Мистическая история
***
Лампочки не горели во всем подъезде. Чертыхаясь, Олег Сазонов двинулся наощупь. Цепляясь за перила, добрался до площадки третьего этажа. Тяжело дыша, вытащил из кармана айфон, включил подсветку. Луч фонарика осторожно ощупывал тьму в поисках нужной двери.
------------------------------------
(Этот рассказ озвучен и его можно прослушать на Ютуб канале "Полуночные истории" по ссылке https://youtu.be/UMiEDApMBOw?si=mwrVY6cz8GK6vCwC.)
------------------------------------
Сзади кто-то спросил:
- Заплутали, Олег Николаевич? А мне казалось, вы хорошо знаете этот адрес!
На плечо Олега легла чья-то тяжелая рука.
Испугаться по-настоящему Олег не успел – холодный кусок металла влетел ему в голову, затылочная кость хрустнула, ее острые осколки куснули сладко пахнущее мясом мозговое вещество, впились с чавканьем, и хлипкий серый студень, окровавленный, брызнул и потек по ушам, по шее Олега, заскользил по воротнику его дорогой кожаной куртки, капнул вниз, на грудь, на модные узкие джинсы и турецкие туфли.
- Надеюсь, я не опоздал, - сказал убийца, осветив фонариком лицо жертвы. Выждав с минуту, он аккуратно положил рядом с убитым использованный инструмент и удалился.
Олег Сазонов остался. Глаза бессмысленно пялились на молоток, с которого стекали его кровь и мозги. Когда его тело остыло, Олег Николаевич сделался одной температуры с орудием убийства: температуры среды.
***
Нажим на карандаш был таким слабым, что рисунок казался нанесенным не грифелем, а пылью: еле заметная серая паутина лохматых линий. Тонкий дрожащий контур - фигура человека. Или его обведенная тень. Никаких попыток заштриховать, закрасить. Ни одного цветного пятнышка.
- Ангел мой,
Приходи за мной.
Иди
впереди,
а я за тобой.
Тень мою, Ангел,
Возьми с собой.
- Что это ты бормочешь, Викуся, а? Кого это ты рисуешь, а? Это что у него? Плащ, а? Или волосы? – докторша влетела в палату, бодро стуча каблучками. Дежурные вопросы сыпались из напомаженного рта один за другим.
Девочка, лежащая на больничной койке, не ответила. На самом деле она уже не рисовала. Бессильная рука равнодушно примяла лист, вырванный из альбома. Только голубые жилки на запястье и фиолетово-черные пятна синяков от инъекций чуть выделялись на коже, почти сливающейся цветом с бумагой и казенным больничным бельем.
- Это папа твой, наверное, а, Викуся? - спросила докторша.
Девочка подняла серьезные глаза. И отвернулась. Тяжело, с присвистом, дыша, уставилась в окно. По яркому синему небу там бежали крохотные снежно-белые облачка.
Докторша обернулась: на койке у противоположной стены поверх покрывала, откинувшись всем телом на подушку, полулежала молодая полная женщина в спортивном костюме с вялым, сонным лицом. Тугие белые руки со сложной мозаикой коричневых родинок валялись вдоль крупного, сильного тела без движения, как дохлые рыбины.
- Так, мамочка… Э-э-э… Галина. На минуточку! Давайте-ка выйдем, - позвала докторша. Женщина не шелохнулась.
- Не надо, - сказала девочка. Чтобы говорить, она перехватывала губами каждый второй вдох: ей не хватало воздуха. – Говорите здесь. Я же все равно. Буду знать. По лицу. Мамы. Я всегда. Знаю.
- Хорошо.
Покосившись на Галину – та разглядывала пол - докторша распахнула картонную папку, которую принесла с собой. Мелькнула расплывшаяся надпись в верхнем правом углу: "Вика Зайцева, 8 лет". Зашуршали серые бланки больничных анализов. Закрутились штопором, распиливая тишину, замысловатые цепочки слов:
- Гемоглобин… Билирубин… Лейкоциты… Рибонуклеин…
Голос медички внезапно захрипел. Она попыталась откашляться… Вязкая, липкая тишина палаты наплывала со всех сторон.
Мамочка вдруг дернулась, словно ее пихнул в бок кто-то невидимый.
- Вот! Вы слышали? Слышали?!
Докторша едва не выронила папку. Галина вытянула вверх палец и задрала голову, как собака, которая нюхает воздух.
- Такой странный звук. Чаф… Чаф-чаф… Чавкает. Жует. Слышите?
Черные зрачки мамочки расползлись до самой радужки. Распахнутые глаза казались черными дырками.
- Слышите?!
Докторша покраснела и опустила глаза.
- Нет, - сухо сказала она и закрыла папку с историей болезни.
***
Пока рядом был Виталик, Вика ничего не боялась. Даже в самые последние дни, когда он уже не мог говорить и постоянно пребывал в полусне под капельницей.
Все знали, что Виталик уйдет.
Если кого-то выписывали – это означало только перевод в другую больницу или другой исследовательский центр. Остальные – уходили. Других вариантов в Отделении не было. Ни у кого. Никогда.
Заметив однажды, как Галина прислушивается и обшаривает глазами палату в поисках "чавкающих", Виталик сказал Вике:
- Твоя мама. Долго не протянет. Ей нельзя увеличивать дозу. А без лекарства. Она не сможет. Терпеть еще.
И Вика поняла - о чем он.
Его белое лицо словно светилось в темноте.
Когда-то они подолгу болтали друг с другом. А теперь - чтобы проговорить длинную фразу, ему приходилось часто делать паузы, шумно дышать ртом.
***
Это было еще до того, как Виталиковой маме пришлось делать выбор. Между больным сыном и новорожденной дочкой. Потому что папа их бросил.
Малышка требовала забот, и какое-то время мама Виталика разрывалась между двумя своими детьми… Но это было недолго. Вскоре Виталика перестали навещать. Но он ни в чем не винил ни маму, ни сестренку.
В 10 лет он мало походил на своих сверстников – Отделение взрослит каждого. Сразу и навсегда. Неделя больничной жизни – это год нормальной. И, если считать от того момента, когда он впервые узнал о своем диагнозе – Виталик не только вырос, он даже немного состарился.
Им было хорошо вместе – Вике и Виталику. Ночью, лежа в темной палате на своих койках, они глядели, как вспыхивают в окне розовые и синие буквы рекламного щита с крыши здания напротив, и говорили о многом. О чем? Большинство взрослых и представить себе не могли.
- Знаешь, я понял, почему люди рожают детей. Они делают это… Когда им больно и страшно. Они не хотят думать. О том, что их ждет в конце. Их самих, – сказал однажды Виталик. – Это спасает от мыслей… Ты замечала, как им нравится спать друг с другом? У взрослых иногда. Такие счастливые лица… Наверно, это приятно - чувствовать тело другого. Совсем близко. Как себя. Ты бы хотела?.. Так долго ждать. Когда нам будет можно. Я боюсь, что мы… А хочешь? Хочешь, сделаем это сейчас? Ты ведь можешь… Полежать рядом. Голая? Я бы хотел. Тебя потрогать. Немножко. Там. Эти.
Он показал рукой.
Вика покраснела до слез. Но она и так была вся розовая: огни рекламы вспыхивали на ее лице.
- У меня нет… У меня не выросли.
- Неважно, - сказал Виталик и протянул к ней руку. – Хочу. Поцеловать тебя.
"А разве мы не должны сперва пожениться?" – хотела спросить Вика. Она чувствовала, что должна что-то сказать, но не знала – что. И спросила:
- Ты меня любишь?
Вот дура! Вика не видела, но по голосу поняла: ее друг улыбается.
- У меня есть только ты, - сказал он. - Иди ко мне, Вика!
Нет, он не смеялся над ней. Он был серьезен.
Она сняла рубашку, перебралась в его койку и прижалась к жесткому горячему телу. Его руки были совсем холодные, и Вика вздрагивала и покрывалась мурашками, когда он трогал ее. И прижимал сухие, колючие губы к ее вискам и щекам.
- Ты хочешь, чтобы у нас были дети? – прошептала Вика. – Но ведь это… нечестно.
- Нечестно? Что нечестно?
Вика вдруг заплакала.
- Дети – нечестно! Мне страшно. Я очень боюсь, когда больно… Боюсь, что будет еще хуже. Еще больнее… Но разве честно - спасать себя так?! Ведь детям тоже больно и страшно. Ведь дети тоже умрут!
- Тише, тише… Не будет, не будет никаких детей! Никто не умрет!
- Но что же нам делать? Я не хочу, не хочу, чтобы было больно!
Вику трясло. Виталик крепко обхватил ее руками, встряхнул и сказал:
- Ничего не бойся. Я знаю хорошее колдовство. Мы уйдем...
И он рассказал ей, что нужно будет сделать. Полузакрыв глаза и делая частые паузы, чтобы глотнуть воздуха, он повторил это несколько раз, пока она не запомнила.
А потом его силы кончились. Из груди донесся странный звук: "Чаф-чафф… Ш-ш-ш…". И Виталик потерял сознание. У него начался первый приступ большой боли. Вика перепугалась, позвала маму. И не запомнила, что было потом.
***
Она очнулась от наркоза в палате, куда ее привезли на каталке из хирургии после шестой или седьмой за год операции (она точно не помнила). Койка Виталика оказалась пустой.
На ней перестелили белье. Вика сразу поняла, что это значит.
Все, кто заходил в палату, старались не смотреть на эту белую несмятую койку. Мама шарахалась из угла в угол, вздыхала, замирая, прислушивалась к тишине. Вика проводила дни в дремоте.
С каждым днем ей становилось все хуже. Боль накатывала, отнимая силы. Белая пустая койка холодно таращилась из темноты в ожидании новых уходящих. В Отделении все были такими. Никто не возвращался.
А Виталик вернулся.
Однажды ночью, когда зажглась вечная реклама на крыше – он появился в синем луче посреди палаты.
- Не плачь, – сказал он. Его тень вспыхивала по контуру красным, пропуская сквозь себя пятна света. – Пришло время. Помнишь, чему я тебя учил? Не бойся. Делай, как я говорил, и все будет хорошо.
Он улыбнулся – как всегда, криво, сверкнув синими зубами.
Вика улыбнулась тоже. А утром взяла карандаш, открыла альбом...
Ангел мой,
Приходи за мной…
***
- Говорите здесь, - сказала девочка. И выслушав все, прошелестела:
- Расс-сстет. Я знаю. Что она. Расс-сстет. Мам. Не плачь. Я устала.
Галина молчала, смотрела перед собой глазами пустыми и гладкими, как две черные пуговицы.
"Этой мамаше придется скоро опять увеличивать дозу", - подумала врач, и, постучав розовым аккуратным ноготком, сбила потеснее бумаги в распухшей папке.
Почему здесь всегда так неловко, тесно?
Даже огромное окно во всю стену ничего не меняет: в любое время года, дня и ночи палата остается глухим тупиком, темной подсобкой, куда запихивают инвентарь или мусорные бачки после уборки. Нехорошо. Опустив глаза, докторша вышла из палаты.
Серый пыльный рисунок с кровати Вики сорвало сквозняком: он выпорхнул в двери и полетел, крутясь, по коридору, с этажа на этаж, вниз по лестнице, в приемное отделение - и дальше.
…Иди
впереди,
а я за тобой…
***
Тело унесли.
Дворник-таджик, вздрагивая и косясь, готовился приступить к уборке подъезда – смыть кровь и мозги со стен и дверей на лестничной клетке третьего этажа. Дворника толкала и понукала толстая дама-общественница.
- Дышать невозможно! – возмущалась жируха. И, вопреки собственному утверждению, дышала как паровоз, пуча рачьи глазки на двух оперативников из следственного отдела, которые непонятно зачем все еще топтались возле двери 17-й квартиры, обсуждая детали убийства.
- Ни родственников. Ни друзей. Ни любовниц. Ни-че-го! – почесывая затылок, говорил один оперативник другому. Пегие, коротко стриженые волосы и маленькие умные глаза с темными кругами под ними делали его похожим на старого енота.
– Ни одна живая душа в этом доме его не знает! Мы всех опросили, Сань, - сказал «енот».
- Зачем же он сюда приперся, этот Сазонов Олег Николаевич? – задумчиво произнес его коллега.
- Ну, мне откуда знать? – «Енот» пожал плечами. – Слушай, может, Клепикова из прокуратуры спросить? Этот Сазонов убитый - его приятель. Скользкий тип, кстати.
- Кто?
- Да оба. Что Клепиков, что Сазонов... Кстати, Клепиков откровенничать особо не хотел, но проговорился. Оказывается, на невинно убиенного Олега Николаевича в десятом году дело заводили. Он, паскуда, поддельными лекарствами торговал. С одним грузином на пару в Балашихе держал подпольный цех: вместо дорогущих заграничных лекарств от рака в ампулы "святую воду" из слегка подкрашенного физраствора фигачили, добрые люди.
- Ммм, - промычал коллега, задрав брови.
- Но за жабры их не взяли тогда. Отпустили, знаешь ли. Они осторожно торговали: через объявления. И клиентуру аккуратно подыскивали. Знаешь, почем одну ампулу продавали?.. С такими ценами на свой товар, они, сам понимаешь, легко отмазались от цеха в Балашихе – типа я не я, и грязная склянка не моя! Суки…
- Хорошо, Артем. Я понял. Погибший был сука и тварь. Но что он все-таки тут делал, Сазонов этот? Район не его. В доме, ты говоришь, его никто не знает… А точно - никто? В этой, например, квартире 17… Кто здесь живет? – тыкая пальцем в дверь квартиры и озираясь по сторонам, спросил оперативник.
Вместо ответа «енот» коротко глянул в сторону по-прежнему шумно пыхтящей жирухи-общественницы. Кивнул ей.
Тетка не заставила себя ждать. Горячо - словно у кипящего чайника сорвало крышку – выпалила на одном дыхании:
- Никто! Никто не живет! Жил здесь профессор... Жена его от рака померла… Он к дочке смотался и носа сюда не кажет. Уже семь лет. Когда, наконец, кишки смыть позволите?! Людям же дышать невозможно, вонища!
От могучего теткиного дыхания из угла под лестницей на втором этаже взметнулся клочок бумаги и полетел, помахивая белыми краями, будто крыльями.
***
Если бы лифт работал, Андрей Михайлович сразу с лестницы вышел бы на улицу. Но лифт сломался. Пришлось спускаться пешком. Проходя мимо почтовых ящиков, Андрей Михайлович глянул на дверцу со знакомым номером и заметил в прорези белый клочок.
"Мальчишки балуются", – подумал он. И выдернул бумажку. Машинально развернул ее…
Пятно пыли на листочке отдаленно напоминало человечка со странной прической или плащом, вздыбленным за плечами. Андрей Михайлович усмехнулся и хотел уже смять и выкинуть бумагу, но что-то заставило его перевернуть листок на другую сторону.
Он перевернул – и раздумал выкидывать.
***
Стойка с окошком дежурной сестры и стол-барьер гардеробщицы при входе в Отделение вместе образовывали узкий деревянный проход, напоминающий загон для скота - шириною он был не больше локтя, и его даже не перекрывали вертушкой, как повсюду в других местах: если понадобилось бы задержать нежеланного гостя, достаточно было протянуть руку.
Только кому это нужно – лезть за запретную черту?
В пять часов вечера Андрей Михайлович распахнул тяжелую металлическую дверь. И замер, в нерешительности поглядывая на деревянный загон.
Дежурная и гардеробщица, зябко кутаясь в шерстяные кофты, сидели и, лениво переговариваясь, обсуждали последние серии "Потерянного ангела".
- Жизненное кино, - уважительно сказала дежурная.
- Исключительно! – подтвердила гардеробщица.
Увидав Андрея Михайловича, женщины подивились его шляпе, его добротному серому английскому плащу в сочетании с пятьсот первыми классическими "Левайсами" и щеголеватой профессорской бородой-котлетой.
- Вы к кому? – спросила дежурная.
- К Вике Зайцевой.
Андрей Михайлович положил шляпу на стойку гардероба и сунул руку в карман плаща.
- А вы кто ей будете?
- Я? Никто.
Дежурная поджала губы.
- Сейчас я все объясню! – Андрей Михайлович покопался во внутреннем кармане плаща. – Так, где же это? А, вот! Вот. Это я нашел у себя в почтовом ящике.
Развернув и разгладив ладонями, он протянул дежурной, словно пропуск или входной билет, клочок бумаги. С одной стороны на нем был бледный развод грязи, с другой… синей шариковой ручкой кто-то вывел несколько строк старательным круглым детским почерком.
Поправив очки, дежурная склонилась над бумагой и прочитала вслух:
- "В горбольнице №2 лежит девочка, 8 лет, Вика Зайцева(онкология, 4-я стадия). Денег не надо. Лекарство ей все равно не помогло. Навестите ее. 2 этаж, 6 палата."
- Кто-то кинул эту записку мне в ящик. Понимаете, у меня жена… Тоже болела много лет. И я понимаю, каково это. Подумал – может быть, смогу чем-то помочь? У нас с женой… Лекарства кое-какие остались. Решил: надо хотя бы разузнать! Посмотрите, пожалуйста, есть ли такая девочка в 6-й палате? Будьте добры!
- Нин, набери онкологию, - сказала гардеробщица. Нина, не отрывая взгляда от посетителя, сняла трубку с массивного эбонитового телефонного аппарата на столе под стойкой и, накрутив несколько цифр на затертом диске, сказала в микрофон:
- Ало? Томочка? Посмотри-ка по 6-й палате список – Вика Зайцева… Да. К ним тут пришел один… Ага. Хорошо. На месте? Ладно. Паспорт с собой? – спросила она у Андрея Михайловича.
- Да, конечно, вот. А, нет…
Посетитель принялся хлопать по карманам в поисках паспорта, но дежурная, бросив трубку на рычаги, махнула рукой:
- Проходите! Лестница там. На втором этаже отделение, увидите. Разденьтесь только.
- И бахилы, - напомнила гардеробщица. Она приняла шляпу и плащ посетителя, и бросила на деревянный барьер свернутый целлофановый комок – пару бахил.
- Десять рублей.
- Да, да… Пожалуйста!
Монета легла на прилавок, Андрей Михайлович кивнул обеим женщинам и, выставив вперед плечо, двинулся по узкому загону между двумя деревянными стойками.
Дверь Отделения захлопнулась за ним с негромким гробовым стуком.
- Чудной мужик. Скажи, Нин? – сказала гардеробщица.
- Потерянный какой-то. Или того… Этого!
Дежурная Нина выразительно постучала пальцем по виску.
***
В Отделении душно пахло вареной капустой. Две санитарки, одетые по-домашнему в цветастые халаты, прошли мимо Андрея Михайловича, не обратив на него никакого внимания. Женщины катили на тележке громадные алюминиевые кастрюли, помеченные красной масляной краской – "Онк.отд.".
Несколько малышей в смешных пижамках, с лысыми головами в пятнах зеленки и с белыми медицинскими масками на лицах, повизгивая, носились по коридору наперегонки.
Мальчик лет шести заливался слезами у цветочной кадки – приятель отнял у него машинку. Девочка-подросток, бледная, укутанная косынкой по брови, следила за их ссорой безжизненным взглядом. Посетителя никто не замечал. Пришел – и пришел. Надо, значит. Посторонние в Отделение не ходят: нет дураков.
- Не подскажешь, где шестая палата? – спросил Андрей Михайлович у девочки в косынке.
Девочка подняла глаза. Махнула тонкой полупрозрачной рукой в сторону сестринского поста:
- Там!
- Спасибо.
На посту сестры горела настольная лампа, но за столом никого не было. Андрей Михайлович, так и не замеченный никем из взрослых, прошел по коридору и остановился у дверей шестой палаты, разглядывая деревянный ромбик с выжженным на нем номером.
Постучался и, услышав женский голос из-за двери - вошел.
***
- Викуся спит, – сказала Галина, покачивая мыском ноги. Ее взгляд скользнул по лицу незнакомца и уплыл, блуждая, в сторону двери, окна, стены.
Наблюдая за ее ленивыми, сонными движениями, Андрей Михайлович почувствовал раздражение. Он не мог сосредоточиться, как будто рядом ползала муха. Если приглядеться, то понятно, что никакой мухи нет - одна тень, пустой образ. И женщины никакой тоже нет. Лишь видеозапись с отстающим звуком.
Не обращая внимания на гостя, Галина говорила тихо и размеренно:
- Викуся спит. Она не проснется сейчас. Ее ночью в реанимацию брали. Снова. Меня не пустили. Орут. Им надо взятки давать. Хотя не всякая еще возьмет, если дать мало. Еще и пожалуется кому. Тогда вообще не пустят. А Вика третий раз в реанимации за этот месяц.
- Давно вы здесь? – спросил Андрей Михайлович.
- В этой палате? Два месяца.
- Да нет…
- А, вообще? Да уж полгода, кажись. Лежали в 12-й городской, нас в 3-ю перевели. Потом обратно. Теперь здесь. В областной три месяца… Шпыняют туда-сюда, а толку? Последнее время Викуся не встает. На бок повернется… Придавит, чтоб не так больно... И подниматься не хочет. Говорит – не трогайте. У нее уже и плечо одно выше другого стало, от этого вот лежания. Опухоль, она ж растет… Через все ткани, через кость. Лекарствами искололи, а ей хуже и хуже. Лежит, стонет.
- Обезболивающее дают?
- Не помогает. Доза только все больше. Две химии сделали, а у нее опухоль выросла. Не поддается. Одно понять не могу: почему мы? За что? Только и слышу – чафф-чафф…
- Простите, что вы сказали?
Галина растерянно улыбнулась.
- Чавкает кто-то… Слышите?
На лице женщины проступил страх. Словно выплыл из глубины, из темной толщи воды и остался на поверхности, распустив склизкие щупальца во все стороны.
- Да, - сказал Андрей Михайлович. - Слышу.
- Вы знаете, что это?
- Время. Оно всех жрет.
- Наверно, вы уже опоздали…
- Нет, - покачал головой Андрей Михайлович. – Я вовремя.
- На ужин! – крикнули в коридоре.
- Я пойду? - тусклым стеклянным голосом спросила Галина.
Андрей Михайлович кивнул.
Когда шарканье ее шагов стихло за дверью, больничная палата захлебнулась тишиной. Андрей Михайлович подошел к койке возле окна.
Под простыней, укрытая ею по горло, лежала девочка. Очертания худого костлявого тельца едва угадывались под штампованным больничным ситцем. Полупрозрачные сухие веки покоились на глазах бестрепетно, как у мертвой.
Гость навис над девочкой, прислушиваясь, стараясь уловить ее дыхание. Не услышал.
Однако заметил: в полуметре над головой Вики Зайцевой трепетало белесое облачко - то ли солнечный зайчик, то ли мираж от нагретого жарким августовским солнцем оконного стекла.
Андрей Михайлович улыбнулся.
- Вика,- тихо позвал он.
Вика Зайцева открыла глаза. Мутные и пустые, они смотрели на гостя словно бы из другого мира.
- Слышишь меня? - сказал Андрей Михайлович.
В горле у него что-то заскрежетало, будто его набили кирпичной крошкой и ржавыми гвоздями.
- Не бойся. Я уже делал такое раньше.
Вика Зайцева молчала. Белесое облачко скакало над ее головой, дышало и подгоняло.
- Чаф-чаф… чаф-чаф… - произнес Андрей Михайлович и, подмигнув Вике, положил крупные загорелые ладони на ее грудь, на выступающие, как в анатомическом 3D-атласе, позвонки и кости грудины.
- Смотри, какой сейчас фокус будет. Один… два… три… Один с иголочкой… Один с ниточкой. Иголочку сломаю. Ниточку обрежу, - прошептал Андрей Михайлович.
Пальцы его напряглись, сжались и резко надавили. Еще раз. И еще. Наконец, тонкие кости ребенка хрустнули. Раздался мокрый звук, будто хлопнул воздушный шарик.
- Хааа… - последний воздух вышел из легких ребенка. На приоткрытые синеватые губы Вики брызнула кровь, а веки, которые взлетали и опадали, пока Андрей Михайлович давил руками, взлетели и опали в последний раз.
…Тень мою, Ангел,
Возьми с собой.
Голубые глаза уставились в потолок – чистые, ясные. Липкая туманная взвесь боли и страха испарилась из них, исчезла вместе с белесым светящимся облачком.
Андрей Михайлович покинул больницу так же незаметно, как и пришел.
Записка со странным рисунком на обороте, напоминающим то ли человека на ветру, то ли ангела со вздетыми крыльями, выпав из кармана убийцы, упорхнула под застеленную казенным покрывалом кровать.
И там, зацепившись за батарею, притаилась.
Когда дверь шестой палаты открывалась, записка трепетала на сквозняке, подергивая белыми краешками. В дальнем углу, в темноте, никто не мог разглядеть на ней ангела.
Февраль 2016
(Этот рассказ озвучен и его можно прослушать на Ютуб канале "Полуночные истории" по ссылке https://youtu.be/UMiEDApMBOw?si=mwrVY6cz8GK6vCwC.)
