Всегда ненавидела, когда поучают. Упаси вас меня заподозрить в этом! Никого - ничему - никто - никогда - не научит! Всему учит только жизнь, непредсказуемая, сложная, но, черт побери, такая интересная. Я просто хочу рассказать, как укрощение строптивого подростка, по-современному- тинейджера, умно и тактично вела моя мамочка. Не думаю, что ей было легко. Со мной и теперь-то непросто. Но тогда я была еще та штучка! Крови всем попортила изрядно, от родителей до директора школы. Этакая маленькая белобрысая стервочка с жутким характером…
До восьмого класса я спокойно играла в куклы и мальчишек воспринимала исключительно как помеху в проведении образцовых пионерских сборов.
От них всегда были сплошные неприятности в отряде имени
Вали Котика. (Господи, я уже и не помню, кто он был? Партизан? Подпольщик? Кошмар!) К тому же они вечно развязывали мои банты на тощей белой косице и норовили списать, что пионеру и вовсе не положено. Я была на год младше своих одноклассников, так как прорвалась в школу в шесть лет, а этот год в детстве - что десять в зрелости. Потому втихушечку играла в куклы, а в школе - этакая активистка, ударница. Жуть, короче. Но тут все мои подружки зашушукались, все вдруг задружили. Стадное чувство, видать, заложено.
Мне понадобилась жизнь, чтобы преодолеть его. И то - не до конца! И я тоже решила, что надо «дружить». В это понятие тогда вкладывалось больше «просто дружбы», это была законспирированная любовь! Все девчонки начали писать дневники, выписывать в тетрадку стишки, типа Асадова «Как только разжались объятья», порой попадались стихи Есенина: «Ну, целуй меня, целуй».
Коли все дружат, я не должна отрываться от коллектива, где сделала карьеру, став председателем совета дружины.
(Имени Аркадия Гайдара, про этого вроде все помню, вплоть до внука.) И если прежде презрительно выкидывала записки «Давай дружить!», то теперь следовало выбрать объект своей «дружбы». И записку красавчика Гошки, первого шалопая и хулигана, я отложила в сторонку. А дома красивым почерком сочинила ему послание на четырех листах. Как и положено. Наивная дура, я не подозревала о коварстве Гошки, которому всего-то и надо было от меня - списать очередную контрольную. А для души у него была взрослая девушка - аж из техникума, красивая, высокая и даже с грудью. Мне-то, плоской, тощей бедолаге, такой поворот в судьбе и не снился.
Уличив в неверности ненадежного Гошку, я не помню, чтобы очень страдала. Хотя в дневнике исправно писала о муках, переживаниях, про которые вычитала у Стендаля, Бальзака, Мопассана. И вдруг праздник Хейро - день солнцаца, когда в Норильске впервые после полярной ночи появляется солнце. Проснулась тундра, проснулась и я. Ничего хорошего в этом не было: при моем -то диком темпераменте и жуткой энергии. Учителя ахнули, заметив разительную перемену в пай - девочке, в ужасе стали говорить моей маме на родительских собраниях: «Ей надоело быть хорошей?!»
Наверно, надоело! И кончилось бы это вполне тривиально, если бы не мудрость мамочки. Ни Песталоцци, ни Ушинского с Макаренко она не читала, уверяю. Если б читала, - может, все б только усугубила. Её вел великий материнский инстинкт, призванный защищать свое дитя...
Единожды застав меня с очередным мальчиком в подъезде (гулять по улице в Норильске холодно), она тактично прошла мимо. А потом дома сказала: «Доченька, нехорошо стоять в подъезде, неприлично. Почему б тебе не пригласить молодого человека домой?» Домой? Да пожалуйста! Назавтра к её возвращению с работы все дефицитные продукты из холодильника исчезли, так как мой очередной возлюбленный обладал крокодиловым аппетитом. Но когда мама позвала нас ужинать, он с готовностью уселся и снова начал есть. Он ел, ел... А я чувствовала, как уходит моя любовь. Ну не может влюбленный есть и есть. Я его, конечно, разлюбила.
Новая любовь родилась через неделю после смерти прежней. Он был умный, в очках, не пытался меня облапать и говорил об Эйнштейне, в котором я и нынче-то ничего не понимаю.
Этот много не ел, не чавкал. Он помогал мне писать отчеты о проделанной работе в пионерской дружине. И он гонял меня по уставу комсомола, куда я рвалась. Он был вежлив с моими родителями. Но так было скучно говорить про Эйнштейна.
И когда мама мимоходом заметила: «Какие у него смешные уши»,
я поняла, что уши самая важная деталь в человеке!..
Потом был забавный нос, потешный рот, «жаль, его портит косинка в глазах», «хороший мальчик, но его трудно понять», «неглупый мальчик, вот бы ему подрасти».
Если бы мама запретила мне вообще дружить - из чувства вечного протеста я немедленно натворила бы глупостей, просто из вредности, назло. Но никто меня не запирал, наоборот распахнули двери перед всеми многочисленными моими «любовями».
Ни одного из них не подвергли прямой атаке, никого не игнорировали. Просто потом, незаметно, ненавязчиво, бросалась реплика, заставлявшая меня по новому взглянуть на объект моей страсти. В дневнике я проживала более красивые и трагически окрашенные романы, эти самые страсти там кипели и рвались в клочья. А в жизни я спокойно дружила с очередным мальчиком, не переступая границ недозволенного.
И вовсе не завидовала подругам, которые тряслись от страха перед очередными критическими днями - залетела, нет? И на всю свою жизнь я сохраню благодарность моей мамочке за продление безоблачной и чистой юности, за безгрешные романы. Какое ангельское терпение надо было иметь с довольно своенравной
девчонкой, да что там - довольно таки противной, как я сейчас вижу, сумасбродной и непредсказуемой.
Сейчас, наверно, трудно современной маме позволить приглашать в дом кого попало: обворуют, ограбят, а то и убьют.
Но, наверно, можно, бросив вечную стирку и готовку, время от времени говорить с девчонкой по душам, не нравоучать, не диктовать, а попытаться понять, что творится с дочкой. Эти минуты близости с самым родным человеком - ваш вклад в вечность. Нет, не громкие слова это. Поверьте. Помочь девчонке понять, что ничего от нее не уйдёт.
Надо попытаться убедить девчонку, что это не должно случиться по пьянке, где-то в грязном подвале. Это ведь не просто физиологический акт - большее. И пусть это будет до брака - но как событие, с шампанским, розами и, простите, белыми простынями.
...Мамочка терпеливо сносила мои сверхкороткие юбки, хотя ей это очень не нравилось, а соседки в ужасе нашептывали:
«Ой, что ж ты ей разрешаешь такие бесстыжие юбки носить?! Я б свою за такое выпорола...»
Никогда, никто меня не ударил, а я заслуживала, явно напрашивалась. Но никогда не смогла бы простить, если бы меня кто-то ударил. И как же мне не быть благодарной моей мамочке за то, что никогда я не пережила такого унижения? А короткие юбки не сделали меня ни умнее, ни глупее, ни целомудренней, ни развратней. У нас в классе была смирная-смирная девочка Валя в юбке нормальной длины. Родители ее даже на школьные вечера не пускали, так караулили.
Ага, укараулили! Начиная с девятого класса она регулярно бегала на аборты, пока я вечером, придя со свидания, с удовольствием играла в куклы. В школе у классной руководительницы был шок, когда она узнала про Валю. Она мне, буйной, всегда ставила в пример скромницу Валю. И моей маме на собраниях. Та молчала.
Она очень переживала, когда ей говорили: «Да, девочка хорошо учится, но поведение... но юбки... но эти мальчики...
He удивимся, если она опозорит школу, какой ужас - секретарь комсомольской организации школы!» (Переизбрать меня никак не получалось. Как говорит мой друг: вечная проблема простой народ ее любит, а начальство ненавидит.) Обычная мать что бы устроила после такого обличения дитя на собрании? Моя же спросила: «Может, отпустим подол у формы, немного?» - «Нет, - завопила я.
- Никогда! Пусть они все повесятся, я буду ходить в короткой юбке!»
- «Это усложнит тебе жизнь, вот и математичка тебе уже тройку в четверти вывела».
«Плевать! Я не собираюсь на физмат, мне ее трояки тьфу...» И она сказала: «Я бы не осмелилась такую короткую надеть. Но ты - другое поколение. И, может, ты права, что отвоевываешь своё право…»
А злющие соседки еще подковыривали: «Вот принесет тебе она в подоле, Людмила, тогда спохватишься».
«Ну и принесет, - отвечала моя мужественная мама, - ну и никуда не денусь, нянчить буду, видно, такая судьба».
Соседки настырно ждали, когда же я наконец оправдаю их надежды, так укладывающиеся в их систему воспитания. Я их разочаровала: школу закончила девочкой, а в подоле принесла после института и со штампом в паспорте.
Когда о таких разговорчиках дошло до меня, соседки шумно возмущались маминой бездеятельностью при своих дочках, которые не без удовольствия все и пересказывали мне. «Ах так, тогда я им всем назло рожу этого, как его... ребенка!» И тут я впервые увидела рассердившуюся маму: «Никогда не смей так даже думать! Ребенок не может быть назло кому-то, чему-то. Вопреки всему - да. Но не назло. Это же не наказание, а великая милость, подарок. И родить можно только для любви. Назло! Неужели ты у меня так глупа?» Она не сказала - дура, потому что искренне считала такое слово нехорошим и сроду его не употребляла, не говоря уж про ругательства. Лютая моя ненависть к матам - от нее.
Я тогда даже напугалась, но поняла, что шутить так более не буду, да и не нужен мне был этот ребенок, возись с ним, зачем он мне, а на танцы как ходить?
Когда же я захотела родить ребенка и у меня все не получалось (север даром не проходит!), то я смирненько пролежала на сохранении полгода и при куче диагнозов, против всех показаний, не назло, а вопреки всему родила сынулю. Теперь он большой и умный. И очень похож на свою красивую бабушку, которую вслед за мной зовет «мамочкой». А меня мамулей, чтобы не путаться.
Я порой думаю может, зря мне столько воли давали? Росла бы, как Валя, запудривая синяки и глотая обезболивающие таблетки после трехдневных отсутствий? Тихая скромница...
Я училась в институте, когда она покончила с собой. Выпила уксус и в страшных муках умирала. Меня это потрясло. Что там случилось, не знаю, но думаю, часть вины на ее матери, считавшей, что чем суровее, тем лучше. «Чем больше строгости, тем больше и греха». Психология раба и свободного человека рождаются тогда, когда мать шлепает детеныша, чтобы отвязался, или садится рядом и спрашивает: «Что у нас случилось, детка моя родная?»
Я не выросла идеальным человеком, но стала свободной личностью. У меня полно недостатков. Но если есть что-то хорошее - это только от мамочки, ее всепоглощающей любви, всепрощающей доброты и неимоверного терпения. И когда я была в святых местах Израиля, то, неверующая, воинствующая атеистка, я молилась только об одном: «Господи, я знаю, что Ты есть, об одном Тебя прошу
- продли дни моей мамочки, дай ей здоровья. И ничего более, Господи».