственниками-приматами. Я просто хочу заметить, что люди строят космические телескопы и, попивая чай, обсуждают гипотезы происхождения Вселенной. И если вы не Гэри Ларсон и не проводите большую часть времени в своем воображаемом мире, то, вероятно, согласитесь, что коровы и обезьяны подобными вещами не занимаются. В этом и состоит громадная разница, я бы сказал — вселенская.
Но какое отношение способность человеческого разума заниматься наукой имеет к нашей способности общаться с инопланетянами? Чтобы это понять, нам нужно разобраться, что подразумевается под словом «наука», которое столь часто используется неправильно и слишком вольно. Итак, давайте начнем с наблюдения, возможно, неожиданного, что науки как таковой не существует. Вы часто слышите, как люди говорят, что «наука показала…» или «наука не в состоянии объяснить…». В контексте неформальной беседы в этих высказываниях нет ничего вопиющего.
Тем не менее они в корне неправильные, так как представляют науку как некую совокупность авторитетных знаний, тогда как на самом деле наука — это метод. Метод является научным в той мере, в какой он включает в себя сбор данных из экспериментов или наблюдений, а затем на основе этих данных следует построение картины того, как работает природа.
Эта картина может быть неточной или противоречивой, но тем не менее процесс ее создания был научным. И когда у вас есть картина, вы можете использовать вдохновленные ею идеи, которые позволяют строить гипотезы, основанные на ваших доказательствах. Эти гипотезы сами по себе могут быть проверены с помощью наблюдений и экспериментов, и так далее, по мере того как вы расширяете свой каталог информации.
Стоит кратко рассмотреть, как работает этот процесс. Допустим, я взял яблоко и апельсин, чтобы изучить их свойства. В момент бурного творчества я предполагаю, что существуют фрукты, представляющие собой смесь яблок и апельсинов — наполовину яблоко, наполовину апельсин. Назовем такой фрукт яблосином. Теперь у меня есть гипотеза, и я могу проверить ее, изучив множество фруктов в разных садах в поисках загадочного яблосина. В конце процесса я либо приму, либо отклоню свою гипотезу, либо найду образец яблосина, доказывающий его существование, либо столкнусь с подозрительным отсутствием этого плода. Возможно, это не докажет стопроцентную невероятность яблосинов, но их отсутствие во всех доступных садах должно по крайней мере навести меня на мысль, что они необычайно редки. И до тех пор, пока не появятся какие-либо противоречащие этому доказательства, у меня будут веские основания полагать, что яблосинов не существует.
Железобетонный принцип этого упражнения, которому неукоснительно следуют хорошие ученые, состоит в том, что вы должны игнорировать свои желания и предубеждения и принимать только то, что говорят вам данные, особенно если какая-либо информация окончательно опровергает ваши идеи. Возможно, вам очень хочется стать первооткрывателем яблосина, со всей славой и прочей мишурой, которые принесет эта находка. Но если вы не находили такой объект, то обязаны отвергнуть свою гипотезу. Запрещено притворяться, что когда-то в далеком саду вы видели яблосин, но, к несчастью, так вышло, что он погиб. Также недопустимо подделывать яблосины на собственной кухне с помощью умелого использования овощечистки или других ухищрений. Даже если вы уже тысячу лет верите в существование яблосина и окружены миллиардом людей, которые страстно вас в этом поддерживают, — данные свидетельствуют об обратном, вы должны отказаться от этой идеи.
Это и есть наука, в двух словах. Не очень сложно, но потребовалось поразительно много времени, чтобы внедрить этот простой процесс в человеческий разум. Тысячелетия суеверий и религиозных догм породили иные способы понимания природы.
Структура Вселенной пряталась в чайных листьях или могла быть предсказана внутренностями курицы. Наиболее распространенным во все времена был (и остается до сих пор) аргумент авторитета: все так, как оно есть, потому что кто-то важный сказал мне это. Современному уму кажется удивительным, что никто, казалось, не подумал: «Что за вздор! Интересно, как все устроено на самом деле? Почему бы мне не узнать самому?» Но задним умом все крепки.
И на самом деле у многих людей возникали подозрения, некоторые даже пытались что-то предпринять. Но, конечно, в большинстве мест и большую часть времени не существовало лабораторий и точных измерительных инструментов, да и рассчитывать на поддержку старшего поколения не приходилось.
В конце концов в Европе случилось множество открытий, но на протяжении веков континент дремал. Лишь в XVII веке там возникли академии наук, а такие светила, как Фрэнсис Бэкон и Галилео Галилей, заложили основу научного метода, каким мы его знаем сегодня.
Я уверен, что, когда дело дойдет до научного метода, мы с инопланетянами сможем понять друг друга, то есть я убежден, что инопланетяне, как и мы, используют науку для изучения Вселенной. Откуда такая уверенность? Ведь часто говорят, что наука не единственный способ познания природы вещей и нельзя отмахиваться от иных средств. Но хотя это утверждение верно и имеет привлекательный риторический резонанс, оно скорее упускает основной момент, заключающийся в том, что именно научный метод исключительно полезен для расширения наших знаний о Вселенной. Никто не спорит, что можно использовать и другие методы: вы действительно можете проконсультироваться с куриными потрохами,или заглянуть на дно чайника, или обратиться к члену какого-нибудь особого культа. Но тогда стоит задать себе вопрос: насколько надежны эти способы?
Принесут ли они вам точное знание? Сможете ли вы это знание использовать для постоянных проверок своих гипотез, пока это не приведет к чему-либо полезному? Другими словами, смогут ли куриные потроха или всезнающие старейшины сообщить вам нечто такое, что поможет составлять проверяемые прогнозы? Если нет, то на самом деле вы не узнали ничего о физических функциях Вселенной каким-либо систематическим образом.
Это лишь еще один способ сказать, что наука, в отличие от чайных листьев и почтенных старцев, представляет собой процесс, а не источник потенциально ложной мудрости. И у этого процесса есть определенные условия. Во-первых, необходимо действительно провести научное наблюдение за изучаемым феноменом. Если наша цель не состоит в том, чтобы понять, как завариваются чайные листья, заглядывать в чашки бесполезно. Но если мы сфокусируемся на изучаемом явлении, то, скорее всего, получим относительно достоверную информацию. Другое необходимое условие, в котором так же решительно не присутствуют куриные внутренности и старейшины культа, — это готовность отказаться от любимой идеи, когда доказательства ставят ее под сомнение. Опять же, вам не обязательно делать это, чтобы исследовать окружающий мир. Но необходимо, если вы рассчитываете, что ваши исследования дадут достоверную информацию.
Научный метод силен, потому что он представляет собой бесконечный круг вопросов и, следовательно, уточняет наше понимание внутренних процессов природы. Другие подходы к исследованию не способствуют такому совершенствованию, что делает их выводы менее надежными, чем результаты, полученные с течением времени с использованием научного метода.
Вы можете сказать, что ваше понимание Вселенной не может быть объяснено с помощью инструментов, которые использует научный метод. Повторюсь, никто не отказывает вам в праве отстаивать свою точку зрения. Но если ваше понимание нельзя проверить каким-либо способом, позволяющим подвергнуть его критике, не кажется ли вам это слишком удобным? Нам следует с большим подозрением относиться к любому взгляду на Вселенную, который по своей природе подразумевает, что его нельзя никак проверить.
Это возвращает меня к важности прояснения того, что люди, особенно ученые, на самом деле имеют в виду, когда делают определенные утверждения о том, что знает «наука». Когда вы слышите, как кто-то заявляет: «Наука показала», на самом деле они имеют в виду: «Эта идея или наблюдение, полученные в результате сбора и проверки данных, привели нас к этому нынешнему пониманию. Мы можем решить, что эта точка зрения неверна, если позже найдем данные, опровергающие ее». Подобная скучная формулировка точно не прибавит вам популярности на вечеринках, так что сокращенная версия вполне объяснима. Вы просто не хотите растерять всех друзей. Но здесь речь идет не просто об изысканном анализе некоей лингвистической тонкости. Разница между сокращенной и полной формулировками имеет решающее значение, если мы хотим понять, почему наука не просто «еще один способ» понимания Вселенной. Наука — это процесс критического мышления, который требует бесконечной конфронтации между возможными объяснениями наблюдаемых явлений и тщательным изучением качества самих наблюдений. Ни один ученый, достойный носить свой лабораторный бэйджик, не стал бы отрицать, что сила метода заключается в непрерывной проверке и перепроверке результатов, основанной на понимании того, что нет окончательных ответов — есть только более глубокие воды для исследования. Куриными потрохами не обойтись.
Одним из доказательств надежности научного метода является то, что ученые не выдвигают просто так новые теории, каждая из которых одинаково полезна. Другие методы могут себе такое позволить. Науку делает особенной то, что, следуя ее методам, мы можем разрабатывать теории, которые позволяют нам предсказывать и создавать вещи.
Когда эти предсказания сбываются (всегда) и то, что мы строим, работает (тоже всегда), мы понимаем, что теория точно описывает природу окружающего мира. Например, теории о том, как работают подъемная сила и сопротивление, позволяют вам спроектировать самолет, который будет летать по небу. Конечно, может быть череда проб и ошибок; колеса и крылья — дело непростое. Но научный метод дает нам достаточную уверенность в поведении материального мира, чтобы мы могли строить вещи на основе первых принципов, а потом уже их улучшать.
Ничто из вышесказанного не значит, что мы не можем изобретать вещи, не полагаясь сперва на науку. Более бессистемные подходы, основанные на методе проб и ошибок, не всегда терпят неудачу,поэтому до XVII века технологический прогресс тоже существовал. Однако научный метод чрезвычайно ускорил технологическое развитие, особенно там, где для достижения успеха требовалось глубокое понимание природы. Без научного метода можно было интуитивно найти путь к стабильному, хотя и крайне неэффективному и, возможно, небезопасному решению. Можно было строить мореходные суда и сельскохозяйственные орудия. Но построить космический корабль не удалось бы. Во всяком случае, обществу без научного метода было бы крайне трудно отправить посадочный модуль на Луну. Если вы хотите опровергнуть это утверждение, то бросаю вам вызов. Соберите три команды инженеров, не изучавших авиа- и ракетостроение. Одной команде дайте миску куриных потрохов, другую снабдите священником из престижного религиозного ордена, а третьих — учебником по ракетостроению. Попросите их построить лунный посадочный модуль, который им нужно будет испытать. Расскажите об успехах.
Чтобы вы не подумали, что я отклонился от темы нашей встречи с инопланетянами, эти наблюдения о характере науки возвращают нас к моему аргументу. Если инопланетяне построили космический корабль и установили первый контакт, то я могу гарантировать вам — ничего не зная об их мире, их культуре или о том, как устроен их мозг, — что они построили этот корабль, основываясь вовсе не на информации, извлеченной из внутренностей зверя хогл, или руководствуясь молитвами Верховного Жреца Зинглеброда, Правителя Шестого Мира и Властелина Вселенной. Они построили его, основываясь на научном методе. А если выяснится, что Зинглеброд все же был замешан, значит, это он использовал научный метод или имел в своем распоряжении библиотеку или ее инопланетный аналог, где хранилась информация, собранная в результате применения научного метода. И это схождение в единой точке мышления может свидетельствовать о том, что сам научный метод может стать основой для общения с инопланетянами.
Но я без колебаний заявляю, что знания Зинглеброда могут отличаться от наших. Действительно, они могут быть значительно, почти невыразимо больше наших. Сказать, что человечество и Зинглеброд смогли узнать истины о природе, применяя научный метод, не значит выдвигать предположения о том, как этим знанием можно распорядиться и его использовать. Наше понимание Вселенной, наши технологические возможности и наши материальные знания могут быть не эквивалентны. Но пропасть между нами и Зинглебродом — это не то же самое, что пропасть между человеком и муравьем или даже между человеком и более когнитивно развитым шимпанзе.
Разница между нами и Зинглебродом заключается в количестве, а эквивалентность — в качестве. И человечество, и инопланетяне, отправляющиеся в космос, подталкивают наше понимание Вселенной ко все более и более достоверным выводам, используя доказательства для проверки, подтверждения и отклонения теорий.
Можно также сказать, что способность Зинглеброда к реализации научного метода вполне может отличаться от нашей. Возможно, инопланетянин гораздо лучше справляется с математическими вычислениями в уме. Может быть, он совсем по-другому получает и упорядочивает знания, возможно даже как-то совсем странно. Но ничто из этого не меняет непреложного факта, что инопланетяне будут использовать научный метод. Позвольте мне сказать тверже: они должны использовать научный метод, если хотят получить информацию о Вселенной, которая позволит им построить работающий космический корабль.
По крайней мере часть информации о Вселенной будет нам знакома. Это связано с другой особенностью научного метода: он работает одинаково и изучает одну и ту же Вселенную, независимо от того, кто или что его применяет, и независимо от того, на какой планете находится исследователь. Я не стану совершать ошибку, заявляя, что наука может прийти к какому-то конечному, объективному обоснованию реальности, хотя бы потому, что хочу лишить своих друзей-философов возможности превратить меня в фарш, поставив мои слова под сомнение. Но можно безошибочно утверждать, что научный метод действительно расширяет рамки знаний, так что со временем мы все больше и больше приближаемся к полному пониманию различных феноменов. Идеи Ньютона о гравитации основывались на более ранних идеях, а затем были усовершенствованы и развиты обширной работой Эйнштейна о пространственно-временном континууме. Идеи Ньютона остаются в значительной степени точными и полезными для описания того, что происходит, когда вы бросаете мяч и хотите предсказать траекторию его падения на землю, но гений Эйнштейна значительно улучшил прогнозы для наших попыток понять то же самое, но в космологическом масштабе. Другие ученые много думали о том, что в теориях Эйнштейна правильно, а что неправильно, иногда заявляя об их ошибочности только для того, чтобы позже обнаружить, что они были верны с самого начала. Хотя порой мы находим области в его размышлениях, которые можно было бы усовершенствовать. И так далее в бесконечном, повторяющемся цикле поиска более глубоких и убедительных истин. Поэтому я смело могу утверждать, что если инопланетяне прибудут на космическом корабле, то они как минимум понимают законы механики Ньютона. Конечно, для них это законы Бабблзига, а не Ньютона, но это мелочи. Неважно, насколько странным нам покажется мышление инопланетян; они придут к тому же пониманию, что и мы. В противном случае они не смогут спланировать траекторию космического корабля или рассчитать влияние гравитации Земли на запланированную посадку. А разработчики инопланетных космических кораблей должны понимать законы гравитации.
Важная оговорка заключается в том, что универсальность физических законов не означает, что инопланетяне обладают точно такими же научными знаниями или технологическими возможностями, что и мы. Интересно поразмыслить над тем, обязательно ли постижение одних физических законов или технологических достижений следует из других, существует ли конкретный путь открытия. Я считаю, что в научном понимании существует определенная направленность. Эйнштейну было бы трудно рассматривать пространственно-временной континуум без понимания ньютоновской механики. Точно так же без этих законов трудно построить надежную модель работы Солнечной системы. Кажется, что наша способность улавливать определенные факты о нашей Вселенной должна основываться на предшествующем понимании. Если инопланетяне прибудут на космическом корабле, как минимум вероятно, что у нас будет одинаковое понимание Вселенной, а потенциально их понимание будет гораздо лучше. Однако крайне маловероятно, чтобы они смогли прилететь на своих кораблях, оснащенных двигателями на антиматерии или еще какими-нибудь, способными доставить их сюда, но по прилете выразили восхищение и ошеломленное недоверие, когда им вручат экземпляр «Начал» Ньютона.
Вопрос о том, пойдут ли космические пришельцы по технологическому пути, подобному человеческому, чрезвычайно интересен для размышлений.
Когда мне скучно в поезде из Эдинбурга в Лондон, я люблю поиграть в мысленную игру в своей голове. Я пытаюсь представить, могло ли наше общество достичь своих нынешних технологических достижений, миновав некоторые основные достижения прошлых дней. Например, могло ли общество открыть ядерную энергию, не изобретя колесо? Можно ли заменить мое такси чем-то без колес? Ну, конечно, я мог бы сейчас сидеть на лошади с моим таксистом, периодически кричащим на меня по-глазговски, чтобы я держался крепче, пока мы преодолеваем очередную яму на дороге, предусмотрительно освещенную благодаря электричеству от ближайшего ядерного реактора. Товары можно было бы перемещать по Глазго, используя методы древних: ящики бы катили по бревнам, а задние бревна постоянно бы выкладывались вперед с кропотливым усердием. Продолжая эту линию мышления, все шаги в производстве ядерной энергии — от открытия урана и его свойств до теории деления ядра и в конечном счете строительства реактора — кажутся возможными без колеса.
Однако насколько это интеллектуально вероятно — это уже другой вопрос. Наверняка техник, глядя на строящуюся центрифугу для обогащения урана, подумал бы про себя: «А если я воткну ось этой центрифуги в дно ящика и заменю центрифугу диском, то смогу тянуть контейнер по поверхности без необходимости постоянно перемещать бревна. Эврика!»
Многие компоненты ядерной энергетики, такие как турбины и насосы водяного охлаждения, состоят из деталей, вращающихся на осях. Логично подумать, что наличие таких компонентов подтолкнет к размышлениям о полезности колес.
Я думаю, будет справедливо предположить, что не только знание имеет тенденцию быть аддитивным и предопределяемым. Возможна определенная степень технологического детерминизма, по крайней мере в широком масштабе основных технологических возможностей. Инопланетянам могут быть нужны другие вещи, чем нам, что приводит к другим приоритетам; возможно, они потребляют питательные вещества путем фотосинтеза и поэтому не удосужились изобрести тостеры. Но электричество, питающее тостеры, — это то, что они должны хорошо понимать. Точно так же, как «Начала» Ньютона не ошеломят инопланетных посетителей, маловероятно, что они приземлятся на Земле, соберутся вокруг колеса Volkswagen и начнут бормотать то, что наши машинные переводчики с инопланетного языка интерпретируют как: «Да вы гляньте! Зог, взгляни на эту круглую штуку. Как мы сами до этого не додумались?»
Если мы встретим инопланетян, общаться с ними может оказаться непросто. Нам повезет, если они коммуницируют с помощью различимых шумов или знаков; их языковая структура и их средства обработки информации могут быть совершенно чужды всему, что мы можем себе представить. Даже их сенсорное восприятие может сильно отличаться от нашего. Но я верю, что это не будет встреча муравьев и людей. Мы посмотрим друг на друга и сквозь туман языкового непонимания поймем друг друга как ученых.
Способность и желание задавать вопросы о космосе и использовать наблюдения, эксперименты и критику, чтобы прийти к лучшему пониманию окружающего мира, сделают нас равными, какое бы неравенство ни существовало в количестве и качестве применения этих способностей. Возможно даже, что по мере того, как мы изучим их технологии, а они — наши, результаты нашего стремления разгадать природу бесконечной пустоты мгновенно ментально уравняют нас, выработается своего рода взаимное уважение и понимание нашего общего прошлого и будущего как ученых.
Научный метод направляет биологический вид на потенциально бесконечный путь к познанию Вселенной. Хотя мы не знаем ни одного другого вида существ, мыслящего подобным образом, нет оснований полагать, что научный метод доступен только людям. Более того, наука — это необходимый способ мышления, если какой-либо вид хочет систематически улучшать свое понимание природных процессов.
Какие бы еще ни имелись различия между нами и инопланетянами, мы будем иметь роскошь вступить в первый контакт с негласным пониманием этих реалий. Мы что-то друг о друге поймем. Я, например, был бы в восторге, если бы выучил инопланетное слово «наука».
Перевод с английского Ирины Рябцовой.