В первые же годы моей жизни я узнал, что существует русский язык.
То есть тот, на котором папа и мама говорят со мной. А ещё есть другие языки. На которых говорят в далёких странах. И эти языки мне непонятны. Иногда я пытался изображать иностранную речь. Коверкая слова. Но мама и папа почему-то сразу злились, слыша это моё подражание иноземной речи.
Когда родители обращались ко мне, я прекрасно понимал их. Ведь они говорили по-русски. Но когда они разговаривали между собой, речь их была мне совершенно непонятна и казалась иностранной. Лишь по отдельным фразам я догадывался, что говорят-то они на родном языке, но делают это так быстро и с таким количеством непонятных мне слов, что складывается впечатление полной тарабарщины.
Однажды вечером, когда в нашем Питерском дворе-колодце зацвела черёмуха, и асфальт после первой грозы блестел, как покрытый свежим лаком паркет, мы втроём вышли на прогулку из нашего двора на Разъезжей улице. Мне было около четырёх лет, и моё приподнятое настроение в тот вечер определялось двумя замечательными, новыми в моей жизни событиями.
Во-первых, мне купили мороженое, которое до этого времени относилось к категории "ребёнку это вредно" и я впервые понял, как вкусно в жаркий день лизать языком холодное эскимо. Тонкий чёрный шоколад мгновенно таял во рту, и даже обёрточная бумажка с изображением пингвина казалась волшебной. А деревянная палочка и подавно стала моим сокровищем на ближайшие несколько дней.
Во-вторых, впервые мне разрешили погладить кошку. Раньше в отношении кошек применялось понятие "не трогай, это может быть заразно". Я не знал, что такое "заразно", но в этот день полосатая кошка вылезла из окна соседки бабы Шуры, и мне разрешили её погладить.
Гладить кошку было не менее интересно и ново, чем лизать эскимо. Удивительное ощущение мягкости и тепла живого существа разительно отличалось от контакта с плюшевым мишкой или бабушкиным меховым воротником. Мне даже показалось, что кошке нравится, что я её глажу, и она сама подставляет мне шелковистую спину. Это был невероятный успех, потому что, пожалуй, впервые в жизни я делал что-то самостоятельно, и это нравилось окружающим.
Мы пошли на прогулку по Разъезжей, свернули на Загородный и потом направо, на Гороховую. К этому времени я уже изрядно устал и то и дело норовил поджать ноги и повиснуть на руках у папы и мамы, державших меня за руки с двух сторон.
Родители оживлённо о чём-то разговаривали на своём непонятном взрослом языке. Я лишь догадывался, что речь идёт о работе отца и он хочет, чтобы мама тоже стала работать вместе с ним.
В пылу обсуждения папа и мама не сразу заметили, что я поджал ноги и, как обезьяна, повис на их руках. Но, обнаружив это, строго выговаривали мне за баловство. Я терпел ещё минут пять и потом повторял свой трюк. Так повторялось многократно.
В перерывах между своими гимнастическими упражнениями я пытался разобрать скучные и непонятные слова, которые они говорили друг другу. Но мало что понимал.
– Это не надо афишировать, – сказал папа в ответ на непонятную мамину фразу.
Я задумался. Что бы это значило? Я знал, что не надо баловаться, кривляться, а что значит, не надо афишировать?
Минут пять я мучился в догадках. Потом, не выдержав, громко спросил,:
– Что значит не "афишировать"?
Родители остановились. Посмотрев сначала друг на друга, а потом на меня, они впали в замешательство. Первым нашёлся отец.
– Это значит не показывать окружающим то, что знаешь ты один. Понятно?
– Понятно.
Значит, я никому не должен говорить, что я знаю о том, что ночью можно перевернуть подушку холодной стороной к лицу, чтобы приятнее было спать, — подумал я. Это не надо афишировать.
Может показаться странным, но я до сих пор не афиширую этот факт. Наверное, не я один.
Когда мы уже свернули на Гороховую и подходили к улице Гоголя, в родительской речи промелькнуло незнакомое слово "проблема". Меня распирало любопытство. Что же это такое "проблема"?
До этого мне приходилось слышать слово "эмблема" и даже видеть нашивку в виде раскрытой книги на рукавах у школьников. Мне объясняли, что раскрытая книга – это эмблема, символ знаний. А вот проблема представлялась мне чем-то не менее занятным.
Я пристал к родителям с этим вопросом именно в тот момент, когда мы проходили перекрёсток Гороховой и Гоголя. На мой дурацкий вопрос о проблеме последовал короткий ответ.
– Не перебивай.
Я и не собирался больше перебивать и в очередной раз повис на руках у папы и мамы, запрокинув голову в небо. Перед моими глазами распластался маленький кусочек синего неба, испещрённый хаотично пересекающимися на перекрёстке улиц троллейбусными, электрическими и телефонными проводами. Этих проводов было так много и перепутаны они были в воздухе настолько хаотично, что казались огромной паутиной повисшей над перекрёстком. Одни из них были натянуты туго, как струна. Другие лениво провисали в воздухе. Третьи вообще заканчивались ничем и были примотаны к соседнему проводу. Все они вместе образовывали, по моему мнению, огромную ловушку, в которую может упасть с неба даже слон, который благополучно будет пойман и не разобьётся об асфальт.
Эта сеть хитросплетённых проводов над перекрёстком Гороховой и Гоголя ещё долгие годы оставалась в моей детской памяти под загадочным понятием "проблема", услышанным впервые именно в этом месте. И лишь спустя годы я понял, что проблемы висят не только над этим, знакомым мне с детства перекрёстком, а простираются гораздо шире.