Когда он впервые появился, я не сразу поняла, что это за звук. Ко мне никто не приходил и за несколько лет, проведенных в этой квартире, я впервые услышала как звучит мой дверной звонок. Какой-то неприятный звук разрезал пространство и сердце замерло. Я почувствовала, что прямо сейчас этот звук разделяет мою жизнь — теперь все будет иначе.
А что я тогда делала? Как всегда — вспоминала что-то. Сидела в плетеном гамаке возле подоконника и смотрела старые плёночные снимки, перечитывала сотню раз перечитанные письма, перебирала содержимое шкатулки: камни, мелкие подарки, билеты в кино, в театр, билеты на поезд — я все сохраняю.
Пришлось подняться и подойти к двери. Прошла мимо закрытой комнаты — я снимала только одну, а вторая была всегда заперта. Я старалась не шуметь: в случае чего, можно притвориться, будто меня нет дома. Оказалось, что у меня был дверной глазок.
Он ведь отвлек меня от чего-то важного… Я смотрела в окно, на серое небо, на голые ветки деревьев, которые шатались от ветра и зазывали меня куда-то своими скрюченными пальцами. Но я не хотела туда идти. И я вспомнила свой солнечный Крым, детство у моря. Сейчас, в начале апреля, там должно быть очень тепло.
В дверном глазке все такое странное. Какое-то туманное изображение с искаженным пропорциями. За дверью стоял невысокий молодой человек. Кажется.
Всякий раз, когда мне нужно взять себя в руки и заняться дипломной работой, я становлюсь очень рассеянной и что угодно может меня отвлечь. В окно вообще лучше не смотреть. Как я только оказалась в этом городе, который построен из тумана и серых облаков? Снаружи ещё не растаявший снег, бетон, черные деревья, дождь вперемешку со снегом. Взять бы краску поярче и исправить все это уродство. Я уселась в гамак, похожий на капсулу, скрестила ноги, чтобы полностью утонуть среди подушек и пледа, и вспомнила рассвет в Феодосии. Триста солнечных дней в году. Морской теплый ветер. Так я сидела пока на улице не стемнело, и я не увидела свое отражение в окне. Затем раздался этот противный звонок, чем-то напоминающий крик чайки.
Я открыла дверь и убедилась, что нельзя доверять дверным глазкам. Это был старик, причем в очень преклонном возрасте. Только он был одет современно: ветровка, кроссовки. Все это ему ужасно не шло. Глубокие морщины, язвочки, редкие седые волосы, а еще крупный нос и большие обвисшие уши, какие часто бывают у людей в его возрасте. Видно, что он старается держать спину прямо, пусть и приходится для этого сильно напрягаться.
Привет-привет. Ну и погодка. Я мимо шел, решил заскочить, а то давно тут не был, сама понимаешь. Ну и тон, — думаю — сразу «на ты». Простите, мы знакомы? Нет, конечно, но я жил тут раньше, лет десять назад. Вот время было! А ты давно здесь? Почти четыре года. Михаил сдает квартиру? Да, он. Учишься, значит? Да, учусь. А что вас собственно…? А я учился на историческом факультете. Хорошее время. Можно я войду?
Я не знала зачем отвечала на его вопросы и как разрешила ему войти. Все произошло слишком быстро. Он говорил без пауз, отвечал за долю секунды. Прерывался только на кашель. И я не успевала думать, ведь он будто загипнотизировал меня. И вот он уже в коридоре снимает свою красную ветровку и сбрасывает кроссовки. Я видела его руки — все пальцы в этих жутких шишковидных узлах. Руки медленно двигались и я не могла оторвать от них взгляда.
А я смотрю, гамак еще висит. Тоже любил в нем сидеть. Так это я его и прикрутил давным-давно. Сколько тут пыли, но у меня столько же было. И запах знакомый. Ты знаешь, запахи остаются в памяти лучше всего. Вообще-то я фотограф, но когда заказов стало мало, то это место оказалось не по карману. Пойдем на балконе постоим? Пойдемте. Можешь назвать меня Сашей. И меня.
Мы пошли на балкон. Он двигался медленно, но я, не понимая что происходит, шла еще медленнее. Там мы стояли так близко друг к другу, что я слышала его хрипы в груди.
Сигарету? Можно. Вообще-то я редко курю — мне не нравится, но люблю вспомнить молодость. Понимаю. Ещё бы. Эх, хорошо было летом на этом балконе. Я родился в 55-ом. Хотел быть историком, но ещё в молодости чуть-чуть увлекся фотографией. До сих пор снимаю на пленку. Приятно, когда прошлое можно в руках подержать. Все эти события были так давно, что я до конца не понимаю было это взаправду или нет, а фотографии помогают ничего не забыть. Что думаешь?
Мы еще долго потом сидели на кухне, пили чай, вспоминали. Говорил в основном он, но я его хорошо понимала, будто слышала не этого молодящегося старика, а свой внутренний голос. Он долго не хотел уходить, но я и не выгоняла его. Мне кажется, я не могла тогда возражать, могла только ждать, пока он сам не захочет уйти. И он ушел. Мне пора. До скорого. До свидания. Я закрыла дверь и посмотрела в дверной глазок.
Что это было? Время — два часа ночи. У меня недоделанная работа, а я потратила столько времени на разговоры с незнакомым человеком, который ворвался ко мне в дом. Ноги стали подкашиваться. Меня пошатнуло и я ударилась об дверь запретной комнаты. Кожа на руках стала очень чувствительной. Жарко. Кажется, я начала заболевать. Неужели он так быстро заразил меня своим кашлем?
Я проснулась с небольшой температурой и головной болью. Несмотря на это решила заняться работой. Сначала долго откладывала, потом сидела в гамаке и что-то вспоминала. Собралась только к вечеру. Я открыла ноутбук, чтобы приступить к делу, и вдруг вспомнила сегодняшний сон.
Мне снился дом у моря и прогулка с мамой вдоль берега. Мама тогда нашла голубой агат, который сейчас лежит в моей шкатулке. Я достала его и крепко сжала в кулаке. Может это поможет вернутся в тот прекрасный день или хотя бы обратно в сон. Я посмотрела в окно — с неба падал даже не снег, а какие-то грязно-желтые куски слякоти. Почему я сейчас не у моря? Вдруг раздался крик дверной чайки.
Нет, только не сейчас! Неужели он опять пришел? Главное — не поддаваться и не открывать. Но он видел свет с улицы. Посмотрю в глазок, вдруг не он.
Мой пол с паркетом елочкой предательски скрипел. А еще я запнулась у двери и уронила шкатулку с трельяжа. Пришлось открыть.
Мы опять проговорили до ночи. Его невозможно было остановить.
Не хочу тебя отвлекать, но не мог не зайти. Вчера ведь так хорошо поговорили. Ты знаешь, в этой квартире было много пыли и я никогда не мог понять откуда она берется. Кажется, это была и не пыль вовсе, а шерсть. Точно-точно, это была шерсть, будто до меня здесь жила огромная собака, линявшая каждый год, а потом, уже при мне, шерсть осталась и я ее все убирал и убирал, но она почему-то не исчезала и не исчезала. А сейчас она есть, есть? Может, у меня из-за пыли такой кашель? А вообще я снимал две комнаты: спал в маленькой, а ту с гамаком, использовал для работы. Могу я во вторую комнату заглянуть?
Я внезапно очнулась от его гипнотического монолога, от его голоса, сливающегося с тиканьем кухонных часов.
Она заперта. Почему? Не знаю, всегда была. Странно. А мне казалось, что она всегда открыта. Что это значит? Мне пора. Сладких снов.
Я не помню как он ушел. Помню только эту слишком фривольную фразу «Сладких снов», которую он крикнул через закрытую дверь. В тот момент у меня сильно кружилась голова и я еле дошла до комнаты. Я лежала на кровати не раздеваясь и в голове носился голос старика и фраза, которая эхом повторялась из раза в раз. В итоге я ни то уснула, ни то провалилась в обморок.
Утром я решила проверить вторую комнату. Взяла шероховатую дверную ручку, и попыталась опустить ее вниз — та не поддалась. Значит он не гипнотизер и не ясновидящий, а просто старик, возможно, помешанный. Саша, пожалуйста, не пускай его больше в квартиру. Это добром не кончится.
Температура сегодня еще выше. Я вышла в аптеку. Шла замерзая и трясясь от озноба. Дома, улицы, люди — все было как в тумане; все теряло свои привычные очертания и пугало новым, неизвестным видом, будто я смотрела на все это через дверной глазок. Не ясно — был туман в действительности или только в моем воображении. Мое и без того рассеянное сознание не могло собраться в одной точке и что-то осмыслить. Я шла не смотря по сторонам, как обычно, а двигалась механически, словно заведенная игрушка. Мысли о старике, дурное самочувствие, фраза «сладких снов» — все смешалось в единый клубок, нитки которого душили меня, пока я тонула в море тяжелого тумана. Холодно. А в Крыму в это время уже все цвело. Каким бы трудным не был этот маленький поход в аптеку, он мог бы благополучно закончиться, если бы не…
Я медленно поднималась по лестнице. Нужно было самой преодолеть три этажа — в доме нет лифта. Держалась за перила, пытаясь справиться с головокружением, и часто останавливалась, чтобы передохнуть. Когда я, стоя перед своей квартирой, пыталась найти ключ, то услышала как внизу хлопнула металлическая дверь подъезда. Этот хлопок даже рассеял туман в голове: я сразу поняла, что это старик и он идет сюда. Я посмотрела в лестничный пролет и увидела на перилах первого этажа его уродливую руку и красный рукав ветровки. Эта рука скользила по перилам все выше и выше.
Я начала волноваться и не знала как лучше поступить: зайти ли в квартиру и притвориться, что меня нет дома или подняться выше на этаж и переждать пока он уйдет? Если бы я выбрала первый вариант, то гремела бы ключами и дверью так сильно, что он мог бы догадаться, что я дома. Я посмотрела вниз — рука уже на втором этаже. Не помня себя я побежала что было сил на четвертый этаж и замерла вслушиваясь в шаги. Я тяжело дышала, боялась пошевелиться и создать лишний шум. Тем временем старик подошел к двери и нажал на звонок. Приглушенный крик чайки.
А что если он меня видел? Мог видеть на улице, или как я заходила в подъезд. Точно видел. Я начала дышать еще тише, вслушиваясь в шорохи и хриплый кашель, пытаясь по ним понять, что он думает, знает ли, что я прячусь. С другой стороны, я долго поднималась по лестнице, еще и останавливалась, а в это время старик мог быть далеко на улице и не видеть меня, если он, конечно, не следил за мной всю дорогу. Главное — не выдавать себя шумом и ждать, когда он уйдет.
Старик позвонил еще раз, затем робко постучал: он стучал действительно тихо, хотя в тот момент слышалось будто он гремит кулаком со всех сил. Дальше я слышала какие-то скрипы и шарканья по бетонному полу. Мое сердце билось уже с бешеной силой и я боялась, что он услышит эти удары. Воздуха не хватало, еще немного и я могла бы упасть в обморок. Почему я вообще должна от кого-то прятаться?
Наконец-то ушел. Я дождалась пока хлопнет металлическая дверь внизу, прежде чем спустилась на свой этаж. Было ужасно жарко. Я скинула пальто, после чего без сил опустилась на кухонный диван и заплакала. Голова болела больше чем утром, дышать было тяжело, все тело будто перестало слушаться. Сидела так около получаса и пыталась успокоиться. Наконец взяла себя в руки и вошла в комнату. Там все было на месте: два окна, одна кровать, гамак, разбросанные фотографии, агат оставленный на закрытом ноутбуке, шкатулка на зеркале. Все как раньше.
Я легла на кровать и стала обдумывать то, что сейчас происходит. Он не казался простым одиноким стариком, ищущим внимания, но и преследователя в нем нельзя было заподозрить. Разве я просила его не приходить? В его образе было что-то нематериальное. Вспомнила его фразу про комнату «А я думал, что она всегда открыта».
Хотела написать письмо маме и рассказать все, что случилось. Может, тогда станет не так страшно. Но сил писать уже не было, и я открыла деревянную шкатулку и достала оттуда старые письма. Читая одно за другим — успокаивалась.
Спустя пару часов голова от писем разболелась. Я лежала, боясь пошевелиться. Жар сменялся пронизывающим холодом, будто играя друг с другом наперегонки. Паутина домыслов и догадок обвивала сознание и не давала свободно развернуться ни одной внятной мысли. Я боялась, что старик снова придет вечером, будет звонить и стучать своим огромным кулаком с шишковидным узлами. Оставит на двери вмятины и разобьет хрупкий глазок. Может, если я не открою ему несколько раз, то он перестанет сюда ходить? Я закрыла глаза, так ничего и не решив, и заставила себя ни о чем не думать. Так я лежала долгое время пока не уснула.
Когда я открыла глаза, в комнате было уже темно и очень холодно. Так холодно, что казалось, будто пар идет изо рта. Может, я забыла закрыть форточку? Главное — было темно, значит я спала не меньше пяти часов. Сознание ко мне вернулось: сейчас все казалось ясным, живым и настоящим. Я пыталась пошевелиться, но ничего не получалось. Единственное, на что хватило сил — это поправить одеяло и устроиться поудобнее головой на подушке. Болезнь отступила? Теперь я могла более ясно все воспринимать. Вот комната, кровать, гамак, журнальный столик, на котором стоит большое растение; вот деревянные стены и рамы окон — я дома.
Вдруг я начала слышать какие-то шорохи. Сперва незначительные и ненавязчивые, но потом эти шорохи усилились и, в конце концов, сменились скрипом и каким-то шарканьем, будто кто-то еле передвигал ноги на старом паркете: на узорном паркете, промежутки которого были забиты пылью. Вслушиваясь в звуки, я пыталась догадаться откуда они исходили и поняла, что это не могли быть соседи. Звуки казались намного ближе, чуть ли не в полутора метрах от меня, или даже у изголовья, или в самой голове, будто галлюцинации. Я с ужасом поняла, что все эти лязги и шорохи доносятся из соседней закрытой комнаты. Ошибки быть не могло — я понимала это так же ясно как то, что сейчас ночь и это моя комната, и я это я, а ни кто бы то ни было другой. По телу пробежал холод, руки были неподвижны, словно гвоздями прибитые к кровати. И эта беспомощность пугала не меньше, чем то, что я сейчас слышала за стеной. Все же сознание оставалось таким же ясным и трезвым как незадолго до этого, поэтому я могла слышать каждую ноту в этой жуткой симфонии скрежета и скрипа к которым неожиданно добавился звук дверного звонка, который один, без лишнего сопровождения, мог свести с ума своим нервным, душеизводящим криком.
Звуки все усиливались, и не оставалось сомнений, что за дверью закрытой комнаты что-то происходит. Там кто-то был, кто-то прятался и давал об этом знать, создавая страшный шум. Может это галлюцинации? Но ясность и отчетливость звуков мешали в это поверить. Но почему я не могу двигаться, почему не могу встать, чтобы защитить себя от опасности, хотя бы попытаться защитить? Почему все это так несправедливо? Ветка стучала по стеклу.
Вдруг я услышала самое страшное, то, о чем и представить не могла — за стенкой раздался хриплый кашель. Я сразу его узнала и оцепенела настолько, что и головой не могла пошевелить. Нет, пожалуйста. Хватит меня преследовать. Вместо этих фраз — жалобный, отчаянный стон и мычание. Его кашель, смешивался со скрипом паркета, дверными хлопками и звонком; кажется, он снова начал стучать, громко стучать в деревянную дверь кулаком. Я опять начала слышать, вернее чувствовать, стук своего сердца. Тем временем кашель усиливался и доходил уже до таких глубоких и страшных хрипов, что был подобен рычанию диких животных.
Сперва ненавязчивые звуки теперь стали настоящим шумом и усиливались с каждой секундой, словно это был звук приближающегося поезда, который вот-вот налетит на меня, прикованную к кровати, будто к рельсам. Кашель стал похож на раскаты грома. Я плакала и бормотала что-то, стонала от страха и звала на помощь, чувствуя слезы на своем лице. Я закрыла глаза в надежде забыться, но шум только усиливался. Удары в дверь начали звучать в такт с моим сердцем, а звонок раздавался, стоило мне только снова открыть глаза. Я решила не открывать глаз, хотя бы для того, чтобы звонок перестал так оглушать, но один раз сдалась и открыла.
Он был здесь. Прямо у изголовья. Он стоял и заглядывал в мои открытые глаза. Старик молчал и возвышался надо мной огромным черным памятником. Его лицо выражало ледяное спокойствие, будто не происходило ничего необычного, будто стоять здесь в темноте, было для него привычным делом. Вся комната в одну секунду наполнилась душераздирающим визгом, который заглушил предыдущий шум, одиноким и острым криком в пустой квартире. Но старик никак на него не реагировал и стоял, словно древнее изваяние.