И вот однажды, снежным декабрьским вечером, Даша призналась Митрофанушке, что она фея. Он прерывисто вздохнул, и неловко обнял ее свободной от сумок рукой. И, о чудо, «фея», по своему обыкновению, не отстранилась сердито, а возбужденно продолжала:
— Поверь, Митроха, ты тоже можешь очень и очень многое. У тебя энергетика сильная. Нам нужно действовать сообща...
Как всегда невпопад с ее умонастроением, Митрофанушка покаянно подумал о двух маленьких дочках, ждущих его дома на Юго-востоке; правда, на этот вечер он получил «увольнительную» от самой тещи, которая только-только вступила в пенсионный возраст и была полна энтузиазма исправно нести бремя бабушки. Вспомнив о теще, Митрофанушка так крепко прижал Дашу к себе, что та все-таки вывернулась из-под его руки, пробурчав:
— Что это с тобой сегодня, Голубцов?
Он извинился, и с легким сердцем переложил одну из тяжеленных Дашиных сумок во вновь освободившуюся руку. Теперь вместо сорока килограмм в одной руке, он нес примерно по двадцать в каждой. Даша была ведущим редактором, поэтому носить сумки, набитые папками с рукописями и книгами, было привилегией ее единственного подчиненного — младшего редактора Митрофана Пафнутьевича Голубцова.
— Мальчик мой, твоя девочка ждет тебя! — призывно выкрикивала она в конце рабочего дня, ни сколько не стесняясь присутствием коллег, которых было пруд пруди в огромной редакционной комнате; и они с Митрофанушкой дружно шагали от проходной теперь уже негосударственного издательства к метро, а мимо, одна за другой, в строгом, никогда не нарушаемом, порядке очередности, проносились три иномарки, в которых можно было разглядеть профили их более удачливых коллег — Канарейкина, Шпренгера и Инститориса...
Сегодня Митрофанушка был приглашен к Даше в гости. Подобные приглашения он получал автоматически каждую пятницу, но пользовался ими редко. Дочек из садика, как правило, забирала Лидия Семеновна, но была весьма недовольна, если «нерадивый отец» не являлся за своими сокровищами раньше девяти. Митрофанушка даже и не пытался объяснить ей, что его отношения с начальницей исключительно дружеские: дома у Даши он чаще всего помогал передвигать мебель, перевешивал двери, вставлял замки, или в который раз осматривал забарахливший старенький компьютер. Не то чтобы теща, — где-то в глубине своей сложной души, так и не простившая дочери того, что она бросила не только недотепу-мужа, но и ни в чем неповинных близняшек, — была против романтических увлечений зятя, но считала, что отцовский долг превыше всего. И мягкотелый Митрофанушка был полностью с нею согласен, причем не только на словах. К тому же он и сам не был вполне уверен, что Даша «его романтическое увлечение», тем более — в ответных чувствах начальницы, хотя и нередко спрашивал у нее: «Даш, а ты часом в меня не влюблена?» — «Я?! В тебя?! — всякий раз с наигранным изумлением переспрашивала она и презрительно выпускала ему в лицо струю сигаретного дыма.
Конечная станция выходила на поверхность почти что в чистом поле, лишь где-то далеко в кромешной тьме городской окраины, сияли разноцветными окнами Две Башни. Даша жила в правой, на тридцать третьем этаже.
— Кстати, — сказал Митрофанушка завязывая шнурки на истоптанных в давке переполненного вагона ботинках, — если ты фея, то почему ездишь в метро, а не телепортируешся сразу к себе домой?
Он посмотрел на Дашу снизу вверх, и ему показалось, что летящие снежинки беспрепятственно пронизают ее силуэт. Даша задумчиво щелкнула его по носу.
— Ну ты, Митроха от слова «метро», двигай давай к ларьку, купи нам чего-нибудь перекусить. А о выпивке можешь не беспокоиться: у меня вино есть, настоящее токайское.
Митрофанушка виновато развел руками: нет, мол, ни копейки. Тогда Даша несколько суетливым движением достала из единственной сумки, которую она никогда не доверяла своему провожатому, кошелек и вынув две-три купюры протянула их Митрофанушке.
— Ветчины купи, масла, сыра прихвати и белого хлеба, пожалуй, — сказала она тоном законной мегеры, и уже вдогонку, немедленно кинувшемуся исполнять приказание подчиненному, с безнадежной грустью добавила. — Сумки бы оставил, горе мое...
Он вернулся даже скорее, чем она надеялась. Сияющий. Очень собой довольный.
— Я тебе сэкономил кучу денег, — объяснил Митрофанушка причину своего сияния. — Оказывается хозяин ларька мой бывший однокашник. Конечно, сам он не торгует, просто приехал кассу снимать... Представляешь, узнал меня! Обрадовался. Бери, говорит, все по себестоимости. Сущие пустяки взял...
— Молоток, — отозвалась Даша, не глядя принимая сдачу.
А Митрофанушка, поставив вдруг сумки на снег, провел холодными пальцами по замерзшей ее щеке и пробормотал смущенно:
— Знаешь, Дарья, а ты у меня красивая... Я бы на тебе обязательно женился...
«Ну так женись», — подумала Даша, но вслух сказала, в обычной своей манере:
— Да ты ведь уже был женат. Тебе что, одного раза не хватило?
— Мне было предсказано, что я буду женат дважды.
— И оба раза счастливо, — фыркнула было Даша, но осеклась.
Шутка получилась какая-то корявая. На такое даже необидчивый Голубцов мог обидеться. И недолго думая, она загладила вину безотказным женским приемом: приподнялась на цыпочки и чмокнула младшего редактора в колючую небритость щеки.
— Подбери сумки, — скомандовала Даша, заметно повеселевшему Митрофанушке, — и марш за мной, если не хочешь чтобы фея превратилась в снегурочку.
Вот кажется, с возрастом должно набираться опыта в таких делах, но Митрофанушке всегда было сложно переходить от первых, еще невинных, почти родственных, поцелуев и прикосновений к прикосновениям и поцелуям особого рода, когда уже подразумевается продолжение, развитие достигнутого успеха вплоть до самой победы. Или поражения. В любом случае, что-то утрачивается безвозвратно. Только глупцы понимают близость, как безусловный выигрыш. Митрофанушка же утрачивал безмятежность, внутреннюю свободу, он сразу начинал чувствовать себя обязанным женщине, которая или по прихоти, или по расчетливому умыслу, или, страшно сказать, по любви, укладывала его в свою постель. Именно, укладывала, потому что Митрофанушка позволял ей это, до самого последнего момента не проявляя никакой инициативы. По крайней мере, в первый раз. И с Дашей у него вышло точно также.
Домой в этот раз Митрофанушка так и не попал. Он лишь позвонил теще и очень обрадовался, когда услышал от нее, что с близняшками все в порядке, они уже в постели и ждут сказки, что нет никакого смысла будить их и вести сонных через холодный двор в родительскую квартиру. Митрофанушка был свободен, по-крайней мере, до завтрашнего обеда, потому что у тещи, оказывается, были относительно внучек некие культурно-воспитательные планы. Что он и сообщил Даше, с некоторым смущением.
— Замечательно, — сказала она. — Все равно я бы тебя не пустила домой, пьяненького в такую метель. Переночуешь в гостиной, на диване.
Ни о чем другом сказано не было. И вообще весь вечер говорилось о пустяках. Довольно равнодушно, без вдохновения, перемывались косточки начальства и сослуживцев, высмеивалась издательская политика, и сетовалось на низкое, не соответствующее «уровню нашего профессионализма», жалование. Обычно эти темы обсуждались с гораздо большим рвением, но сегодня росло внутреннее напряжение и даже «настоящее токайское» не расслабляло. Чувствовалось, что Даша приняла какое-то важное для себя решение, а Митрофанушка догадывался о нем и все больше и больше волновался. Когда же все было выпито и съедено, Даша без комментариев поднялась и ушла в спальню. Там она пробыла довольно долго, а Митрофанушка все это время безмолвно сидел перед телевизором с отключенным звуком, и ничего не понимал в пестроте быстро сменяющихся видеоклипов. Потом оказалось, что Даша успела принять душ, и заглянула в гостиную уже розовая от горячей воды, невероятно соблазнительная в легком домашнем халатике. Она протянула ошеломленному Митрофанушке огромное банное полотенце, и велела идти мыть уши и добровольно намыливать себе шею. А когда тот, после даже слишком тщательного «намыливания шеи», попытался незаметно проскользнуть к обещанному дивану, то услышал из-за приотворенной в хозяйскую спальню двери немного хрипловатый голос начальницы, скомандовавший:
— Топай сюда, Митроха! — и добавивший совсем с другой интонацией. — Ты что, в самом деле решил превратить меня в снегурочку?
Осторожно, чтобы, не дай Бог, не разбудить, Митрофанушка выбрался из-под мягкой, но тяжелой во сне руки Даши и встал. Тапки куда-то запропастились — босым ногам на стылом паркете было совсем не по себе — трусы тоже, но заниматься их поисками в кромешной тьме спальни, тщательно отгороженной плотными гардинами от всего мира, ему не хотелось. Он подобрал первое, что попалось под руку — Дашин халатик — и, накинув его на себя, на цыпочках прокрался на кухню. Там, не зажигая света, уселся на мягкую табуретку, зябко поежившись от прикосновения прохладного дерматина к почти голой коже.
Кухонное окно выходило на ту сторону Башни, которая была обращена к черному зимнему лесу, поэтому звездный свет, смешиваясь с сиянием свежевыпавшего снега, свободно проницал кисейную занавеску, темное стекло бутылки и тонул в остатках вина. Митрофанушка вытряс из пачки тонкую дамскую сигарету, закурил и, подумав, вылил эти остатки в ближайший бокал. Ночь за окном была огромна и почти беспредельна, а маленький ее филиал на Дашиной кухне — уютен и располагал к неспешным размышлениям о жизни.
Собственно размышлять было не о чем. Близняшки прилипнут к Даше с первого же дня, тут никаких сомнений, а она давно уже души в них не чает. Теща, наверняка, вскоре примирится с его новым браком, женщина она строгая, но справедливая. Вот только как быть с деньгами? Даже на две зарплаты сейчас не проживешь... Одну из квартир, видимо, придется сдать кому-нибудь...
Как нередко бывало, мысли о сугубо материальном аспекте жизни нагнали на Митрофанушку скуку. Он одним залпом выпил остаток «токайского» вместе со звездным светом и, загасив сигарету, вернулся в спальню. Даша спала, с привычной свободой раскинувшись на неширокой кровати. Одеяло сползло на пол и Митрофанушка, лишь на несколько секунд задержав взгляд на мерцающей, словно снег под звездами, белой груди начальницы, поправил его. Места рядом с Дашей не осталось, тогда он вернулся в гостиную, где покинутой сиротою дулся диван. На циферблате электронных часов не было еще и двух. Спать Митрофанушке хотелось ужасно. Он повалился на диван, притворно заворчавший пружинами, и уснул.
На другом краю ночи, в замке посреди заснеженного леса, в большом круглом зале с коптящими факелами на стенах, у жарко тлеющего очага сидели трое судей в черных, подбитых алым шелком мантиях и высоких шапках, напоминающих епископские митры, поверх седых париков. Они держали на кончиках пальцев хрустальный шар, по поверхности которого плясали огненные блики, а в центре — едва мерцал крохотный, съежившийся мирок.
— Он не достоин, — проворчал один из судей, самый непреклонный. — В нем недостаточно силы.
— Да, но ведь она сама его выбрала, — возразил другой, получивший среди коллег за изворотливость и склонность к софизмам неподходящее для судьи прозвище: «адвокат».
— И тем самым, поставила под угрозу само существование Равноденствия, — добавил третий судья, по праву именуемый справедливым.
— Прошу, однако, заметить, — продолжал «адвокат», — что выбрав его, она взяла на себя всю тяжесть ответственности за последствия своего выбора. Вполне, кстати, сознательно.
— Откуда тебе это известно? — недоверчиво поинтересовался непреклонный.
— От нее самой. Давеча, во время того, что они называют «перекуром», она проговорилась...
— Что значит проговорилась? — Непреклонный от возмущения едва не уронил шар. — Кому?
— Успокойся. Кому надо, тому и проговорилась, — сказал «адвокат». — Имеющий уши, да слышит...
— А-а, этому твоему, — успокоился непреклонный. — Так бы сразу и сказал... Я вот только одного не пойму, — продолжал он. — Зачем ей вдруг понадобился человек с той стороны? Неужели не нашлось достойного среди своих? Что уж и настоящих рыцарей не осталось в Равноденствии?
— Ну, скажешь тоже. — «Адвокат» улыбнулся тонкой улыбкой осведомленного человека. — Просто существует давняя традиция, когда кто-нибудь из фей или фейри находят себе пару среди людей.
— Да знаю я, знаю. Не учи. Я только в толк не возьму, зачем им это надо, бессмертным-то?
— Чтобы влить в свое бессмертие толику смертной силы, — сказал «адвокат» и вздохнул, грустя по каким-то собственным воспоминаниям.
— Хватит вам спорить, — вмешался справедливый. — Время идет. Пора принять решение. Ну, кто первый?
— Я «за», — сказал непреклонный и отвел свои руки от хрустального шара.
— А я, тем более, — отозвался «адвокат». — Пусть остаются вместе, — и опять вздохнул.
Теперь шар судьбы держался только на кончиках длинных с узловатыми суставами пальцах справедливого.
— Быть по-сему! — торжественно заключил тот.
Хрустальный шар чуть качнулся, всплыл над головами судей и пропал из виду...
Мечтательно и победно улыбнулась во сне Даша.
Тревожно заворочался на скрипучем старом диване Митрофанушка.
С сознанием исполненного долга, каждый в своей постели, погрузились в еще более глубокий сон, теперь уже без всяких сновидений, Канарейкин, Шпренгер и Инститорис.
