Глава 3. Узбекистан. Че Хан. 1966 год.
Че Хан спрятался под одеяло. Лежал в темноте и прислушивался к тому, что происходило на улице. Это было не трудно, потому что сколько он помнил себя, а помнил себя он лет с шести, картины дома не менялись, только двигались. Иногда беззвучно, иногда со звуком. В двенадцать он стал понимать, почему так по-разному ведут себя взрослые. Сейчас мать кричала: значит, рядом никого нет; при стариках и отце она вела себя по—другому, морщила лоб в скорбном повиновении и молчала как рыба, беззвучно шевеля губами, только насмешливая улыбка скользила по лицу и исчезала как солнечный зайчик.
Ага. Голос матери таял в пространстве, становился тише и любезнее, кто-то пришел. Скрипнула дверь, раздались быстрые шаги с легким покашливанием, следом опять шаги, но уже медленные. Че Хан старался дышать так, как будто спал глубоким сном.
—Ты почему до сих пор спишь? — рассерженно спросил отец.
—Заболел, всю ночь температурил, — тут же ответила бабушка вместо Че Хана.
Че Хан крепко зажмурился, представил, как отец садится за низенький столик напротив деда и раздумывает, будить сына — притворщика или поверить словам его защитницы. Звякнули ложки, значит, завтрак начался. Надо лежать тихо и не шевелиться, иначе отец вытащит его из постели и начнет допрашивать. Как же долго они едят! Скорее бы уже закончили «царскую трапезу» из риса и кимчи, начиненного чесноком. Вспомнил, как белобрысая соседка по парте каждый день морщит нос, хоть в школу не ходи:
—Опять наелся чеснока.
—Откуда знаешь?
—Воняет от тебя.
Он отодвигался на самый край парты и старался не дышать в сторону вредной девчонки. Так и чесались у него руки, чтобы врезать ей хорошенько.
С другой стороны, она права. Мягко сказать, еда у них дома очень пахучая. Особенно суп из соевой пасты, заготовленной намного лет вперед. Че Хан не знал, куда убегать, когда бабка начинала варить в огромном котле мешок соевых бобов. Сначала она заставляла детей перебирать бобы, заливала их водой на ночь и на следующий день варить. Пока котел остывал, на низенький столик устанавливали железную мясорубку и заставляли детей крутить деревянную ручку, отполированную до блеска. Че Хан еле вертел деревянную ручку, отполированную до блеска, и чертыхался, что день подходит к концу, а соя не убавляется.
Из готовой массы бабка ловко лепила кругляшки, похожие на коровьи лепешки, складывала их друг на друга столбиком, перевязывала тряпочными ленточками, а мать подвешивала их на гвоздики, вбитые под потолком. Лепешки висели все лето: сохли, покрывались плесенью, издавали такой запах, что у Че Хана болела голова; отец тоже морщился, когда заходил в комнату, воротил нос от лепешек, как будто это могло спасти его обоняние. Наскоро поев, он быстро выходил из комнаты, а бабка возмущалась, что он ест больше всех сою, а нос воротит так, как будто не притрагивается к ней.
Бабка с матерью раз в неделю переворачивали лепешки, опять перевязывали и подвешивали на стенку. В конце лета высохшие стлбики с соей мыли, соскребали густую плесень, нюхали и щупали; пробовали на вкус; дробили и размачивали в воде; получали однородную густую массу, которую нещадно солили и складывали в огромные кастрюли. Тару с соевой пастой, предварительно закрыв холщеной тряпочкой, ставили дозревать в темный угол сарая и забывали о ней еще на целый месяц. Самое смешное, что пасту из кастрюли первой набирала бабушка, если это делала сноха, следом обязательно проверялось, так ли она закрыла кастрюлю, ровно ли постелила тряпочку на поверхность соевой пасты и еще много мелочей, которые нельзя доверить молодой менури.
В округе все знали, что у бабушки самый вкусный тяй. Иногда мать смеялась:
—Десять бочек соевой пасты вам надо приготовить перед смертью. Не то ваш сын умрёт от голода.
—У сына жена есть, — бурчала в ответ бабушка.
Однажды Че Хан затолкал горошинку сои в нос. В правую ноздрю. Ему стало интересно, откуда она вылезет. Когда палец дошел до перегородки носа, пошла кровь.
—Что с тобой? — подбежала к нему бабушка.
—Опять что-то натворил, — замахнулась на него мать, — отвечай немедленно.
—Горошинка в носу, — захныкал он, вытирая кровь ладонью.
Мать побежала на кухню, принесла баночку с черным перцем и сунула ему под нос:
—Нюхай, перец. Сильнее, кому сказала.
Че Хан нюхал и синел: вместе с ним посинела от страха бабушка. И в ту минуту, когда мать уже хотела бежать к деду за помощью, Че Хан чихнул. Горошинка вылетела из носа и упала на циновку прямо перед матерью. Она так обрадовалась, что даже не отругала как следует.
—Запомнил, что в нос ничего нельзя толкать? Задохнешься и умрешь.
—Да, — радостно согласился он, что отделался от наказания.
Хорошо, что летом не надо ходить в школу, не то опять пришлось бы сидеть на одной половинке задницы и смотреть на доску, где пишут непонятно что, тоже иероглифы, только русские; не успеешь вздохнуть на улице, уже переменка закончилась. Домашних заданий столько, что надо сидеть оставшийся после уроков день и пялиться уже в книгу.
Вот прямо как дед. Уткнется в свои тетради и бормочет целыми днями. Че Хан как – то утащил их, стал разглядывать. Ничего не понял, одни палочки и кругляшки. Жуть, не дай бог, заставят палочки эти учить.
Мать ворчала, что пропусков много, скоро уже четверть учебная заканчивается, а бабкин любимчик всё играет в больного.
Вскоре Че Хан оставался один, постанывал от наслаждения и готовился к завтраку в постели. Вскоре рядом с ним бесшумно появлялись чашка с рисом, яичница или картошка, пожаренная в толстой сковородке на керосинке. Притворщик присаживался к низенькому столику, за которым позволяли кушать только дедушке и отцу. Сидел важный, как будто он и на самом деле становился главой семьи.
Времени хватало на все: спокойно поесть, достать художественную книгу и улечься с ней опять в постель до обеда. Рыжая голова вертелась на валике, заставляя шуршать рисовую шелуху, которой был начинен валик для сна, а худые руки держали книгу, и пальцы нетерпеливо переворачивали страницу за страницей. Он жадно читал и представлял себя героем, сильным и мужественным, ездил по разным странам и совершал подвиги, хоть бы эта задавака, противная одноклассница, попала бы в плен к разбойникам, а Че Хан ее освободит; пусть ей станет стыдно за «Фу, воняет от тебя».
Когда бабушка заходила в комнату ближе к обеду, он опять спал; книга валялась на циновке, а худые руки безвольно лежали поверх стеганого одеяла.
Че Хан просыпался после обеда. Выждав немного времени, выходил из дома, убедившись, что путь на улицу свободен. Филя. Надо к нему. Стучал в окно до тех пор, пока тот не от не откликался:
—Чего так стучишь? Мать ругается, говорит, что стекла разобьем, — Филя недовольно ворчал на друга.
—Выходи на улицу, жиртрест.
—Вечером, когда прополку в огороде закончу.
—Вот ты дурак, делаешь все подряд, что тебе велят. Выходи, покажу интересную штучку.
Филя, пойманный «интересной штучкой», оглядывался по сторонам и тихо выползал, как ящерица, из окна.
—Смотри, сколько махорки натырил у деда, сейчас курнем.
—А спички есть? — соглашался Филя, боясь отказываться от заманчивого предложения. Выходил украдкой на улицу и сразу вместе прятались в укромном месте.
Как бывалые курильщики, они заворачивали самокрутку, разминали пальцами, чтобы крошки распределились ровно и прикуривали.
—Теперь твоя очередь, тащи и ты махорку, – Че Хан выжидающе смотрел на друга.
—Как?
—Каком кверху, твой отец тоже курит, пусть делится с нами.
—Он знает, сколько у него папирос в пачке.
Короче, с Филей кашу не сваришь. Че Хан ждал, когда дед заснет и без опасений начинал передел имущества. У него уже появился свой маленький кисет: мешок, который утащил из бабкиного узелка. Иногда приходилось ночью подползать к деду, спящему на другой стороне циновки, осторожно вытаскивать кисет из-под матраса. Вытащить легко, а назад положить на то же место, было намного сложнее: подползти, приподнять постель, положить так же, как было до его прихода. Дед спал, примостив голову на валике, набитом рисовой шелухой; похрапывал и что-то бормотал во сне; втягивал в себя воздух и выпускал через губу так, как будто играл на трубе.
И еще Че Хана интересовали тепло и огонь. Как – то смог уговорить Филю, им стукнуло по девять лет, поджечь сено у соседей. Через арык, канава для воды, жила большая семья узбеков, они заготавливали на зиму сено для скота, скирды тянулись так высоко, что им не удавалось взобраться наверх. Им нравилось прятаться в сене, странно шуршащем и пахнущем травами, закопаешься поглубже и лежи себе целый день, наблюдай за мышами, пищащих тонкими голосами. Сено, его называли саман, привозили на арбе, большой телеге с ишаками, закидывали на верх уже сложенной кучи и притаптывали. К осени его становилось так много, что гора сена закрывала дом, хозяева не видели, что делалось с другой его стороны.
—Смотри, что у меня есть! — Че Хан протянул коробку спичек Филе. —Давай подожжем, посмотрим, как огонь будет разгораться.
—Ты что, нас отлупят.
—Мы убежим.
Мальчишки отошли на некоторое расстояние, достали спички, чиркнули и поднесли к стогу. Не такое и легкое дело оказалось поджечь стог: огонь гас и не хотел разжигаться.
—Может быть, домой сбегать за керосином?
—Нельзя, родители дома, — отказался Филя, оглядываясь вокруг, вдруг кто-то наблюдает за ними.
И наконец – то маленький язычок огня не потух. Он медленно подбирался к сухой травинке за травинкой и разгорался. Огонь стал уверенно лизать сено и рос на глазах. Сухая трава радостно потрескивала и радостно соединялась с пламенем. Мальчишки спрятались на другой стороне улицы и смотрели, как горит стог с их стороны.
—Бежим, — крикнул Че Хан и рванулся вперед.
—Подожди меня, — закричал Филя, — спрятаться надо.
—Нет, разбегаемся по домам.
Когда Че Хан вошел в дом, семья ужинала. Бабушка соскочила со своего места и стала набирать ему еду: налила в чашку воду, подвинула рис, жареную картошку, соленья с пуктяем, супом из соевой пасты и подала алюминиевую ложку.
Мать подозрительно посмотрела на него, но ничего не сказала.
Он хлебал торопливо рис с водой, цеплял из общей тарелки кимчи, салат из летней зелени, густо приправленный перцем и чесноком и думал, о том, как они подожгли сено. Красиво. Огонь сразу взметнулся вверх. Не то, что в прошлый раз, когда его застукала бабушка. Вечером взрослые уже заснули, когда Че Хан решил провести опыт. Что он хуже взрослых, что ли? Видел не один раз, как взрослые наливали в посудину керосин, который начинал вонять в воздухе, сворачивали фитиль из марли и поджигали. Слабый язычок пламени освещал комнату до тех пор, пока бабушка не задувала огонь.
Он схватил небольшое блюдечко, украшенное по краям голубыми цветочками, в сарае отлил керосин из жестяного бачка. Показалось, что мало, плеснул ещё и пролил вонючую жидкость на глиняный пол. Если заметят, то ему влетит по первое число. Скрутил фитиль из старой тряпки, висевшей на ржавом гвоздике, макнул в керосин и достал спички.
Чирк. Огонек потух. Начиркал столько раз, что коробок почти заканчился. И, наконец – то, ему удалось разжечь спичку. Фитилек медленно загорался, но вот в темном сарае стало светлее; на керосинке, старых кастрюлях заплясали красно – желтые тени, заметались по серым стенам и рабочих телогрейках.
Зрелище завораживало. Че Хан не мог оторвать взгляд от огня, становившегося все более смелым.
Вдруг в это время открылась дверь. Бабушка всплеснула руками, схватила чью – то одежду и стала сбивать пламя. Че Хан стремглав выбежал на улицу и спрятался в саду. Сквозь ветви деревьев на него смотрела полная луна. На шум лениво залаяла соседская собака и замолчала. Наверное, узнала его. Они дружили. Че Хан подкармливал ее остатками еды, разговаривал с ней, осторожно протискивал руку через щель в заборе и гладил холодный нос овчарки, которая лизала его мокрым языком. Странное дело, при хозяевах собака не обращала на него внимания, как будто не знала его, но в их отсутствии мельтешила вдоль забора и негромко лаяла, как будто звала друга поиграть.
Ему очень хотелось завести себе собаку, но взрослые запретили:
—С вами возни полно, еще за псиной ухаживать.
—Я сам буду за ней смотреть. Вон у соседей овчарка ощенилась, такие красивые щенки. Пожалуйста! — канючил он, но не смог никого убедить.
Он ходил следом за бабушкой и уговаривал, что собака станет надежным охранником, сторожить дом будет. Бабушка засмеялась: охранять нечего, стены воры не унесут.
Теперь надо выждать, пока бабушка не заснет. Хорошо, что она застала его с фитилем, а не мать, а то опять вжик — вжик свистели бы розги. И чего во дворе столько деревьев растет, прутьев хоть пруд пруди. С такими горькими мыслями Че Хан расположился в саду на теплой земле и незаметно для себя заснул. Сколько времени провалялся, не знал. Проснулся и не мог понять, где он находится. Огляделся вокруг. Вспомнил фитиль и бабушку, и побрел домой, натыкаясь на деревья.
Они еще ужинали, когда кто-то с улицы закричал, что пожар. Мать выбежала на голоса, потом вернулась, схватила ведра и опять побежала на улицу, строго приказав им оставаться дома. Сестры решили узнать, где пожар и что горит. Че Хан незаметно пошел за ними.
Сено горело. Горело с такой силой, как будто хотело достать пламенем до первой вечерней звезды, закрытой дымом как фатой, только серого цвета, а не белоснежного. Огонь плевался во все стороны и трещал. Люди бегали с ведрами, пытаясь залить пламя водой. Кричали и суетились. Че Хан испугался. Вдруг узнают, чьих рук это дело. Быстро вернулся домой и схватился за портфель.
—Спать пора, а ты уроки решил делать? — изумленно всплеснула руками бабушка.
—Почитаю немного.
—Видел, что творится у бедных соседей? Кто-то поджёг сено. Хоть бы огонь на дом не перекинулся. С огнём шутки плохи: он пощады не знает, всё сжигает на своём пути. Помнишь, как ты пытался разжечь фитиль? Никогда больше не бери спички в руки. Понял? — она подозрительно посмотрела на него.
Уже поздно вечером он подслушал разговоры старших. Пожарники потушили огонь. Никто не смог определить, что случилось. Сено сгорело дотла. Хозяйка плакала, что скотину придется зарезать или продать. Кормить их больше нечем. Как и ребятишек, оставшихся без молока.
Че Хан долго не мог заснуть. Он крутился и потел от ужаса, представляя себе голодных коров и плачущих ребятишек. Еще страшнее стало, когда он представил себе, как горели бы коровы, мычали бы и не могли бы выбраться из пламени.
Ему казалось, что хозяева догадаются, чьих рук это дело. Они с Филей поклялись друг другу, что никому об этом не расскажут.
Вскоре разговоры о пожаре затихли.
Че Хан выходил во двор, когда Филя свистел за забором или слонялся под окнами. Ему нравился велосипед Че Хана, стоявший на веранде. Руль, колеса, сиденье, подогнанное под рост, вызывали зависть: повезло тому, кому родители купили велик; родители Фили упирались, говорили, что надо полезным делом заниматься, а не педали крутить, балду гонять целыми днями. Это у соседей позволено детям заниматься чем попало, их балуют; то книги им покупают, то в кино разрешают; лучше бы на поле приучили бы детей работать. Рыжий Че Хан ни к чему непригоден. Не жалеет родительских денег, таскает из дома продукты, махорку дедовскую. Плохо их воспитывают.
Но Филя не слушал родителей. С утра убегал к другу, выманивал его из дома и потом выпрашивал велосипед:
—Ты жадина — говядина! Пацанам расскажу, что жалеешь свой драный велик.
—Я — жадина? Жиртрест, мозги у тебя жиром затекли, забыл, сколько раз в день канючишь, выпрашиваешь велик. Жмот – ты, а не я, даже табак не можешь у отца взять.
—Правильно мать сказала, что вы все, — начал Филя и осекся.
—Что она сказала? — угрожающе переспросил Че Хан, придвигаясь ближе к Филе.
—Ничего.
Кулак взлетел в воздухе и пролетел мимо лица Фили, вовремя увернувшегося от удара. Мальчишки толкали друг друга, приближались и отскакивали с таким жаром, что куры, спрятавшиеся в тени, недовольно начали квохтать и коситься на драчунов. Наконец-то, Че Хан оседлал Филю и требовал, чтобы тот договорил то, что начал.
—Невоспитанный ты, а родители потакают тебе, — зло выплюнул признание Филя, на котором гордо восседал Че Хан.
—Я невоспитанный, а ты упитанный, и родители твои такие же жмоты, как ты, Конфеты подвешивают к потолку, прячут от своих же детей. У нас дома все на виду, даже табак.
Вытерев пот, Че Хан слез с поверженного друга и уселся в тени, в то время как Филя с обиженным видом отряхивал с себя пыль.
—Ты не говори своим родителям, что я тебе сболтнул.
—И что мне будет за молчание?
—Папиросы принесу отцовские.
—Принято. Поиграем в дурака?
Мальчишки устроились в тени и начали тасовать карты, как будто на они душили друг друга в смертельной схватке минуту назад. «Валет» с «дамой»лениво шлепнулись в траву и безмятежно улыбнулись, когда закончилась игра и мальчишки разбрелись по домам, поглядывая на солнце, сползшее за крыши домов. Сейчас придется поливать двор, мести его и собирать мусор. Конечно, это было возмутительно: каждый день, утром и вечером поливать двор и подметать его; зачем; для кого?Дурость взрослых, да и только.
Че Хан знал, что сейчас увидит дома: бабушка готовит ужин и снует из летней кухни на веранду, где обычно за расстеленной на полу клеенкой сидели одни дети, взрослые работали на поле и домой приезжали редко, если в том была необходимость.
Ужинали в поселке в одно и то же время, даже печи во дворе разжигали почти вместе. По воздуху расстилался запах соевой пасты, жареных бобов и чеснока. Солнце, как усталый кочегар, и медленно исчезало, возвращая людям прохладу. Взрослые, бабушка с дедом, ложились спать рано, почти вместе с курами, которые устраивались в курятнике, как только начинало темнеть. Дед
почти сразу начинал похрапывать, а Че Хан подкрадывался к нему и запускал руку под тонкий матрас, нащупывал кисет и подтянул к себе: торопливо развязывал противные тесемки, пересыпал в бумажный кулек, завязывал тесемки и осторожно задвигал кисет на место. В самый первый раз он провернул дело с табаком неосторожно, отсыпал почти половину, после этого дед не расставался с кисетом, носил его в кармане брюк.
Но зато потом наступила минута торжества. Небрежной походкой Че Хан появился там, где его друзья проводили большую часть времени. Медленно, очень медленно Че Хан достал из-за пазухи табак в бумажном кульке, в таких обычно продавали семечки на базаре, развернул, поднес щепотку к носу и шумно вдохнул и начал скручивать самокрутку. Знали бы пацаны, сколько раз ему пришлось следить, как Соколиному Глазу, за движениями сморщенных пальцев деда с желтыми ногтями. Чиркнул спичкой и затянулся. Это он тоже отрепетировал заранее, в первый раз чуть не задохнулся от кашля. Хорошо, что тогда его никто не видел. Голова закружилась, горло запершило и не хватало воздуха. Он прислонился к стене сарая и закрыл глаза, стараясь не шевелиться. Как противно, но настоящие мужчины курят. В кино они красиво держат папиросы в оттопыренных пальцах,некоторые умудряются выпускать дым колечками. Надо научиться. Глубокий вдох и выдох, ещё раз вдох и выдох. Его вырвало, он согнулся пополам и содрогался. Пришлось остановить тренировку и пойти домой. Бабушка всплеснула руками:
—Что случилось? Лицо зеленого цвета, сейчас деда позову.
—Не надо, спать хочу, — он отвернулся в сторону, чтобы она не учуяла запах табака. Странно, дед смолил, как паровоз и его не тошнило. Спросить бы у него, но нельзя. Через неделю он со страхом продолжил обучение и обрадовался, что его не вырвало, только голова кружилась и першило в горле, как в самый первый раз. Вскоре, осмелев, Че Хан стал затягиваться и ждать приступа головной боли, но все обошлось. Чтобы не облажаться перед пацанами, он курил в одиночку почти каждый день.
И вот наступил долгожданный момент! Он оказался в центре внимания! Мальчишки нетерпеливо наблюдали за его руками, а он не торопился, разжигал их любопытство. Медленно поднес огонь к самокрутке, затянулся, отбросил щелчком в сторону спичку,выдохнул колечки дыма. Откинув руку с папиросой, зажатой средним и указательным пальцем, небрежно спросил:
—Кто хочет покурить?
—Я, — раздался голос старшего из них. И его голос стал решающим: покурить решили все, чтобы не отстать от других, чтобы не сказали пренебрежительное: «Слабак!»
Че Хан чувствовал себя героем. Наконец-то он стал первым, почти как Соколиный Глаз, опытным следопытом и охотником, научился добывать табак. К концу лета почти все мальчишки научились курить. Они и вести себя стали по – другому: плевались, размахивали руками и громко спорили, убеждая друг друга ломкими голосами. Даже удары по футбольному мячу стали сильнее и увереннее.
Тем, кто не смог добыть курево, дедушкин кисет щедро протягивал щепотку табака, крепкого и дразнящего за версту своим запахом.
—Опять! — мать схватила его за руку.
—Нет, я ничего не взял, — отбрыкивался он, пытаясь вырваться из тисков.
—Гязяки (собака) ты понимаешь или нет? Тебе курить нельзя. У тебя слабые легкие.
Мать лупила его и говорила, почему нельзя. Рассказывала историю про больницу, как он в детстве чуть не умер, как спасла его. Че Хану иногда хотелось вставлять подробности своей болезни, он их давно выучил, чтобы она скорее замолчала. Наконец, удары стали слабее, он съежился, сделал вид, как ему больно и захныкал, но уголки губ лукаво подергивались, боясь улыбнуться.
Со временем Че Хан привык к колотушкам и старался не отворачиваться от ударов, чтобы мать тратила меньше сил на его воспитание. Оба потели от напряжения. Растрепанные волосы, разгневанное лицо матери и его, с мокрыми прядями волос, прилипших к сморщенному лбу. Он представлял себе, что его пытают белокожие, хотят снять скальп.
Курить Че Хану уже хотелось каждый день, поэтому он знал, что к табаку, который он стащит у деда, прилагаются колотушки матери. От них, если ноздри матери чуяли запах курева, он не мог отвертеться даже при самой своей изворотливости. Поэтому он был всегда начеку, как Соколиный Глаз, о котором мог читать бесконечно; книга «Последний из могикан» Ф. Купера уже стала потрепанной, как тетрадка деда, а Че Хан читал и перечитывал страницы о приключениях индейцев. Он хотел выработать в себе интуицию, быстроту и натиск, учиться читать следы врагов. Вместо врагов он следил за окружающими, выучил их привычки и научился читать по их лицам мысли. Быстрый взгляд, мгновенная реакция на действия родных и друзей, подвижная мимика красивого лица полностью сформировалась к двенадцати годам жизни наследника. Бабушка гордилась:
—У мальчика нунчи есть. Все видит и понимает.
—Нунчи, чтобы стащить мой табак? — дед недоумевающе смотрел на жену и спрашивал себя:что делать с внуком? Ждать. Перерастет и,возможно, Небо направит его на верный путь. Возможно, но пока харакси предсказывали наследнику не самый лучший путь, звезды перекрывали ему дорогу и за следующим жизненным столом. Учитель старался чаще обращаться к Небу, чтобы этого не произошло. В руках мальчика, которого он любил не менее трепетно, чем жена, все чаще видел книги. Внук читал много. Возможно, прочитанное направит неразумного мальчика на верную дорогу. Самой главной бедой являлось то, что дети оставались без родительского надзора с весны до поздней осени, и толком не учились. Зимой родители занимались своими делами, дети опять не чувствовали контроля. Как-то он пытался научить корейскому языку внуков, но они посмотрели на него как на выжившего из ума, да и кому это нужно, ведь другое время наступило.
Это в Корее король, учитель и отец почитались одинаково, а здесь об этом никто не знал и знать не хотел. Грустно посмотрел на свою шляпу, висевшую на ржавом гвозде, и вздохнул: разве он сейчас имеет право носить шляпу? Давно уже работает на рисовом поле, а не в школе, но со шляпой расстаться не может. Мысли деда опять вернулись к внуку: о нем надо думать, а не о себе, время думать о себе прошло. Отец внука не обращал внимания на сына, считал, что все мальчики такие. Обрывал жену, которая, сиплым от возмущения голосом, перечисляла проказы Че Хана:
—Успокойся. Чем ему заниматься? Выполнять твои и бабкины приказы в двенадцать лет? Погоди, вырастет и будет девок в дом таскать, тогда поплачешь. Радуйся, что на улице бегает, в рогатку стреляет. Подумаешь, соседи жалуются.
—Вы не занимаетесь сыном и придумываете уловки для себя. Не видите, какой он слабый. Курить ему никак нельзя. Меня он не слушается, устала уже лупить его.
—Отстань от него. Все мальчики одинаковые, прекрати бить его, унижать будущего мужчину, так и научится изворачиваться.
—Одинаковые? Почему младший не такой?
—Эх ты и глупая. Пальцы на руке у тебя одинаковые? Так и дети рождаются с разными характерами.
—Иди сюда, — негромко позвал отец Че Хана, крутившегося во дворе.
После разговора наедине с отцом, тихого, еле слышного, Че Хан плакал по – настоящему. Мужской разговор без колотушек и материнских криков состоялся.
Разговор с отцом навел Че Хана на странные размышления. Почему его никто в семье не любит?
—Рыжий, — звала его мать, напоминая про школу и домашние задания.
—Салимгари, — обращался к нему отец, как будто забыл имя сына.
—Старик, — дразнили сестры и братишка.
Че Хан пытался понять, почему его так обзывают, почему прозвища обидные и непонятные, почему отец так жесток к нему? Любимца своего сажает рядом с собой, разговаривает с ним, а Че Хана в упор не видит, как будто чужой. И его внезапно озарило: он и есть чужой в этой семье, приемыш; противный сосед Салимгари, с длинными рыжими усами, как у таракана, и есть его родной отец. Все сходится: рыжий, старик и имя.
Че Хан сжал кулаки. Зачем корейская семья приютила его? Сына им захотелось? Издеваются каждый день и попрекают кровью, которую когда — то отлили или перелили ему. Он больше не позволит издеваться над собой. Че Хан размазал по лицу злые слезы и спрятался в сарае, чтобы продумать план дальнейших действий.
Дед, который оказался ему тоже не дедом, часто рассказывал историю про своего брата и ругал Че Хана, что дурака валяет. Вон, брат деда, которого никто в глаза не видел, уже в этом возрасте женился. В пятнадцать лет. Семью брата деда почему-то насильно перевезли в Казахстан, поселили рядом с озером Балхаш, где жили семьи казахских рыбаков. Около юрт громоздились горы мороженой рыбы. Они и спасли корейцев от голода.
Во вторую зиму дед брата пошел на рыбалку и увидел лошадь, впечатанную в лед, замерзшую, с оскаленной мордой и вздыбленными копытами. До самого позднего вечера старик долбил лед, кое-как вытащил добычу и приволок огромную тушу домой. Эх и обрадовалась жена: наконец – то можно поесть мяса, рыба уже в горле застревала; сочную и нежную конину варили, жарили на завтрак, обед и ужин, даже сделали отменную домашнюю колбасу — казы. И вдруг через несколько недель один из детей заболел и в мучениях умер. Вслед за ним у других шестерых детей тоже распухли животы. От них, как и от умершего, тоже исходил ужасный запах растления. В ту страшную зиму даже волки не бродили вокруг поселения, окутанного страхом и смертью. Вскоре из дома пропал пятнадцатилетний Гриша, старший сын. Убитые горем родители и сердобольные соседи осмотрели все окрестности, но мальчик исчез.
Че Хан не мог заснуть после рассказа деда о лошади, о неизвестном мальчике, его ровеснике. Представлял, как Гриша медленно и осторожно скользит по льду, боясь провалиться в воду и замерзнуть как та лошадь, которая принесла им столько горя.
Утром Че Хан спросил у деда:
—Гриша тоже замерз, как лошадь?
—Нет. Добрался до города, где его приютила женщина, ставшая ему женой.
—А родители?
—Родители ничего не знали. Гриша стал моряком, однажды вернулся в село и забрал к себе родителей.
—Расскажи еще что-нибудь про него.
—До самой старости Гриша ходил в морской форме, знаешь, носили моряки штаны такие — клеш, тельняшку и фуражку морскую.
—Я тоже хочу!
—Жениться?
—Тельняшку морскую.
Если Грише удалось убежать в пятнадцать лет по льду, то Че Хан и подавно сможет уехать и спрятаться от своих обидчиков, приемных родителей. Надо составить план, продумать детали и сбежать, торопиться нельзя.
Что же, отец, Че Хан с болью поправил себя, приемный отец, ругает за курево, значит надо пить, быть похожим на него, а не на деда. Чем – то до побега надо заниматься. Как же ему скучно в маленьком домике среди бабских пересудов и дедушкиных иероглифов. Он вышел во двор и направился к Филе, с которым после потасовки, побратались: укололи пальцы иголками и приложили их друг к другу, смешали кровь; почему -то у Че Хана она была густой и темной, а у друга, алой и жидкой. На минуту подумал, что мать не зря лупит его за курево, но потом отмахнулся от ненужных мыслей во время такой важной церемонии.
Постучал в окно условленным знаком, но Филя не ответил. Наверное, на улице гуляет. Че Хан пошел дальше и по привычке заглянул через низкую ограду к соседке, однокласснице Василисе. Васа, как он прозвал ее, сидела во дворе на низенькой скамеечке и лениво терла бока кастрюле. Железная мочалка издавала противный скрежет, но она не реагировала, терла себе и терла. Через какое – то время потянулась за багадя — ковшом из тыквы, покачивающейся в алюминиевом ведре, набрала воды и ополоснула руки.
Багади считались самым важной утварью в корейском быту, потому что доставалась почти бесплатно. Дизайном занималась сама природа, ждала, когда в огороде на самых задах, где обычно сваливали домашний мусор, дозревала тыква разной формы: круглая и продолговатая, маленькая и большая. У ковша должна быть ручка, поэтому в ход шла продолговатая; из нее выскабливали мякоть, оставляли только кожуру и сушили до тех пор, пока она не становилась жесткой, деревянной; пробивали дырку в узком месте предполагаемой ручки, продевали веревочку и пользовались удобной и бесплатной посудой.
Че Хан часто слышал, как взрослые иногда говорили: «Некрасивый и пустой как багади». Сначала бедную тыкву выскабливали до дна, высушивали, потом еще и обзывали дурацкими сравнениями.
Но сейчас он подсматривал за Василисой и видел удивительное сходство с багади. Удлиненное книзу лицо с выпирающими щеками, выдвинутый подбородок и совершенное отсутствие мыслей.
Поглазев на «багади», пошел дальше. В конце улицы жила русская семья, которых почему-то называли хохлами. Маленький домик с двором, где росли цветы, где спал ленивый кот, где мирно переговаривались родители друга, казался другим миром. Здесь не висели соевые блоки в комнатах, не квасили кимчхи бочками, не употребляли в пищу тоннами чеснок. Ему нравилось здесь: никто не мешал им часами перебирать старые детали, не кричал над ухом, что пора поливать двор и подметать, что надо отнести к тетке какой-нибудь узел, что надо помогать деду.
Как-то Че Хан заглянул к другу, дверь открыла его сестра:
—Заходи, гостем будешь. Он с утра удрал на речку с отцом.
—Ладно, я потом зайду.
—Посиди, мне скучно, да не отворачивайся, жарко, дышать нечем, вот и разделась.
Че Хан нерешительно поднял голову и покраснел: крепкое девичье тело облегали трусики и лифчик; полукружья грудей притягивали взгляд. В полутемной комнате фигура девушки мерцала и пугала странной белизной.
Он не мог оторвать взгляд от молочного тела и пялился без стеснения, отчего – то раскраснелся и наливался жаром, вдруг в штанах стало тесно,мужское достоинство росло в размерах и чего-то требовало. Боясь опозориться, Че Хан рванулся к двери, вылетел на улицу и побежал к туалету. Расстегнул штаны, но писать не хотелось. Что это было?
Неужели из-за этой дуры? Но тело какое красивое, белое, не то, что у него: темное с примесью желтизны. Приступ в штанах, того, что находилось в штанах, казался ему постыдным проступком. С того времени он старался не попадаться коварной девушке на глаза, звал друга с улицы.
Кстати, Че Хан удивился: отец тратил деньги на портвейн, бормотуху, а у друга родители гнали самогонку; под навесом в ряд стояли кастрюли, от которых по двору стелился неприятный запах перекисшей еды.
—Глотни, — протянул ему друг алюминиевую кружку.
—Что это?
—Самогонка, чистая, как слеза, — гордо выговорил друг.
Огонь, ожог, в сто раз сильнее, чем перец, опалил рот и горло. Выпучив глаза, Че Хан закашлялся и стал судорожно дышать:
—Что за отрава?
—Самогонка. Первак. Стащил у отца.
Друг начал хвалить продукт домашнего производства в ответ на ругань Че Хана.
Вскоре они оба заснули на сеновале, забравшись под самый чердак, чтобы взрослые не надрали им уши.
Че Хан вернулся домой окружным путем через хлопковое поле, спрятался в сарае, увидев мать. Не хотел попадаться ей на глаза, влетит по первое число и заступницы рядом нет.
Она умерла от какой -то болезни, неизлечимой и страшной. Слегла в один из дней и не поднималась несколько месяцев. Лежала на циновке ближе к окну, а детей переместили к самой двери. Че Хану стало проще убегать из дома. Когда возвращался, подходил к бабушке и прислушивался. Че Хан слышал стоны и хриплое дыхание, к еде она не прикасалась, вскоре вместо бабушки лежал скелет, обтянутый кожей, редко, очень редко она открывала глаза и по впавшей щеке текла одинокая слеза.
Зимой, ближе к корейскому новому году, чужие тётки хлопотали на кухне, чужие дядьки строгали доски и вскоре бабушка лежала в деревянном ящике, обитом материей, на дно которого постелили тонкий матрас. Бабушку отгородили белой занавеской, а у изголовья поставили низенький столик, где стояли маленькие чашки с водой, с баби и большой вареной курицей, свалившейся на одну сторону. Рядом сидели дочери бабушки и голосили, когда входили чужие люди. Посидев немного, гости уходили, а тетки начинали тихо перешептываться и хихикать. Че Хану хотелось дать им пинка: как смеют они смеяться, когда бабушка умерла. Три раза в день мать варила баби, ставила на низенький столик у изголовья покойной, рядом с вареной курицей. Похоже, это были последние хлопоты снохи в память свекрови, с которой прожили вместе не один год и впервые за все время бабушка не сделала ей замечаний.