В канун чернотропа потянуло Калину на заимку под Ангой, так поманило – спасу нет. И то сказать, будто украл ненароком погожие деньки. Хвост бабьего лета разогнал табуны туч, словно гость с порога, вдруг вернулось тепло. Давненько не был хозяин в лесной избушке. Виданное ли дело для охотника? Однако не отпускали причины веские. И как же радовался он встрече с заветным местом! Переступив порог, согрел взглядом жилище, рукой провёл по бревенчатой стене, подоткнул мох в углу. Половицы скрипнули под ногами, разделяя радость хозяина. Не изменяя привычке, двинулся с обходом вокруг жилища. Каким живительным казался здешний дух!
Лабаз кто-то изрядно опустошил, но это не огорчило Калину. От дыма до дыма сотни вёрст, и его не раз выручали чужие припасы. Как водится, взятое возвращалось. Спускаясь к ключу за водой, наткнулся на хитрый самолов, неумело настороженный на барсучьей тропе. Охотник нахмурился. С прошлого года повадился кто-то хозяйничать на участке – бестолково, по-воровски нахально, с несвойственной для местных алчностью.
— Киииии... - разнеслось над лесом.
Протяжный клич растекался в вышине грустным откровением и оседал в сердце непонятной тревогой. Плавно, круг за кругом, распластав крылья крестом, хищник рисовал в небе знаки, словно ворожил чужую судьбу. Поддавшись наваждению, Калина не сводил глаз с ритуального танца парящей птицы. Жадно закурил.
Тьфу ты, чёртов вещун! С ним всегда возвращаются сокровенные думки: о смысле жизни, полной ухабов, о неразберихе вокруг, о Боге, забывшем людей. Зацепки памяти снова и снова ворошили предельные мысли. Раньше-то недосуг, отмахивался от них – заботы цеплялись одна за другую, жил без оглядки, торопился всюду успеть. Вспомнилась последняя рыбалка с сыном: какой ярый жор был тогда у линей, вечерний разговор у костра и замыслы, которым не суждено сбыться. Оборвался их род нежданно-негаданно. О-бор-вал-ся… Привычно вступило в ногу, всё чаще ныл повреждённый сустав. Годы не тяготили, и всё ж, верь, не верь, не тот уже Калина, что прежде. Как не станет здоровья, что толку в навыке рук, да таёжном мастерстве? Кому они? Эх, худая пора подкралась.
Разум противился принимать действительность. Соотношение добра и зла кто измерял? Только сейчас расклад стал более заметным. Перестройка - шальная девка - лихо пробежала по судьбам людским: искромсала, перекроила на новый лад, наследила в истории и географии великой страны. Если б только на земле! В головах людских обозначились новые границы. Пришло злосчастье, откуда не ждали. Братья отреклись от родства. Продырявилась память, озлобилась, и совесть стала лишней. Вчерашние соотечественники чужими оказались в бывших республиках. Потянулся народ в поисках лучшей доли кто куда. От безысходности или с отчаянья, может, по наитию, дремавшему в генах, нашлись смельчаки, осевшие на просторах родниковых, кто с надеждой, кто с иным умыслом. Вольнолюбивая Сибирь… Строгая, но хлебосольная, землёй щедрая, распахнула объятия – места всем хватит. Так устроен русский человек – душа широкая любовью переполнена да жалостью. Оттого помогаем и прощаем даже тех, кого щадить нельзя. Сила в том или слабость – бог весть.
Совпало ли, но с переселенцами изменился и сам посёлок. Рассохлась, скрипела жизнь в земном углу, коим нет числа. Её бы как телегу – в спокойную воду до времени, а она всё тащилась, дребезжала… С трудностями, противлением втягивались в несхожую с прежней жизнь, тянули и её – и всё в гору, в гору. По высокой воле объявилась новая свобода – живи как знаешь, иди куда хочешь. Кто и пьянел в азарте. Отрезвляло старое бремя – неопределённость да петля поборов на измученной людской шее. Неприкаянно маялись этой свободою, не зная куда деть. Вроде воля вольная каждому, а по-своему не выходило. Куда не поверни - всюду должен.Пели песни о Родине с неизбывной тоской, как и сто лет назад, и двести. Смятенье поселилось в людском гнездовье. Но не зря ковался сибирский характер, наперекор препятствиям, выдержкой об руку с трудолюбием.
Вместо полуразрушенного леспромхоза появились мелкие кооперативы и частные компании. Оживали пустеющие избы. Даже случился небольшой демографический взрыв. Лица детей растопили сердца стариков. Снова заглянула надежда – авось наладится жизнь-то, иначе в чём её смысл. Только старожилы в толк не могли взять – радоваться иль нет таким переменам? Казалось бы, к лучшему новые приметы века. С одной стороны, открылись новые возможности, всем миром легче одолеть каверзы перемен, а с другой…
Издавна жил таёжный народ охотой и рыбным промыслом, брали от щедрот природы с умом и без жадности. В тайге с родовыми угодьями можно жить, если пришёл с богоугодными помыслами, подчиняясь внутренним законам, продиктованным осознанной необходимостью. Так пребывали деды и прадеды. Перелом во власти и времени нарушил былые традиции, сломал порядок проживания. Появились залётные люди с нарезными стволами, техникой и собственным кодексом бесчестия. В погоне за наживой до срока вытаптывали ягодники, долбили кедр, начисто «выкашивали» всё живое. Дикая красота оказалась беззащитной перед экипированными с шиком дельцами. Расплодились приёмщики, скупающие незрелый урожай. Шастали лихие добытчики по тайге, с их приходом скудели лесные богатства, стали пропадать и сами хозяева семейных угодий. Изменились селяне, грубели нравы. Куда делась доверчивость, с которой открывали пришлым грибные да ягодные места? Будто и не было другой жизни, где наперёд всего присутствовала разумность в делах.
Что ты делаешь с нами, подлое время?
За три дня отвёл душу Калина, утолил азарт тихой охотой да рыбалкой в затоне. Возвращался умиротворённый, с трофеями и чистым настроением. Перед длиннющей лужей коротко вспомнил Бога, хотел пролететь на скорости, вдавил по газам и… завяз в мыльной глине, аккурат в середине коварного места. Пришлось ладить домкрат, срубать мелкие деревья с обочины. Когда подсовывал под колёса бузки, оступился и, падая, зацепил железяку. Глухо чвакнуло. Очутился Калина в холодной жиже, нога застряла под машиной – не выдернуть. Боль закусила клещами, горсть «мушек» сыпанула в глаза. Как он старался высвободиться! Сгоряча спешил невпопад. С отчаянным упорством раз за разом изворачивался ужом, один на один боролся с неудачей, как мог. Только очередная попытка заканчивалась тем же, что и прежняя. Ловушка месива пузырилась, выбрасывала корочки льдинок и не отпускала, крепче затягивая в жадное чрево.
Время сжалось. Запалился бедолага, притих, собираясь с силами. Не из тех он был, кто легко сдаётся, вот и искал, бередил мысли – должен быть выход. Всплыла давняя зарубка памяти – капкан с волчьей лапой. Для зверей свобода сильнее боли и страха, а для человека? Может настал час прозрения - мелькнула дерзкая мысль. Горько усмехнулся - последнее дело уподобляться волку, пока есть хоть маленький шанс выжить человеком. Невдалеке, приближаясь, послышался рёв мотоцикла. Чихающий, натужный гул разрывал безмолвное пространство, но сейчас казался, ни чем иным, как музыкой чуда. Калина пробовал на слух угадать - кого так вовремя послал Бог в помощь, когда рядом затормозил видавший виды мотоциклишко с самодельной коляской.
Рябой мужик, сухопарый и сутулый, как ржавый гвоздь, затоптался у края лужи. Оценив ситуацию, присвистнул:
— Во засада!
Примерился, скинул короткие чуни и пошлёпал на выручку, тараторя на ходу слова сочувствия, советы и прибаутки. Калина заскрипел зубами - судороги сковали ноги, пошарил в грязи, отыскивая топор.
— Руби лесину, подсовывай сюда.
Двое – не один. Сообща пересилили беду. Отдышавшись, Калина назвался, протянул крепкую ладонь:
— Спасибо, выручил! Только не признаю – чей будешь? Вроде не встречал тебя в наших краях.
— Да, Никита. Сосюра . С приезжых я, с прошлого году жыву за пекарнёй, - прищурился и то ли в шутку, то ли всерьёз:
— Спасиба - цэ багато, ёго в карман нэ покладэшь.
Цепкий взгляд смерил неопределённого возраста выручальщика. В суетливых движениях, глазах – скрытая тревога, будто боялся или спешил куда человек. Мутный какой-то - мелькнуло у Калины, но виду не подал.
— Никишка, значить, – сказал, как печать поставил, - знамо дело, сочтёмся. А покуда, на-ка, возьми.- Протянул увесистый мешок и завязанное по верху ведро.
— Земля круглая, свидимся.
Окончание следует.