Открытием 86-го филармонического сезона в Ижевске стала программа из произведений Чайковского и Шостаковича, которую исполнил Государственный симфонический оркестр республики под управлением приглашенного маэстро Николая Хондзинского. В эксклюзивном интервью для Удмуртской филармонии дирижер Мариинского театра, художественный руководитель и главный дирижер московской капеллы «Русская консерватория» лаконично, но очень искренне и интересно рассказал о «Манфреде», окружающей нас среде и совсем немного о себе…
Черновик для исповеди Чайковского
Знакомство с дирижером, впервые оказавшимся на родине Чайковского, логично началось с прикосновения к «Манфреду». Симфонии Петра Ильича, которая редко исполняется даже в обеих российских столицах.
– Как и чем вы можете объяснить метаморфозу в отношении автора к этой симфонии? Назвав однажды «Манфреда» «самым лучшим своим симфоническим произведением», очень скоро Чайковский на полном контрасте поменял тональность и смысл своих высказываний, категорично отрезав: «Я его ненавижу!»
– А давайте я начну с другой темы? – с улыбкой предложил Николай Хондзинский. – В первую очередь я хочу порадоваться за поклонников музыки на родине Чайковского, потому что именно здесь прозвучала эта симфония Петра Ильича. Мне сложно это логически объяснить, но по какой-то причине исполнение «Манфреда» сегодня становится величайшей редкостью, даже для Москвы и Санкт-Петербурга, не говоря о других городах страны. И вдруг в Ижевске играют эту симфонию! Так что я начну со слов благодарности художественному руководителю Удмуртской филармонии Марии Видмак, за ее высокий музыкальный вкус и готовность предлагать слушателям не шлягеры от классики, а конструировать действительно интересные программы.
После такой увертюры маэстро Хондзинский вернулся к «безномерной» программной симфонии Чайковского.
– Не стану скрывать, «Манфред» вызывает у меня двоякие впечатления. Чем больше я исполняю музыку Чайковского, тем больше мне представляется, что все его сочинения в той или иной степени автобиографичны. Допускаю, что если бы после «Манфреда» Петр Ильич не написал Пятую и Шестую, то вполне мог бы считать эту программную симфонию апофеозом своего композиторского пути. Но в наши дни, пожалуй, некоторое внутреннее сопротивление вызывает тот пафос, которым пронизана поэма Байрона, ставшая программой музыки Чайковского. И как раз именно программность симфонии «Манфред» может дезориентировать тех слушателей, которые сегодня устали и от пафоса и от, как правило, фальши, его сегодня сопровождающей. На интуитивном уровне я понимаю, что некоторые личностные качества героя байроновской поэмы, с его исканиями и скитаниями, были в какой-то мере присущи и Петру Ильичу, главное, в его собственном прочтении этого сюжета. Моя версия точек соприкосновения Чайковского с самим собой на фоне сюжета «Манфреда», и попытка трактовать эту музыку в качестве черновика к исповеди, которой впоследствии для автора станет его Шестая симфония, помогли мне правильно, как я надеюсь, выстроить эту огромную композицию, оставаясь в ней искренним.
Совершенно фантастический Зеленка
Получив «резюме» по «Манфреду», в продолжение разговора с Николаем Хондзинским закономерно было перейти к мини-презентации капеллы «Русская консерватория», репертуарные интересы которой отличает широкий временной интервал – от «неизвестных» представителей чешского и немецкого барокко (Зеленки и Пизенделя, вместе с другими современниками Баха) до Шостаковича, Шебалина, Пейко, Абдокова и Бориса Чайковского.
– Похоже, что этот выбор ярко иллюстрирует ваши личные творческие мотивы, основанные на желании играть не просто разную музыку, но новую, не игранную, незнакомую, неизведанную или напрасно забытую. Не зря же афиши программ «Русской консерватории» часто дополняет словосочетание «первое исполнение».
– Отчасти это действительно так и есть, но параллельно здесь активированы и другие импульсы, – откликнулся Николай Павлович. – В первую очередь говорю о записи сочинений Виссариона Шебалина, нашем первом крупном проекте, и других наших композиторов середины ХХ века. Нам хочется не только сыграть музыку, которую прежде до нас никто не исполнял, но и восстановить историческую справедливость, вернув на сцену произведения замечательных авторов, предоставив широкой аудитории возможность впервые познакомиться с этими сочинениями.
– Подобный подход к творчеству открывает искателям необъятные горизонты, высоты и глубины и потому любопытна технология ваших поисков. Это обдуманная продолжительная подготовленная работа или порой она сопровождается экспромтными находками?
– Бывало по-разному, какой-то четкой закономерности тут нет. Иногда это происходит благодаря продолжительным исканиям, а порой абсолютно случайно, как произошло у меня с чешским барочным композитором Яном Дисмасом Зеленкой. Поначалу несколько раз мне на глаза попадалась эта необычная фамилия: «Зеленка? Зелёнка?». И когда я, наконец, решил послушать его музыку, она произвела на меня совершенно неизгладимое впечатление. Можно сказать, напрашивался известный эпитет: «Зеленка – это отдельная планета среди композиторов эпохи барокко». Возникший интерес к его творчеству вылился в конкретное желание исполнить одно из его популярнейших и часто исполняемых в Европе сочинений – Miserere до минор. Я послушал, наверное, все имеющиеся тогда записи этого псалма, но ни в одной из них я не нашел того, что сам слышал в этой музыке. Вот так и пришлось, это было в 2009 году, стать первым, кто начал исполнять музыку Зеленки в России. После того концерта мы исполнили практически все его оркестровые сочинения, и сыграли даже ряд мировых премьер.
– Скажите, Зеленка – это точечный, особенный, штучный автор в музыке барокко, или он предпочитал кучковаться с кем-то, группироваться и примыкать?
– Зеленка – чех, который жил и работал в Дрездене. Познакомившись с его произведениями, я пришел к выводу о его «отдельности». Есть сотни, а может быть тысячи барочных композиторов, имена и фамилии которых мало кто знает. Особенно итальянских. Полистайте знаменитый электронный нотный архив Петруччи (International Music Score Library Project – IMSLP/Petrucci Music Library), и вы обнаружите множество этих авторов, и у кого-то из них есть даже довольно симпатичная музыка. Говорю о стандартных барочных концертах, напоминающих сочинения Антонио Вивальди и других его современников…
– …колодец без дна, из которого не вычерпать музыку никогда.
– Это точно! Так вот Зеленка, как мне кажется, самостоятельный художник – по стилю, языку, гармонии. Как Бах, Гендель или Вивальди. Зеленку сразу слышно!
– Линейка авторов и интересов у вас и вашей капеллы растягивается в длину почти на четыре века. Какое еще открытие помимо музыки Зеленки оказалось откровением, обернулось восторженным отношением, поразило и даже вызвало восхищение?
– Не стал бы персонифицировать свои эмоции к музыке какого-то конкретного автора. Это слишком объемная тема. К примеру, в восприятии каждого человека какой-то цвет будет любимым, но спектр не будет целостным без других цветов. Это сравнимо с тем, когда профессиональных музыкантов нередко спрашивают о любимом композиторе, и этот вопрос ставит в тупик, потому что абсурден.
Человеческий такт дирижера
– Тогда спрошу вас об учителях. В Московской консерватории композиции и оркестровке вы учились в классе Юрия Абдокова – ученика Николая Пейко и ассистента Бориса Чайковского. Эти имена тоже служат источниками ваших творческих принципов.
– Возможность общения с теми, кто был и остается носителем уникальной информации, и способен передавать её тебе в живой устной речи – это бесценно. Особенно в наше время, когда информационный массив громаден, а проверить эту информацию, как и надежность и достоверность её источников, невозможно. И Юрий Борисович Абдоков оказал важнейшее влияние на мое отношение к музыке, открыв для меня огромное количество сочинений, их авторов, дирижеров и исполнителей.
– При этом несложно догадаться, что еще до Абдокова – в раннем детстве, ваш папа Павел Владимирович Хондзинский тоже повел вас в музыку. И повел верной дорогой.
– Я родился и вырос в семье музыкантов, и действительно первоначальное отношение к музыке, к творчеству и искусству в целом формировалось, воспитывалось и передавалось мне моими родителями.
– Заранее простите за излишнюю любознательность, но я не могу обойти одну исключительно важную сюжетную линию в судьбе вашего отца. Выпускник фортепианного факультета Ленинградской консерватории в зрелом возрасте сменил музыку на веру, служение и стал священником. А может быть Павел Владимирович ничего и не менял? Не зря же иногда музыканты произносят: «Бах - есть Бог!»
– Творческий путь отца как пианиста привел его к другой форме служения. Наверное, больше и не стоит раскрывать подробности этого решения. Насколько это будет этично, говорить мне о таких вещах на широкую аудиторию? Особенно в последнее время, когда публичные слова очень часто преуменьшают серьезность и монументальность подлинных человеческих поступков и решений, – в высокой мере откровения и одновременно в лаконичной форме своего ответа Николай Хондзинский сумел продемонстрировать такт, деликатность и твердость.
О чем говорили Бах и Шостакович?
– В предисловии к книге Юрия Абдокова «Николай Пейко. Восполнивши тайну свою…» вы пишите: «Создатель одного из лучших симфонических циклов в истории отечественного искусства исповедовал идеал Божественной справедливости во всем, что касается судеб русской музыки. Он верил: время Н. Мясковского и Н. Метнера, Г. Попова и В. Шебалина, Б. Чайковского и М. Вайнберга – это время будущего». У меня создается такое впечатление, что это время постоянно откладывается, сдвигается и никак не хочет наступать. У вас, видимо, иные ощущения и мысли?
– Да, другие. Мне наоборот думается, что это время будущего стремительно приближается. И его приближение я ощущаю спиной, когда в концертных залах дирижирую музыкой этих композиторов, чувствуя у публики потребность в ней. Сейчас она им близка и нужна, именно сейчас ее резонанс по-особому отзывается в их сердцах.
– Мне бы очень хотелось согласиться с вами, но, тем не менее, у меня прочие предощущения. Тем более, что к подобной музыке нужна не просто готовность к её восприятию, а человеческая личностная подготовленность.
– Я согласен с вами. И катаклизмы, происходящие вокруг нас, заставляют очень многих людей – жителей нашей планеты – задумываться и искать подлинную духовную пищу. На мой взгляд, с помощью этой духовной пищи нам становится легче осознавать всю фальшь и некачественную информационную продукцию, которой нас пытаются «накормить».
– Шостакович, Мясковский, Метнер, Шебалин, Вайнберг и иже с ними, прежде всего, были гуманистами. Но гуманизм и человечность нынче не в чести. Опять же если со сцены звучит Первый скрипичный концерт DSCH, как это произошло в Ижевске 17 октября, а музыкантам внимает полный зал, то становится заметно, как духовная пища высокой пробы доходит до человеческой души, ума и сердца.
– Вне всякого сомнения! При том, что Первый скрипичный концерт Шостаковича очень непростой для восприятия. Но я чувствую, насколько он полезен для слушателей при всех остальных безусловных ценностях и достоинствах этой партитуры. В подавляющем большинстве своих произведений Шостакович очень колкий, он не легок для восприятия. Эта музыка выводит человека из зоны комфорта. С одной стороны, нынче все мы и без того выведены из нее. Но с другой стороны, иногда с академической сцены бывает очень важно «сбивать людей с толку» для того, чтобы заставить их двигаться в поисках способа и места, где можно вылечить душевную боль. Несмотря на то, что мой путь в музыке начался именно с барочных сочинений, с течением времени я осознаю, что мне хочется все больше и больше к ней возвращаться и проводить с ней как можно больше времени. Потому что барокко – это, наверное, единственная эпоха в мировой музыке, где чистота, гармония и красота соединены в таком соотношении. Эта музыка не только воспитывает, но и лечит души.
– А разве музыка Шостаковича неискренняя? В большинстве его симфоний, концертов, квартетов и сонат она тоже неподдельная и нелицемерная.
– Все правильно, потому что ни одного крупного художника нельзя упрекнуть в неискренности. Но зная или догадываясь о контексте того, о чем в своей музыке чаще всего говорил Дмитрий Дмитриевич Шостакович, мне сегодня иногда больше хочется послушать то, о чем звучит Иоганн Себастьян Бах…
Текст: Александр Поскребышев
Фото: Анатолий Салтыков
