Из воспоминаний театрального режиссера Сергея Петровича Соловьева
День 11-го марта 1853 года записан в летописи Московского театра (Большой) тяжёлым, черным днем; артисты-современники никогда не забудут этого дня; для некоторых из них, с 11 марта, началась новая, полная горя и многих лишений жизнь; а для кого-то, этот день, стал началом пути к преждевременной могиле.
Утро 11-го марта было серенькое, бессолнечное. Был девятый час. Я готовился отправиться в театр. В это время вошел ко мне театральный медик Л., с которым я вместе жил, и спросил у меня:
- Ты ничего не слышал?
- Ничего, а что?
- Да, - говорит, - не знаю, насколько это справедливо, что будто Большой Театр горит.
У меня болезненно сжалось сердце, и я едва нашел силы дойти до окна, из которого была видна крыша Большого Театра; но теперь там виднелась какая-то темная движущаяся масса. Я сейчас же отправился туда и чем ближе подъезжал к театру, тем несчастье становилось очевиднее и сомнение невозможнее: но я по какому-то странному, ребяческому упрямству все еще продолжал не верить и говорил сам себе: "это точно горит, но не театр, а что-нибудь другое".
Но вот и театр! Какое странное, потрясающее зрелище: из каждого окна верхнего этажа высовывались длинные огненные языки, свивались между собою и исчезали в больших клубах чёрного дыма; огонь с особенной силой свирепствовал на сцене и в зрительном зале: там был настоящий ад!
В "покойном театре" ложи в бельэтаже поддерживались чугунными колоннами, которые опирались на барьер бенуаров; после пожара нашли одну из этих колонн: один её конец был расплавлен и превращен в безобразный ком, а другой сохранил прежнюю форму. Каков же был огонь, от которого плавился чугун!
Со сцены огонь проник наверх и быстро распространился по всему верхнему этажу; он, как "разбойник грабил" наше прекрасное здание, разрушал и уничтожал все его богатые укрепления.
В нижнем этаже театра помещалась контора. Алексей Николаевич Верстовский, управлявший тогда ею, явился одним из первых на место пожара; благодаря его благоразумным энергическим распоряжениям были спасены все конторские дела и денежная касса, и все это в сохранности было перенесено в Малый Театр.
Пожарные команды приехали довольно скоро, но они не могли оказать особенной помощи, потому что достигнуть сцены, как центра пожара, было невозможно от сильного огня; а чтобы действовать снаружи, то для этого во всех пожарных обозах не нашлось лестницы, которая бы доставала и до половины здания театра.
Генерал Лужин (Иван Дмитриевич), бывший тогда обер-полицеймейстером, подошел к Верстовскому, стоявшему у Малого Театра, и сказал ему:
- Кажется, пожарные приехали довольно скоро, а уж на сцену пройти невозможно; удивительно, как быстро распространился огонь.
- Это очень понятно, - отвечал Верстовский: - на сцене было много легкосгораемых предметов, к тому же и само устройство сцены очень помогло быстрому развитию огня, - сцена со всех сторон окружена толстыми стенами, а наверху её легкая крыша: судите же, как должно быть сильно течение воздуха вверх; в этом случае "сцена представляет собой нечто вроде гигантского самовара".
Невдалеке от них собралась толпа любопытных слушателей; они, не расслышав всего разговора, подхватили только последнее слово "самовар", и через несколько минут между ними шел следующий разговор.
-Ты слышал, от чего загорался театр?
- Нет, от чего же?
- Да, от самовара.
- Как так?
- Да вот, видишь ли, в театре кто-то поставил самовар, да как-то и заронил огонь.
Верстовский с Лужиным пошли на другую сторону театра, по направлению к гостинице Барсова. Я последовал за ними; там, со стоявшего близ театра деревянного, декорационного сарая, пожарные сняли железную крышу; увидев это, Верстовский сказал Лужину:
- Мне кажется, напрасно раскрыли этот сарай; в нем находятся декорации, и теперь очень легко попасть в него искре и зажечь их; они писаны на холсте и клеевыми красками, а ведь это порох!
Опять собравшаяся около них толпа подслушала одно только слово "порох", которое, переходя из "уст в уста", превратилось на другой стороне театра в "бочку пороха", которая, "будто бы стоит где-то в театре, и что как только дойдет до неё огонь, то весь театр взорвёт на воздух".
Эта вторая нелепость произвела довольно сильное волнение в массе зрителей: более легковерные, испугавшись обещанного взрыва, поторопились убраться куда-нибудь подальше. Многие артисты, совершенно потерянные и со слезами на глазах, ходили без всякой цели около своего горевшего "родного гнезда"; в числе их был Ленский.
Я встретил его близ Голицинской галереи; он был очень расстроен, слёзы текли по его щекам. С ним стояло несколько человек его знакомых и очень много посторонних, любознательных лиц, жаждущих услышать от театрального человека какую-нибудь новую подробность о пожаре.
- Что же это значит, Дмитрий Тимофеевич, - спросил один из окруживших Ленского: - мне говорили, что на самый верхний этаж проведено столько воды, что можно затопить весь театр?
На это Ленский почти прокричал, и в голосе его слышались слезы: - Ах, Боже мой! Да разве вы не видите, как его затопили, что даже и погасить не могут. Он и в горе и в радости всегда был одинаков. А между тем огонь с возрастающей силой продолжал делать свои страшные опустошения; он с неумолимой жестокостью сжигал целые миллионы.
Вместе с прекрасным зданием сгорел и драгоценный гардероб, скопляемый в продолжении многих десятков лет; в нем, между прочим, была богатая коллекция французских кафтанов из дорогих материалов, изящно вышитых шелками, серебром и золотом; их, как мне говорили, дирекция приобрела после одного вельможи екатерининского века. Сгорело также много музыкальных инструментов и небольшая часть театральной библиотеки. К счастью, вся библиотека находилась в Малом Театре.
Сильный огонь продолжался около двух суток, а весь пожар окончился не ближе, как недели через полторы. В первое время жар был так силен, что на театральной площади и на всех близких к театру улицах, растаял снег. После пожара я входил во внутренность театра посмотреть на зрительную залу. Какая печальная и вместе величественная картина. Это был скелет, но скелет великана, внушавший невольное уважение; эти остатки громко говорили о минувшей славе, о былом величии.
Говорят, что зрительная зала после пожара очень была похожа на развалины римского Колизея. Цифра убытка, причинённого пожаром, была огромная, и дирекция находилась в большом финансовом затруднении. Теперь она принуждена была на долгое время ограничиться спектаклями на одном только Малом Театре и почти для каждой старой пьесы делать костюмы, и сверх того она должна была выдавать ежемесячно жалованье многочисленной труппе.
Все это вместе заставило ее прибегнуть к увольнению некоторых артистов: мера крутая, но она была вызвана крайней необходимостью; только, к сожалению, эти увольнения были сделаны не совсем справедливо.
Может быть, дирекция в этом случае руководилась какими-нибудь особенными соображениями, вполне оправдывающими её образ действий; но я здесь высказываю мнение большинства, непосвящённого в тайны театральной администрации.
В числе нескольких десятков мало полезных артистов были уволены и очень полезные деятели, для которых это увольнение было тем ужаснее, что они его вовсе не ожидали. Это было для них "ударом из-за угла" и для некоторых ударом смертельным. Вскоре после этого умерли: драматический режиссер Акимов, оперный режиссер Щепин (Павел Мардарьевич) и актер Соколов, так хорошо игравший роли русских купцов. Таким образом, вместе с театром, сгорело у многих артистов счастье их жизни, а у некоторых и самая жизнь.
После пожара театра, на фронтоне главного его подъезда долгое время красовалась уцелевшая от огня надпись: "Возобновлен в 1843 году". Такая надпись на полуразрушенном, обгоревшем здании, была какой-то злой насмешкой.