Увы, известные поэты редко хранили верность своим «вторым половинкам». Или, если не уходили из семьи, часто «увлекались» посторонними женщинами. Ревнители нравственности, конечно, всегда в таких случаях их сурово порицали… не задумываясь над тем, что эти мимолётные женщины были Музами. Что именно благодаря им рождались целые поэтические циклы «Избранное», которые дети ревнителей изучают в школах. Не такой уж редкий случай, когда несовершенство человеческой природы служит источником рождения Прекрасного.
Влюблённость как выход из кризиса
У молодого, но уже довольно известного поэта Александра Блока в 1906 году случился первый творческий кризис. Нет, он не исписался, поэтические строки выходили из-под пера столь же легко, как и ранее. Но появилось ощущение Круга, из которого вырываться получалось всё тяжелее. Выходом стало обращение к драматургии – Блок увидел в сценическом закулисье выход из своего творческого лабиринта. Да и кто может устоять перед магией сцены и всем, что с нею связано?
Тем более, что это был театр Комиссаржевской. А ещё в нём только-только начал свой творческий путь такой будущий гений режиссуры, как Мейерхольд – совсем ещё тогда юный. «Зелёный». И своими сценическими задумками, пока ещё неоформленными в действо, Мейерхольд щедро делился с поэтом. А они как-то опосредованно находили отклик у того в душе, помогая не только родить новые образы, но и по-новому подать их даже самой искушённой публике.
Александр Блок оставался доступным и во многом понятным своей публике во все годы своей жизни – даже тогда, когда его уже стали считать «маститым». А уж тем более таким он был в первом десятилетии ХХ века. Актриса театра Веры Комиссаржевской Валентина Веригина вспоминала позже, что Блок «всем импонировал, все дорожили его словом, его мнением».
Напомним: на дворе то, что уже тогда, хотя и робко, вполголоса, стали называть «Серебряным веком». Чаще с уточнением «серебряный век русской поэзии», но это не совсем так – «серебро» было и в прозе, и в драматургии, и в живописи. И вообще в эпохе переплелись многие виды искусства. А вместе с ними – и судьбы творческих личностей в том же театре Комиссаржевской, где по субботам встречались и корифеи, и неофиты. И там же Блок встречает Её. Таинственную, загадочную, обаятельную и удивительную Наталью Волохову. Уроженку Тавриды – оттуда были её шарм и роковая южнорусская красота, сразу сразившие молодого поэта.
Знаковая премьера
Сближению способствовали репетиции «Балаганчика», пьесы, отданной Блоком театру Комиссаржевской из-за сходства их идейных и творческих позиций. И кому в ней, как не Волоховой, с ее пронзительными чёрными глазами и пряной южной красотой нужно было отдать роль Влюблённой? Интересно, была ли она искренней, когда долгое время «не понимала», ради кого поэт после спектаклей засиживался в театральной гримёрной, которую Волохова делила с актрисами Веригиной и Мунт? Всё расставили по своим местам слова Блока
Я был смущённый и весёлый. Меня дразнил твой тёмный шёлк…
А потом и сказанное Наталье Николаевне прямо, что заставляют его приходить в театр, в его закулисье именно её волшебные южные глаза. Перед самым Новым, 1907 годом, 30 декабря состоялся премьерный показ «Балаганчика», пьесы, взломавшей, по признанию многих, «надоевшую действительность». И особенно можно было понять представителей творческой тусовки – ведь по стране ещё катилась волна революционных выступлений. Не стоит забывать, что «революция 1905 года на самом деле была процессом растянутым, вплоть до середины года 1907.
Тем более была интересной реакция зрителей на первый показ. После томительных первых секунд тишины в зале (от которой многие участвующие в показе актёры едва не поседели) зал взорвался. И не только аплодисментами. Они смешались с негодующими криками вроде «Позор!» и «Безобразие!». А Мейерхольда, отогнувшего краешек занавеса, просто потрясла одна вполне на вид почтенная старушка, свистевшая, как уличный мальчишка! Он даже послал ей розу на длинном стебле, в знак одобрения и восхищения поведением.
Актёры не стали дожидаться официальной реакции театральных критиков, и в ту же ночь устроили капустник под название «Вечер бумажных дам» на квартире актрисы Веры Ивановой. Дамы должны были явиться в гофрированных бумажных накидках поверх обычной одежды, а мужчины – в чёрных полумасках. Блок, впрочем, в этой полумаске был вполне узнаваем. Именно на протяжении этой сумасшедшей ночи, когда из длинных бокалов все пили тягучее красное вино, просто сидя на полу, стало ясно и самой Волоховой, что поэт, «давно и прочно женатый», влюблён в неё без памяти. Эта ночь и закончилась вполне предсказуемо, когда гости, утомлённые вином и весельем, разъезжались на извозчиках по домам. Или по гостиничным номерам. Наталья – с поэтом. А его супруга, Любовь Дмитриевна Менделеева – с другом мужа литератором Чулковым, который давно в Любе был неравнодушен.
Любовный многоугольник
Не спешите обвинять этих четверых в безнравственности, в каком-то Содоме! Такие демонстративные жесты просто были приняты тогда на публику. Для интриги, если хотите. Потому что свято исповедовался принцип «казаться, а не быть», и некий флер порочности у богемы считался чем-то вроде «приправы» в отношениях. И что бы сам Блок позже не говорил (весьма туманно, впрочем!) о той «волшебной ночи», сама Наталья Николаевна тесные отношения с поэтом решительно опровергала. Единственное, что было точно, так это доставленный ей наутро в номер гостиницы длинный футляр с букетом роз внутри. И с листком бумаги с известными ныне строками «Я в дольний мир вошла, как в ложу…».
Ничего удивительного нет в том, что рождавшиеся в эти дни стихи Блок включил в свой цикл под условным названием «Снежный роман».
Начало зимы 1907 года в Петербурге было не совсем типичным для этого города: никакой промозглости или слякоти, морозная и вьюжная русская зима! И по этой зиме, по заснеженным улицам поэт бродил трое суток напролёт с румянцем на щеках и лихорадочно блестевшими глазами. Сочиняя стихи на ходу и часто записывая их на чём попало простым карандашом, всегда бывшим для таких случаев наготове. Привести в порядок? Потом, всё потом!
В таком состоянии он и ввалился на квартиру к поэту Евгению Иванову («Рыжему Жене», рыжему от волос до зрачков). Уже в вечерних сумерках третьего января. Рыжий Женя как раз болел, был простужен, и он со своим накинутым на плечи клетчатым пледом являл с разрумянившимся с мороза Блоком разительный контраст.
- Вообрази, друг мой – я влюблён.
- Да в кого же?
- А послушай стихи, и ты поймёшь! – и Блок читает только недавно рождённые строфы. А Иванов всё больше мрачнеет. Ещё бы! Ведь Любу, жену Александра, он знает очень хорошо!
Хотя да – верить во всей этой истории следует всё же именно Волоховой, утверждавшей, что не было ничего, кроме жарких диалогов и монологов, да касаний рук. Здесь важно другое – морозные петербургские дни родили вот этот снежный цикл из более чем тридцати стихотворений, посвящённых «Прекрасной Даме», Музе, объекту платонического обожания.
Что? Если бы она позволила себе перейти через грань…? Вот именно – «если бы». Но она не перешла. Ведь было же однажды: он всё пытался говорить о своих чувствах, но Волохова останавливала: «Любовь Дмитриевна была у меня на днях». — «Люба? И что она хотела?» — изумился тогда Блок. «Вас дарила. Да только я не приняла. Простите!»
«Переплавка» Любви в Поэзию
Так что молва о развращённости нравов «Серебряного века» не более чем молва. Не забывайте о «казаться, а не быть». Тем более, что роман, если он настоящий, требует интимного уединения. А о каком уединении могла идти речь, когда их всё время было трое: Он, Она и заснеженный Петербург? Блок во время совместных блужданий с Волоховой по белым от пушистого снега улицам показывал своей Музе знаковые для него места, связанные, например, с его пьесой «Незнакомка». Пытаясь, наверное, совместить два этих столь непохожих образа.
А она его не любила. Принимала ухаживания, отдавала должное таланту, но не более. Так как только недавно рассталась со своим мужчиной и ещё не совсем отошла от тех долгих, страстных, а затем и тягостных отношений. Поэтому и всё дальнейшее поведение поэта вполне вписывается в рамки поведения таланта: не чувствуя обратной связи, он поставил последнюю точку в «снежном» петербургском стихотворном цикле, и эта точка стала точкой в отношениях с Музой.