Кто-то назовёт мой текст потоком сознания, но это ведь не научная статья, где всё должно быть логично и точно, последовательно и непрерывно. Просто заметка, навеянная седьмым ноября.
Рано утром от одной родственницы, тоже из поколения шестидесятых, пришло сообщение — открытка, где ребятишки идут с самодельными флажками, самолётиками, красными звёздочками. (Вон она, выше красуется.) Я отвечать сразу не стала, потому что спать хотелось. Семья эта живёт в другом часовом поясе, разница шесть часов. Потом ещё раз посмотрела на эту открытку, поблагодарила, поздравила родню с праздником, написала, что, конечно, помню про такой праздник, что время хорошее было, мы на демонстрации ходили.
Мужу открытку показала — он сразу давай вспоминать, как ему раньше не нравились комсомольские собрания: мол, много абсурда было. Правда, какой именно абсурд, не помнит. Вспомнил, как проходило общеинститутское комсомольское собрание, где громили одного из преподавателей истории КПСС, уличённого в гомосексуализме, — заочно, потому что его сразу уволили и он испарился, боясь показаться на глаза людям. Утром супруг обычно сонный, а тут сразу воодушевился, давай припоминать, как они группой, курсом, всем вузом ходили на демонстрации — и майские, и ноябрьские, как он вместе с другим крупным парнем носил тяжёлый транспарант, как декан всех строго предупреждал, чтобы явились на демонстрацию ровно во столько-то, как в курилке вылавливал его с приятелем. Кто, мол, ещё транспарант может понести, кроме вас, оглоедов?
Я вот не помню такого, чтобы нас заставляли. Атмосфера просто такая была, и праздники эти воспринимались как нечто само собой разумеющееся.
Залезла в коробку со старыми фотографиями и нашла три снимка, связанных с демонстрациями: одна школьная и две институтских.
На обороте школьной фотографии написано: «1978 год. Майская демонстрация». Ниже перечислены имена и фамилии девочек из нашего класса, стоящих группой. Всего девять человек. Внизу запись: «В руках держим цветы, изготовленные на уроках труда». Мне ещё четырнадцать лет было, а я уже фиксировала, кто где стоит, как будто предчувствовала, что память у меня окажется ненадёжной и без таких вот подсказок мало что смогу вспомнить. А без последней записи могла бы даже не обратить внимания на веточки, обёрнутые зелёной папиросной бумагой, на которых красуются большие белые цветы и зелёные листья. На улице, видимо, тепло, потому что шесть девчонок без головных уборов, одна в вязаной шапочке, а две, и я в том числе, в платочках. (В скобках замечу, что раньше не было моды ходить гологоловыми, как сейчас.)
На вузовских снимках все одеты тепло, на головах меховые или вязаные шапки, у некоторых тёплые платки. На обороте одной надпись: «7 ноября 1982 г. Демонстрация», а ниже имя и фамилия того, кто фотографировал. Мы с подругой стоим и улыбаемся, щурясь от солнца. На обороте второй фотографии записано: «Демонстрация ноябрьская. 1983 г. Филфак. 1 курс. 13 группа». На снимке много людей, все с воздушными шарами. Наша группа стоит отдельно, у всех рот до ушей, хоть завязочки пришей. Мы рады, что все вместе, что день ясный, что музыка бравурная. Много ли нужно девчонкам в наши годы? Я насчитала восемнадцать человек, хотя нас было двадцать пять. Фигуры маленькие, потому что кто-то из наших фотографировал издалека. Часть девушек повернулась спиной, и непонятно, кто это.
А почему одни девчонки? Да потому, что среди ста студентов-филологов был только один парень, который не выдержал и месяца в этом «девчачьем царстве» и сбежал. Мы шутили над ним (так, чтобы он не услышал): «На сто девчонок один поросёнок». Но он и без наших шуток чувствовал себя не в своей тарелке. Характера не хватило. Наоборот, надо было остаться, потому что жил бы как кум королю. Во-первых, было много симпатичных девушек, во-вторых, кто бы отказался ему помочь? Я бы первая поддержала, если бы он попросил. (Я все вузовские годы была учоргом группы, то есть учебным организатором, и постоянно помогала отстающим.)
Вспомнив о своей вузовской молодости, муж сказал, что теперь он понимает, что то время было лучше, чем нынешнее, что во всех этих делах и мероприятиях был смысл. Я с ним согласна.
Нужно только, чтобы не выхолащивалось содержание массовых шествий и других организованных действий, чтобы не оставалась одна пустая форма, над которой начинают смеяться и издеваться.
Нашла ещё несколько старых фотографий, не имеющих отношения к демонстрациям, но хорошо отражающих дух времени. Два снимка подписаны: «7 класс, 4 четверть, апрель, 2-й поход». Взрослых с нами нет, это мы сами организовались и пошли куда-то в лес, стоим и сидим на поляне, с нами какая-то приблудная чёрная собака, которую мы гладим и обнимаем. На одной фотке у меня на голове вязаная шапочка, на другом снимке на мне уже кепка одноклассника. Теперь и не вспомнить: не ему ли я в третьем классе оторвала рукав школьной курточки, когда он меня обзывал гориллой на перемене, а я за ним бегала и лупила чем ни попадя?.. На ногах у ребят резиновые сапоги и кеды, на плечах куртки и плащи, у девчонок на головах платки и вязаные шапки, у мальчишек — ушанки и кепки. Все улыбаются, нам очень хорошо вместе.
Ещё одна фотография не подписана. Судя по росту, мы семи- или восьмиклассники. Судя по одежде, сентябрь или май. Семь человек стоит на поляне, у ног одной девочки сидит большая собака, похожая на среднерусскую овчарку. Значит, опять, увидев ватагу ребят, к нам пристала какая-то псина. Уличные собаки так часто поступают: заметив детей, подбегают к ним, сопровождают в прогулках. Скорее всего, не из-за надежды на угощение, а потому, что им нравится компания весёлых ребят, к тому же щедрых на ласку.
Во время большой перемены мы всем классом (сами, без всяких советов учителей) шли на школьный двор и играли в разные игры: в догонялки, в «Море волнуется раз», в вышибалы, в «Цепи кованые», в штандер, в «„Да” и „нет” не говорить» и другие.
Мне особенно нравились «Цепи кованые». Весь класс делился на две группы, которые вставали друг напротив друга на расстоянии метров в пятнадцать, вытянувшись цепью и взявшись за руки. Одна из групп выкрикивала протяжно: «Це-епи!..» Другая откликалась: «Ко-ованые!..» Первая кричала: «Раску-уйтесь!» Вторая громогласно спрашивала: «Ке-ем?!» После этого была пауза, во время которой у меня замирало сердце: хотелось, чтобы выкрикнули мою фамилию, и в то же время было страшно. Иногда меня вызывали — я бежала изо всех сил и билась животом или боком, чтобы разорвать цепь, но не получалось, и приходилось вставать в эту самую цепь. А мальчишкам обычно удавалось разомкнуть сжатые руки «противников» и увести с собой кого-нибудь.
Эти ежедневные игры сильно сплачивали, так что класс жил как единый организм. Время от времени появлялись новенькие, которые быстро становились частью этой самоорганизующейся системы.
Только однажды пришёл новичок, который пытался переделать класс под себя или хотя бы занять в нём особую позицию самостоятельной силы, не считающейся с общим мнением. Мальчишки его несколько раз предупредили по-хорошему, но он продолжал хамить нашим учителям, приставать к девчонкам и в целом вести себя очень нагло. Тогда его страшно избили, даже лицо ему потом зашивали в больнице. Меня, помнится, это потрясло: я и не подозревала, какими жестокими могут быть наши мальчики. Однако именно эта мера подействовала, и новичок принял правила класса, стал нормальным парнем, а свою самость и особость демонстрировал только на уроках физики, которую он знал чуть ли не лучше учительницы. Но мы были не против: пусть выходит к доске и рассказывает про кварки.
Совместные дела тоже сплачивали: разные сборы, конкурсы строя и песни, тимуровские дела, концерты, участие в кружках, изготовление стенгазет...
В школьном дворе мы играли до восьмого класса включительно, а потом уже считали себя слишком взрослыми для таких игр. В восьмом классе нас принимали в комсомол. Нашла маленькое фото (три на четыре) на комсомольский билет. У меня там совсем детское лицо, волосы собраны в хвост, на мне школьная форма с белым фартуком и большим белым воротничком. А я себя считала большой, а как же — комсомолка!
В октябрята и пионеры нас принимали очень торжественно, в актовом зале школы и на сцене городского театра. Мы произносили октябрятские правила и пионерскую клятву звонкими голосами. В комсомол принимали в горкоме ВЛКСМ.
Помню, что очень волновалась, потому что не всех подряд принимали, кому-то давали испытательный срок или просто отказывали из-за каких-то причин, но спрашивали меня не о чём-то запредельно сложном, а об учёбе, об общественных поручениях, о моих жизненных целях. С учёбой всё было в порядке, как и с поручениями, потому что я была очень активной школьницей, участвовала во всём, в чём могла. А цели какие? Учиться, учиться и учиться, как завещал великий Ленин. Делать всё, что делает класс, помогать своим товарищам, быть вместе со всеми, в том числе на ноябрьских и майских демонстрациях. Что будет после школы, я в восьмом классе ещё не думала.
Вспомнился мне сейчас роман Максима Горького «Мать», где тоже говорится о демонстрациях. Только, раз в нём описываются предреволюционные события, ещё не могла идти речь о празднике 7 ноября — Дне Великой Октябрьской социалистической революции, но уже проходили первомайские демонстрации рабочих, пытающихся отстаивать свои права на труд и на жизнь вообще.
В ряды, товарищи! Да здравствует праздник свободных людей! Да здравствует Первое мая!
Толпа слилась плотнее. Павел махнул знаменем, оно распласталось в воздухе и поплыло вперёд, озарённое солнцем, красно и широко улыбаясь...
Отречёмся от старого мира... — раздался звонкий голос Феди Мазина, и десятки голосов подхватили мягкой, сильной волной:
Отрясём его прах с наших ног!..
Мать с горячей улыбкой на губах шла сзади Мазина и через голову его смотрела на сына и на знамя. Вокруг неё мелькали радостные лица, разноцветные глаза — впереди всех шёл её сын и Андрей. Она слышала их голоса — мягкий и влажный голос Андрея дружно сливался в один звук с голосом сына её, густым и басовитым.
Вставай, подымайся, рабочий народ,
Вставай на борьбу, люд голодный!..
А в финале романа Пелагея Ниловна, мать революционера Павла Власова, которую жандармы и шпионы поймали с прокламациями, кричит народу:
— Вчера судили политических, там был мой сын — Власов, он сказал речь — вот она! Я везу её людям, чтобы они читали, думали о правде...
— За что судили сына моего и всех, кто с ним, — вы знаете? Я вам скажу, а вы поверьте сердцу матери, седым волосам её — вчера людей за то судили, что они несут вам всем правду! Вчера узнала я, что правда эта... никто не может спорить с нею, никто!
— Бедность, голод и болезни — вот что даёт людям их работа. Все против нас — мы издыхаем всю нашу жизнь день за днём в работе, всегда в грязи, в обмане, а нашими трудами тешатся и объедаются другие и держат нас, как собак на цепи, в невежестве — мы ничего не знаем, и в страхе — мы всего боимся! Ночь — наша жизнь, тёмная ночь!
— Собирай, народ, силы свои во единую силу!
— Не бойтесь ничего! Нет муки горше той, которой вы всю жизнь дышите...
— ...которая каждый день гложет сердце, сушит грудь!
— Душу воскресшую — не убьют!
— Не зальют кровью разума!
— Морями крови не угасят правды...
Прошло больше века после публикации горьковской книги, колесо истории повернулось несколько раз, и вот мы уже снова живём в исковерканном мире лжи и подлости, жадности и зависти, в мире угнетённого трудового народа, в мире потребителей и паразитов на теле общества.
Спасение русского трудового народа — в единстве и самоорганизации.
С праздником, товарищи!