Когда я была маленькая, много раз задавалась одним и тем же вопросом: что в жизни самое грустное? Спрашивала маму, крёстную, подругу из детского сада, воспитательницу, прохожих. За несколько месяцев ответов накопилось столько, что я боялась навсегда потерять их в памяти. Тогда я попросила маму научить меня писать. Она согласилась, и спустя пару недель я уверенно складывала буквы в слова.
Моя идея порой достигала абсурда: стоило только подойти к новому человеку, как я сразу задавала ему свой вопрос. Дослушав до конца, я медленно, большими круглыми буквами записывала его историю в свой розовый блокнот. Вскоре он закончился, и мне купили синий. Через несколько лет образовалась целая стопка исписанных блокнотов, хранивших людские горести. Какие-то заметки были совсем коротенькие, а из иных можно было составить целый роман.
Лет до восьми я помнила каждый изгиб бровей своего собеседника. Потом лица их начали медленно таять, как тает в начале марта чёрный снег. И как бы я не старалась вспомнить хоть одно лицо, ничего не получалось. Я помнила, сколько будет 6 умножить на 9, сколько на рояле клавиш и как начинается «Бородино». Неужели несколько школьных зим стёрли из памяти самое главное? Тогда рядом с заметками я решила рисовать небольшой портрет каждого рассказчика. Однако, когда я перешла в третий класс, времени на интервью становилось всё меньше, а потом и не было вовсе. Да и люди отвечали холодно и коротко, а некоторые, не дослушав, шли дальше. Мне казалось, я не узнала ответа на самый важный вопрос, на который не мог ответить ни один учитель (я спрашивала): что же на земле самое грустное?
Когда я окончила школу, мама решила выбросить из гаража весь скопившийся за девять лет учёный хлам. В коробках из-под обуви лежали помятые зелёные тетради по математике, засохшие пластилиновые зверьки, пожелтевшие ноты и даже порванные нежно-розовые пуанты. Я подавала маме вещи, а она, не глядя, бросала их в бездонный мусорный мешок. Они звенели около двух секунд, а потом навсегда исчезали. За коробками, под слоем пыли, лежали мои детские дневники с интервью, которые я пыталась отыскать уже несколько лет. На залитых чаем страницах по-прежнему хранились десятки историй. Пролистав множество листов, мой взгляд остановился на одной расплывчатой от воды строчке: «самое грустное, это когда ты не можешь вернуться домой».
Я вспомнила этот день. Мне было тогда не больше семи. Отчаянная метель поднимала в воздух клубы снежной мглы и закликающие голоса рыночных продавцов. В те годы даже у нас, на юге, бывали настоящие снежные зимы. Мама заставляла меня мерить на тонкой картонке какие-то бежевые зимние сапоги. Я злилась, но сказать ничего не могла, потому что продавец с надеждой в своих больших серых глазах смотрел на мои замерзающие ноги. Пока мама оценивала другую обувь, я сошла с промокшей картонки и направилась к продавцу:
– Дядя, а можно у вас кое-что спросить? Не про сапоги.
Он таинственно улыбнулся, словно ждал моего вопроса.
– Спроси.
– Что на земле самое грустное? – Продавец со всей строгостью посмотрел на товар. – Ты знаешь, я тоже об этом думаю. Мне кажется, это когда ты хочешь вернуться в родной город, а в нём ничего родного больше нет.
Мне показалось, что метель начала свистеть ещё сильнее.
– Тогда что же самое хорошее?
– Что ты можешь иногда вспоминать о том, когда он был родным. – Он подмигнул, и в его серых глазах мелькнул яркий белый свет.
В это мгновение мама сказала, что нам стоит поискать обувь в другом месте.
«Толстолобик»
Солнце тогда не обжигало так сильно, как сейчас, а светило как-то даже ярче, и, что самое главное, ласковее. Или мне только так казалось.
Целые дни я проводила во дворе под нашей старенькой грушей, которая своими сплетёнными ветвями и листьями, съеденными насекомыми, прикрывала раскалённое солнце.
Была у нас в семье негласная, даже немного странная традиция – ходить по воскресеньям на базар. Базар! Южный базар! Сколько специй, духоты, запаха рыбы и шума толпы. Персики, трескающиеся на прилавках, арбузы, надломленные дыни, круглые синие сливы. Мы часто ходили туда с мамой вместе. А ещё чаще я умоляла оставить меня дома, чтобы не нести пакеты. Так случилось и в тот день.
Мама вернулась только с одним пакетом. Серым, перевязанным каким-то засаленным шнурком. То ли от того, что она шла слишком быстро, то ли от того, что с Дона дул сильный ветер, пакет этот вздрагивал при каждом её шаге.
Она оставила его на веранде около мандаринового дерева и ушла на кухню. Я подбрасывала мяч вверх, пытаясь зацепить самую высокую ветку груши. Мяч летел между кронами, замедляясь в вышине, а затем стремительно падал вниз.
Спустя пару минут пакет начал извиваться как змей и почти прыгать по столу. Ещё мгновение и он бы упал на пол. Я бросила мяч и подошла ближе. Раскалённый воздух изредка прорезало жужжание мух. Пакет бился ещё более отчаянно. Трудно было понять его намерения: то ли он угрожал, то ли звал на помощь.
Я прикоснулась к шнурку, стараясь развязать его как можно более аккуратно. Кто-то в пакете замер в ожидании. Резко пакет порвался и, как по команде, оттуда выпрыгнула крупная серая рыбина и плотным липким хвостом ударила меня по руке. Так же неожиданно могла бить по пальцам только учительница скрипки, когда я фальшиво играла гаммы.
Мама часто приносила с базара рыб. И огромных, и совсем крошечных, серых, липких, гладких, с выпуклыми страдальческими глазами. Эта же рыба подпрыгивала на столе так же ритмично, как подпрыгивает брошенный об асфальт упругий мяч. Она билась плавниками, хвостом, головой о деревянный покоцанный со всех сторон стол. Это была та самая пугающая рыба, которую в народе называют «толстолобик». Я узнала её сразу же, потом у что таких мы ловили с папой, когда он был жив. Папа говорил, что все рыбы глупые, но толстолобик глуп по-особенному, потому что попадается на крючок быстрее всех остальных. Мы могли поймать за воскресное утро около пяти таких серых липких рыб, но только одного приносили маме, чтобы она приготовила его к ужину. За эти три года, которые мы живём без папы, мама ни разу не купила толстолобика. Ни разу. То ли сегодня она от усталости не обратила внимание, то ли боль её стала не такой острой.
Рыба продолжала прыгать из стороны в сторону. Я чувствовала, как глубоко в животе зарождается какой-то тяжёлый ком, который постепенно движется к горлу. Тошнота, жалость? И тут я заплакала. Так отчаянно, как не плакала уже несколько лет. Вдруг это была та самая рыба, которую когда-то мы поймали с папой и выпустили обратно в реку?
Дрожащими руками я попыталась ухватить её скользкое тело. Она сопротивлялась, отскакивала, хотела то ли упасть и разбиться об пол, то ли взлететь как можно выше. Я обхватила её ладонями и изо всех сил прижала к телу. Рыба на несколько секунд замерла и вновь продолжила сражение.
Кран скрипел от старости и упорно продолжал набирать воду в ванную. Она всё быстрее заполнялась зеленовато-голубой жидкостью, в которой через крошечное окно отражался солнечный луч. Рыбе явно стало спокойно. Она лавировала по ровной водяной глади и изредка врезалась в бортики ванной. Я принесла корку хлеба и начала бросать ей небольшие крупицы. Она устало открывала рот и послушно заглатывала каждый кусок.
Я начала задумываться над именем. Если бы только мама разрешила её оставить. Если бы! Да и зачем ей запрещать? Это же просто рыба, она не занимает много места. Дома у нас жила бы настоящая рыба! Своя Немо. Или свой. Этот вопрос тоже предстояло каким-то образом выяснить.
Спустя минут десять Немо плавал уже не так энергично и виртуозно, почти не ел хлеб, и крошки медленно растворялись в воде. Вероятно, тесные границы нашей старой ванны не могли заменить ему глубокие воды родного дома. «Ничего, ты привыкнешь. Мама говорит, что в жизни ко всему можно привыкнуть. Здесь не так уж и плохо, да?» Немо только безмолвно открывал крохотный рот.
– Милая, а где рыба? Тут на столе лежала, что-то я её не вижу. – Мамин голос всегда звучал приглушённо и немного хрипло. Она была из тех людей, кто даже дома не хотел выделяться и говорить громко.
Я вбежала в кухню.
– Мам, ты только не сердись, ладно? Обещай, что не будешь ругаться. Обещаешь?
Она развернулась ко мне лицом. Яркий свет падал на её волнистые каштановые волосы и подчёркивал складку между бровей.
– Ну, смотря что случилось. Коленки целы? – Она постаралась улыбнуться. – А то носишься как угорелая целый день. Так ты рыбу не видела? Не могу вспомнить, куда положила.
– Я отнесла её в ванную. Можно мы её оставим, пожалуйста? Она так сильно билась о стол, мне стало так жалко. Пожалуйста!
Я была уверена, что она посмотрит тем самым взглядом, когда я прошу купить мне новую куклу. Но она только уверенно зашагала в сторону ванны.
Немо больше не двигался. Вообще. Не открывал рот, не врезался в бортики. Он только неподвижно лежал посреди ванны и подставлял косым лучам серое брюхо.
– Он умер, да? – по моей левой щеке сползала крупная солёная слеза. – Почему он умер? Я же хотела как лучше! Мам!
– У нас в воде слишком много хлорки, Сашуль. – Она спустилась на колени и прижала к себе моё дрожащее от надвигающейся истерики тело. – Рыбкам нужна хорошая водичка, чистая. Мы можем купить аквариум и декоративных золотых петушков. – Она продолжала гладить меня по голове своими тонкими пальцами. – Хочешь?
Я не помню, чего я тогда хотела: рыбок, вернуть папу, вечно ощущать в своих волосах её пальцы или чего-то ещё. Помню только, что потом всё резко исчезло: и груша, и солнечные дни, и базар по воскресеньям. Мама, толстолобики, слёзы, детство, солнечные часы, игры с мячом, золотые рыбки, персики. Будто ничего и не было вовсе.
«Пасха»
«Самое грустное – видеть мамины слезы». Саша, 6 лет
«Самое грустное – жить без ног». Василий, 46 лет
«Самое грустное? Самое грустное – похоронить отца». Аня, 15 лет
«Любить того, кто никогда тебя не полюбит». Мария, 19 лет
«Навеки прощаться с близкими». Зинаида, 86 лет
«Никогда не вернуться домой». Володя, 28 лет
«Самое грустное – видеть, как дочь выросла без отца». Папа, на вид лет 36
На соседней странице скотчем приклеена залитая чаем фотография. Девочка лет семи сжимает в руках корзинку с пасхальными куличами и яйцами. На заднем фоне расцветают жёлтые тюльпаны. Солнце подсвечивает её русые кудри. Родинка над правой бровью. Я чувствую, как по моим щекам медленно стекает теплая слезинка, и улыбаюсь точно такой же печальной улыбкой. Это моё белое платье с рюшами. Это мне здесь семь.
В то пасхальное утро мы с мамой поехали на дачу. Я несла плетёную коричневую корзинку с завёрнутыми в полотенце куличами и несколькими разукрашенными яйцами. К концу апреля с реки дул уже тёплый южный ветер, и только ранним утром воздух был пропитан приятной прохладой.
Идти нужно было долго, вдоль рощи, которую все местные называли Змеиной. То ли от того, что она тянулась и извивалась несколько километров, то ли от того, что там и правда водились змеи. Роща эта никогда не вселяла в меня спокойствия, поэтому я крепко сжимала мамину руку, чтобы не отстать посреди дороги. Солнце припекало, и перебирать ногами было всё тяжелее и тяжелее.
– Корзинку неси аккуратнее, все яйца побьёшь.
Вдоль дороги тянулся ряд железных Эйфелевых башенок, через которые были протянуты чёрные массивные провода. Кажется, от остановки до дачи их было около пятидесяти. Каждый раз я пыталась посчитать их точное количество и каждый раз сбивалась после сорок первой.
Так мы добрались до нашего зелёного с облупившейся краской деревянного забора, через который опрокидывалась массивная ветка цветущей вишни. Кое-где в саду зацветали тюльпаны, а так земля была влажной и чёрной после долгой и дождливой зимы. Мама поставила на кухне чайник и достала из буфета три кружки.
– Мам, а зачем третья? Нас же двое.
– Кое-кто придёт.
– Кто? – Я выронила от неожиданности из рук собранный букет жёлтых тюльпанов. К нам никогда никто не приходил.
– Увидишь. Подними цветы и поставь в вазу. – Она задумчиво посмотрела в крошечное настенное зеркало, поправила вылезшие из пучка пряди и вышла обрывать мяту.
Время начало идти медленнее. Я думала, что если бы не умерла бабушка, мы бы обязательно поехали вместе. Это была первая Пасха без неё. И первая весна. Бабушка была самой изящной женщиной из всех, кого я встречала. Такой нежной и простой. Если бы только можно было любить кого-то ещё сильнее, я бы выбрала её. Самое грустное, когда близкие уходят в твоём детстве и ты не успеваешь понять, насколько сильно вы, оказывается, дорожили друг другом.
С жёлтого куста осыпались мелкие цветочки, напоминающие звёздочки. Я десятый раз обходила сад, считала иголки на ели, бросала ягоды прошлогоднего шиповника в соседских кур.
Тут я услышала, как маминому тихому голосу отвечал низкий и отрывистый мужской. Я подбежала к дому. Около порога стоял высокий мужчина, громко говоря и широко размахивая руками. Он обернулся. Если бы я умела рисовать, то воспроизвела его черты даже сейчас, спустя пятнадцать лет. Высокий, с широкими плечами и чёрными закрученными усами.
Глубокие карие глаза его блестели и отливали при ярком свете ещё каким-то странным зеленоватым оттенком. Говорят, чем темнее у человека глаза, тем проще ему смотреть на солнце. Над бровью его нависала крупная родинка, точь-в-точь как и у меня. И тоже над правой.
– Привет, малышка. Как дела? Такие красивые вьющиеся у тебя волосы. Вся в мать. Такая взрослая уже, такая взрослая. Надо же.
Я ничего не ответила и посмотрела на маму.
– Ну, чего молчишь. Поздоровайся. Это твой отец.
– Ты же говорила, что папа попал в аварию, когда мне было три.
Мужчина широко улыбнулся, выставив на несколько мгновений все свои мелкие желтоватые зубы. Он коснулся своей огромной мозолистой ладонью моего плеча:
– Сколько тебе?
– Семь. Через три месяца восемь.
– Да-да, точно, через три. Большая. В школу ходишь?
– Хожу.
Мы зашли в дом. Внутри пахло сушёной мятой, чабрецом и ещё какими-то травами, название которых я никогда не могла запомнить. Мужчина сел посредине стола, между мной и мамой. Она наливала кипяток в наши кружки, рассказывая историю про мать-и-мачеху.
– Эта такая странная трава: у неё одна сторона листочка тёплая, другая холодная. Поэтому так и называется. Интересно.
Ей никто не ответил. Мужчина, широко улыбаясь, рассматривал меня как антикварную вещь. Я, стесняясь и не зная, что сказать, смотрела то в стол, то в окно. За окном соседская курица дерзко клевала наш куст смородины. На небе появилось небольшое белое облако, но тут же растворилось.
– Что молчишь, красавица? Расскажи, как жизнь молодая? Как школа тебе? Нравится?
У меня начали дрожать коленки и леденеть ладони. Я решила задать свой обычный вопрос:
– Что на свете самое грустное, как ты думаешь?
Он резко поджал губы и посмотрел куда-то сквозь меня.
– Почему вдруг такие вопросы?
– Просто интересно. В школе задали написать сочинение. Вот.
– Самое грустное... Самое грустное – видеть, как дочь выросла без отца.
– Спасибо.
Они о чём-то начали разговаривать с мамой, позабыв, что я тоже сижу рядом. О чём они говорили? О том, о чём обычно разговаривают взрослые. О кредитах, ценах на билет в Египет, ток-шоу, зарплате на заводе. Неизвестно откуда на столе вместо чая с мятой появилась белая узкая бутылка «Берёзки». Я знала «Берёзку» лет с четырёх, потому что мама покупала её каждое воскресенье вместе с молоком и шоколадными шариками.
Они наливали «Берёзку» в ту же кружку, из которой пили чай. Один раз, следом второй, третий. Мужчина становился ещё веселее, энергично размахивал руками и громко смеялся, запрокидывая назад голову. Находиться с ними в одной летней кухне было как сидеть на скучном фильме, который просмотрен уже несколько раз. Я рассматривала трещинки на потёртом столе и ждала, когда мы пойдём домой. Мне не хотелось иметь отца. Лучше вообще не знать о нём ничего и продолжать думать, что его никогда не было. Тут он снова обратился ко мне. Голос его стал ниже и суровее:
– Кем хочешь быть?
– Фигуристкой.
– Хочешь, куплю тебе новенькие коньки. Розовые. Хочешь розовые коньки? Хочешь же? – Он начал резко и громко смеяться.
Я не ответила.
– Она любит всё розовое. Точно! Я же взяла фотоаппарат. Ну-ка, Масюнь, встань около клумбы. Надо тебя щёлкнуть на память. – Мама говорила медленно, как на распев, заикаясь после каждого слова. После «Берёзки» от мамы оставалась только внешность.
Я ненавидела фотографироваться. А ещё больше ненавидела, когда она называла меня Масюней.
– Я не хочу.
– Встань, кому говорю.
Я поднялась со стула и расправила белое платье. Она неуклюже вытащила из чехла чёрный фотоаппарат и посмотрела в объектив:
– Вот так. Чуть правее, чтобы было цветы видно.
Мужчина протянул мне корзинку с куличами и яйцами.
– Ну-ка держи, дочурка. Как пасхальный кролик будешь. Как раз в белом. Что ж! Христос Воскрес!
Я с трудом сдерживала подступающие слезы и улыбнулась изо всех сил. Мама с щелчком нажала на кнопку:
– Чудно!
После «чудно» всё растворилось так же, как и белое облачко на небе. Отец так и не купил коньки – ни розовые, ни какие-либо ещё. Да и больше он не появлялся. Ни на Пасху, ни в обычный день. На дачу мы больше не ездили. Скорее всего, там всё уже заросло сорняком или наоборот, соседские куры склевали за эти годы всю зелень.
Самое грустное, что я так и не сосчитала, сколько в Змеиной роще было Эйфелевых башенок.Хотя это уже и не важно.
«Чудо»
– Когда мы были детьми, с нами происходили какие-нибудь новогодние чудеса? Я не могу вспомнить совершенно ничего, словно всё детство слилось в одну бесконечную зиму. – Вовка посмотрел на кружащуюся за окном московскую вьюгу. После смерти мамы он с каждым годом отдалялся всё дальше. Это был наш последний вместе проведенный Новый год.
– Надо вспомнить, наверняка что-то было.
Я тоже перевела взгляд на метель. Какая-то старушка несла к подъезду купленную около метро крохотную ёлку. Новогодние чудеса?
Я вспомнила синюю машинку, которую папа подарил Вовке перед тем, как навсегда уйти, «пасочки» из грязного песка на детской площадке, деревянные санки со ржавыми полозьями, костюм зайца, который мама шила для Вовки. Но новогоднее чудо?
А, нет. Одно чудо всё же произошло.
Никто из нас не хочет вернуться в прошлое, но каждый желает провести там хотя бы день.
***
Это случилось в канун Нового 2002 года, когда вьюга отчаянно поднимала в воздух снежную мглу. Вовка с самого утра сидел на подоконнике и рисовал на запотевшем окне маленькие снежинки.
– Если в Новый год со всеми происходят какие-то чудеса, то почему у нас не случается ни-че-го? Не приходит Дед Мороз, нет никаких подарков. Вовка исподлобья посмотрел на маму.
Мама была из тех, кто громче всех смеётся на чужих праздниках, но молчит дома. Говорил всегда папа, а она кивала и улыбалась. В последний месяц мама почти не поднимала голову, беззвучно плакала и подносила к глазам розовый носовой платок.
Она сидела в папином кресле и тонкими бледными пальцами довязывала красно-белый шарф. По деревянному с чёрными щелями полу бесшумно катился клубок шерстяных ниток. Вьюга беспощадно качала деревья за окном, и даже в доме были слышны её грозные завывания. Мы постепенно теряли друг друга, потому что это был первый Новый год без папы. Этому большому горю было слишком мало места в нашем доме.
«До тех пор, пока не выглянут первые весенние лучи солнца, папа будет гулять в мире теней. Но он всё равно с нами, потому что у каждого из нас есть тень. Видишь её, Вовчонок?»
«Вижу, мам».
«Вот. Когда солнце будет светить чуть ярче, папа вернётся»
«А зачем он туда ушёл?»
«Потому что каждый из нас должен когда-нибудь туда уйти».
Мама всегда думала, что сочинила эту историю для Вовки, но на самом деле для самой себя.
– Почему у нас нет ёлки? – Вовка свесил с подоконника тонкие ножки в полосатых колготках. – Когда папа был тут, у нас всегда была ёлка. Я хочу достать, наконец, наши ёлочные игрушки!
– Вов, прекрати.
– Ну, пожалуйста! Мама! – Он опустился на пол и вцепился маленькими ручками в шерстяной клубок. – Пойдём, купим ёлку! До Нового года ещё есть время! Как придёт Дед мороз, если у нас нет даже ёлки!? Мама, слышишь!? Не отпущу, пока не пойдём. Пожалуйста!
Из-за того, что он так долго смотрел на снег, его серые глаза казались ещё светлее.
– Уже всё закрылось, Вов, слишком поздно. Да даже если и продают, на что мы будем покупать?
– У меня есть двести рублей, мне папа ещё месяц назад дал. И Сашке дал, у неё тоже есть.
Я кивнула. Ведь как может наступить Новый год, когда в нашем доме впервые нет ёлки? Я отдала бы многое, чтобы чудо произошло и с нами, чтобы мама улыбнулась, а Вовка начал доставать новогодние игрушки. Но у меня и правда было только двести рублей.
– Мам, а может, пойдём, посмотрим? Пока точно не закрылось всё. На площади около нашей школы продавали ели. Наверняка и за 500 рублей что-то найдём. Пожалуйста! Хотя бы посмотрим!
Мама наклонила голову вперёд, и её поседевшие за эти две недели волосы казались ещё белее.
– И охота вам в такую метель идти куда-то? Ладно, но только посмотрим. Одевайтесь.
В этот момент мне показалось, что чудо постепенно начинает приходить, потому что она улыбнулась впервые за последний месяц.
Вовка радостно забегал по комнате в поисках своего тёмно-синего ватного комбинезона.
– А можно я санки возьму? Мам, можно?
– Возьми. – Мама, смотря в зеркало, заправляла под серый платок выбивающиеся волнистые пряди.
Улицу заносило неровным слоем снега. Так всегда бывает, когда метель смешивается с ветром. Наши узкие таганрогские улочки были похожи на одинокую пустыню, но только с холодными серебристыми волнами.
Вовка с упорством тащил по нерасчищенной дороге ржавые санки.
– Мама, Саша! Давайте быстрее! Сейчас все елки купят, Ну!
Мама шла позади нас, придерживая левой рукой сдуваемый порывистым ветром платок. Это была первая за мою жизнь суровая зима. Маленькие острые снежинки кололи лицо, потому мы шли с опущенными головами. Я никогда не видела Гоголевский переулок таким безлюдным и одновременно пугающим, как в ту новогоднюю ночь. Из-за сильной метели с ветром, высоких сугробов и нерасчищенных дорог он казался совершенно чужим. Как счастливы были люди, которые сидели уже за новогодним столом при свете желтой лампы. У них, наверняка, была высокая украшенная ёлка, салаты, «Голубой огонёк», мандарины, мишура, бутерброды с докторской колбасой, оливки. И папа. И они все вместе в тёплой комнате ждали полуночи. А у нас не было ничего из этого. Даже ёлки. От этой мысли мне стало так жаль Вовку, маму и себя, что всю дорогу до площади я смахивала с щёк ледяные слёзы.
Около памятника Чехову и правда подсвечивался усталыми блёклыми огнями павильон с вывеской «Зелёные ёлки в каждый дом!» Мы с Вовкой вбежали первыми, и пока шла мама, начали рассматривать самые пышные сосны.
– Смотри, какая высокая!
– А вот эта как тебе? – Вовка указал пальцем на огромную зелёную пихту.
– Эта точно дорого стоит. Пихты всегда дорогие.
Продавец торопливо складывал в угол заметаемые снегом ёлки в одну большую кучу.
– Ещё минут пятнадцать и закрываюсь. До следующего года. – Он широко улыбнулся и посмотрел на только что вошедшую маму, вероятно, ожидая от неё реакции на свою шутку.
– В какую цену у вас сосны?
Вовка замер и, не моргая, смотрел на продавца. На Вовкиных длинных чёрных ресницах замирали узорчатые снежинки.
– Самая дешёвая – пятьсот пятьдесят.
Я взяла брата за руку. В уголке его глаз заблестела крупная капля. То ли слеза, то ли растаявший снег.
– А за четыреста не отдадите?
– Нет. Уже и так цена ниже некуда. Брать будете?
За спиной продавца какая-то женщина в серой дублёнке и высокой меховой шапке, каких я раньше нигде не видела, не торопясь оценивала пышные пихты. Она появилась беззвучно, как появляется первый снег. Я представила, если у мамы была бы такая же белая шапка, а не потёртый серый платок, она была бы намного счастливее.
– Не будем. Спасибо. – Мама по обыкновению опустила голову, положила потрескавшиеся руки в карманы и направилась к выходу. Вовка ещё секунд десять разглядывал заметаемые снегом сосны, а потом, пиная снег, медленно пошёл вслед за мамой. Продавец бросил в кучу последнюю ель.
– Прости, Вовчонок. Ты же сам понимаешь, мы не можем полтысячи отдать за ёлку. В следующем году я тебе обещаю, обязательно купим. Хорошо? – По тембру маминого голоса было понятно, что она чувствует себя виноватой. Вовка молчал и продолжал катить санки и смотреть, как в свете фонаря летели гонимые ветром снежинки.
Часы на площади показывали ровно восемь. Наверно, по телевизору уже началась «Ирония судьбы». Мы с папой включали её каждый Новый год. Только после окончания фильма он разрешал накладывать салат.
На улице стало тише. Ветер понемногу отступал, а снежные хлопья падали более спокойно и прямо. Вовка устало тащил санки, которые уже покрылись плотным слоем снега.
Тишину нарушали только шелест Вовкиного комбинезона и чьи-то тяжёлые и быстрые шаги сзади.
– Подождите, подождите! Женщина, остановитесь, пожалуйста, на минуточку!
У меня резко затряслись колени. Когда я оборачивалась последний раз, сзади нас никого не было. Мы остановились. За снежным занавесом стояла та самая женщина в серой дублёнке и пушистой меховой шапке. Её лица из-за пышной заснеженной пихты, которую она держала, почти не было видно.
– Это вам! С Наступающим! – Она протянула маме дерево, с которого тут же слетели комки рыхлого снега. Вовка от удивления приоткрыл рот.
– Простите, вы о чём?
– Я слышала, что у вас не хватило денег. А деткам без ёлки в Новый год никак нельзя, да? Как тебя зовут? – Она, улыбаясь, посмотрела на Вовку. Из-под её белой шапки выбивались вьющиеся каштановые пряди.
– Вова.
– Очень красивое имя у тебя. Ты же хочешь на Новый год ёлку, правда?
– Хочу!
– Конечно! До Нового года ещё успеешь украсить! – Она повернулась к маме и ещё настойчивее протянула ей пихту. Мне казалось, что она светится каким-то волшебным светом.
– Что вы! Мы не можем просто так взять. – Мама расстегнула пальто и начала доставать из внутреннего кармана смятые купюры. – Вот, возьмите, пожалуйста.
– Даже не думайте! Я не возьму ни в коем случае! Мне просто захотелось сделать подарок. Тем более такая ночь. Все мечты должны сбываться.
Мама с улыбкой потянулась за пихтой.
– Спасибо вам.
– С наступающим!
Когда она уже развернулась, Вовка закричал своим тоненьким, даже писклявым голосом на всю улицу:
– Спа-си-бо!
Женщина обернулась и помахала нам рукой. Как странно, что я совсем не помню её лица. Только огромную меховую шапку. Её фигура в сером пальто постепенно растворялась в снежном тумане и через пару минут совсем исчезла.
– Мам, а может, на санки её положим, а я повезу?
– Спасибо, Вовчонок, я донесу, всё хорошо. – Мама не скрывала улыбку и аккуратно, даже с некой гордостью крепко держала пихту.
– Мам, видишь, а ты не хотела идти! Чудеса случаются! – Я одной рукой поддерживала свисающие ветки.
– Случаются, конечно, случаются! Сейчас ещё салатик приготовим с тобой, да? У нас там горошек есть, и колбасу у соседей попросим.
Вовка бежал впереди, расчищая сапогом маме тропинку.
– Вот сейчас придём и сразу украшать! Я помню, куда папа коробку с игрушками убрал в прошлом году! Она там, на антресоли лежит.
***
– Надо же, Саш, я совсем не помню эту историю. Мне, наверно, лет пять было. – Вовка равнодушно допивал остывший кофе. Он даже не улыбнулся. С его лица за минувший год окончательно стёрлись родные черты. К следующему году он забудет ещё больше. Рядом с окном переливалась жёлтыми огнями невысокая пышная пихта.