— Дарья! Дарья, откройте! — барабанили соседи в дверь. — Прекратится это наконец или нет?! Милицию вызывайте! Пусть разберутся с такими делами!
Из гостиной Дашиной квартиры тем временем раздавался бархатный голос Мистера Икс: «Снова туда, где море огней!..» Ему вторил хриплый, басовитый, дедов: «Снова туда, с тоскою моей!»
А соседи, мучая дверной звонок, всё не унимались.
— Дашка! Усмири отца! Спать охота, мне на смену завтра в четыре вставать, а тут море огней! Пусть выключит свою шарманку, окаянный! — кричал дядя Петя из квартиры напротив. — Приду, проигрыватель ваш расколошматю!
Тетя Саша, живущая слева от шумных соседей, страдальчески возводила глаза к потолку. В ее квартире спал внучок, Егорушка. Еле уложила, только села чай попить, а тут, на тебе, приехали: «Публика ждёт, будь смелей, акробат» …
Дарья, шепча слова извинений, закрыла дверь и поспешила в комнату, где Иван Ильич, обняв внука за плечи, тыкал пальцем свободной руки в пластинку, раскачивался в такт мелодии. Черный кругляш, крутясь волчком, проводил по себе острую иголку, рождая чудесные звуки оперетты.
— Всё, заканчиваем! Сосед бунтуют. Папа! Да папа же! — Даша выключала аппарат, захлопывала крышку и водружала на место вазу и салфеточку, крючком вязаную. Дед Иван вздыхал, Илья смотрел на мать виновато и робко, а сама Даша только качала головой. Ну что с них возьмешь, с этих меломанов…
Давно это было. Очень давно…
Илья осторожно провел рукой по крышке старенькой «Ригонды», что, растопырив черные лаковые ножки, нахохлилась в уголке комнаты, прикрытая кружевной салфеткой. Теплый сосновый цвет досок, лак, до сих пор блестящий, ни чуточки не поцарапанный, ткань в рубчик, натянутая впереди, будто фартук на смешном Мойдодыре… Приёмник стоял тут с самого Илюшиного детства. Мальчишкой он любил наблюдать, как дед Иван, пододвинув к аппарату деревянный, с изогнутой спинкой стул и усевшись на него, медленно ставит рядом трость, подаётся чуть вперед и начинает крутить ручки, ища, как он выражался, «что–то потребное для слуха». Потребными, с его точки зрения, были Зыкина, Кристалинская, иногда – Муслим Магомаев, хотя его дед почему–то не очень жаловал, предпочитал Кобзона. Также «Ригонде» позволительно было петь голосами «Песняров» и «Самоцветов». Но больше всего дед Иван любил слушать пластинки – классическую музыку, а еще спектакли. Подправит волну, схватит трость, обопрется о неё ладонями и подбородком и слушает. Илья порывается что–то спросить, рассказать, но дед только палец вверх вскинет, мол, не отвлекай, или рукой махнет – там всё, там, на столе, иди обедать без меня…
Иван был глуховат, радио включал громко, соседи часто жаловались Илюшиной матери, что Иван нарушает тишину, но мама только руками разводила.
— А вы что хотели? Контуженный он, одно ухо вообще ничего не улавливает, дайте человеку хоть на старости лет пожить спокойно!
Давали. Молчали, терпели, а звук приёмника становился всё громче, спектакли теперь слушал весь этаж.
Илья из этого свою науку извлекал, цеплял разные словечки, обороты, потом вставлял их в сочинения. Учительница, Анна Михайловна, хвалила.
— Илья у вас такой начитанный, излагает всё стройно, ясно, молодец! — говорила она на родительском собрании матери. Та расцветала и смущенно поправляла:
— Да это он спектакли слушает… Понимаете, мой папа…
Но про пап Анна Михайловна слушать уже не хотела, быстро закруглялась, спешила домой…
… — Вот, Илюшка, — Иван протёр платком лоб, сел на стул, вытянув вперед ногу, повертел ею, потянул мысок. — У мя даже нога, ежели шарманку эту запустить, ныть перестаёт. Это еще с фронта… — мужчина задумчиво вздыхает, цокает вставными зубами. — Лежу в госпитале, пацан совсем, семнадцать лет, сбежали тогда с Авдеичем воевать, слышу, по мою душу шепчутся, хотят ногу–то резать, что–то там им не нравится. Подходят, а тут как раз артисты к нам приехали, в соседней палате поют, оперетту какую–то играют. Так вот, подходит ко мне главврач, с ним какая–то женщина, хирург вроде.
— Ну, — спрашивает меня главврач, — как?
— Хорошо, — говорю, а сам прислушиваюсь. Голосок у певицы за стеной звонкий, высокий, но на писк не сползает, держится. — Очень хорошо!
— А так? А вот так? — они мне ногу по–всякому и щупают, и тыкают, омертвение, значит, тканей ищут. Я ж не раненый, пришибленный только…
— А так красота! — отвечаю. Актеры уже к нашей палате подходят, вместо рояля – аккордеон, но костюмы настоящие, платья там всякие на девчонках, с ними колечные мужчины, тут, правда, без костюмов, так, в армейском… — Вы, доктор, отойдите маленько, не видать за вами ничего. А ногу я резать не дам. Тут уж как хотите!
Они смотрят, глазами хлопают, а что тут скажешь, если я не дам, и всё тут!
— И как же ты, а? — спрашивает Илюша, наблюдая, как дед крутит ручки приёмника, наклоняется, прислушивается, бьет по стенке радио ладонью.
— А так. Нас бомбить стали. Убёг. Вон, с Авдеичем. Он теперь на сталелитейном в бухгалтерии, а тогда совсем тоже пацан был. Еле ноги унесли. Нас в поезд, а он уж горит, нас в грузовики, а те с раскуроченными кабинами стоят. Рванули через поле, к балке. Там укрылись в ложбинке, лежим. Госпиталь подчистую сравняли. Авдеич говорит, надо куда–то двигать. Двинули. Карты нет, местность не знаем, идем. Темно уж. Две ночи шли, устали, замерзли, голодные, как собаки. Ногу ломит, но пальцы шевелятся. Впереди деревня–не деревня, в общем, поселение, дом стоит, в нём огонёк. Заходим за ворота.
— Страшно было? — Илья даже рад, что волна на приёмнике всё никак не ловится, и в комнате тихо.
— Неа. А чего нам бояться ужо? Все кругом свои. Стучим в окошко. Выскакивает девчонка, на мать на твою очень похожа была, прям прынцесса. Зырк на нас, и давай кликать кого–то, то ли мать, то ли няньку. Прибежала на тот зов старушенция, нас в дом, молоком напоила, накормила чем–то и говорит мне:
— Раздевайся.
Я заупрямился, на Авдеича поглядываю. Ну что я буду перед бабой портки сымать! Тем более, девчонка там маячит, хихикает. А на палатях еще одна, помельче.
— Ульянка, пошла вон из избы! Иди, корову проверь! Вишь, молодец стысняетси! — гаркнула хозяйка, мы с Авдеичем аж шарахнулись к стене.
Девочка юркнула за дверь.
— Раздевайся, ногу лечить надо, сгниёт! — тычет она на мою забинтованную конечность, строго так смотрит, ведьма ведьмой!
Пришлось слушаться… Стою в исподнем, стыдобища, жуть! Авдеич смеется, а старуха по мене своим ногтем, точно сапёр щупом, тукает. А я ж еще глухой, угадываю, что она там от меня требует…
В общем, Илюшка, мазала она меня, парила, мазала опять, то подушечку под ногу положит на ночь, то под утро прибежит, выдернет из–под меня мягкое, говорит, кровообращение налаживается… Жили мы у неё сколько?
Дед Иван задумался, почесал макушку.
— Не помню, сколько жили. Но по вечерам, Илюшка, она патефон включала. Пластинок у ней было три всего, остальные побило при обстреле. Вот эти три пластинки и слушали. Что там пели, я не понимал, но как будто и нет этой проклятой войны вовсе, будто просто в гости приехали. Одну запомнил. Вальс то был. Махонькая девчушка под него танцевала, как балерина, только ножками успевала перебирать…
Вот с тех пор и люблю я музыку. Ты, Илья, аппаратуру эту береги, музыку она тебе такую подарит, что и не описать… И пластинки не выбрасывай, родное оно, наше…
Иван слабел год от года, во внука все силы перетекали. Даша и Николай выводили старика на улицу, гуляли с ним, дома читали ему книги, какие просил, а потом, вечером, забыв о телевизоре, слушали радио…
… Деда не стало, когда Илье было лет двенадцать. Он смутно помнит похороны, потом толпу в прихожей, все хмурые, шепчутся, заходят в гостиную, рассаживаются вокруг стола. Мама, вся в черном, даже косынка на голове повязана, скрывает тёмно–каштановые, крупным витком падающие на шею пряди. Как дед любил мамины волосы!.. Ах, как любил, особенно если встанет она у окошка, а солнечный свет льет и льет на ее головку тугие золотые полоски… Тогда волосы вспыхивали темно–медными оттенками, потом становились цвета червонного золота, а ближе к кончикам снова темнели. Иван тогда застывал в дверном проёме, опершись на свою палку, любовался дочкой и видел в ней свою жену, Марью, что ушла намного раньше него…
Тогда, на похоронах, первый раз заговорили о продаже «Ригонды».
— Коль, ну а что она у вас будет стоять? Вон, и магнитофон уже есть, и радио поновее, место занимает только! Давай, я у тебя её куплю! — папин знакомый, Яша, которого позвали–то, собственно, чтобы помог нести гроб, а не потому, что этот человек был близким знакомым деда, деловито осмотрел аппарат, повертел ручки, сбивая волну, открыл крышку, не стесняясь того, что вязаная Дарьей салфетка соскользнула на пол, к самой стенке.
— Проигрыватели такие скоро в прошлое отойдут. Ну неужели ваш Илья будет им пользоваться? — Яков кивнул на мальчишку, сидевшего в углу, потупившегося и не прикасающегося к еде. — Ему уже кассеты нужны, а я хорошо заплачу, купите парню всё современное. Я даже могу сказать, где лучше!
Николай пожал плечами, посмотрел на жену.
Даша сидела бледная, молчаливая. Она даже как будто и не слышала, что говорит этот мужчина, не понимала, зачем он трогает масляными от шпрот руками «Ригонду» её отца…
— Яш, давай не сейчас… Момент не подходящий… — ответил Коля и налил всем еще водки. — Помянем, Иван Ильич был прекрасным человеком, хорошим тестем, отменным мастером и…
Все кивали, вставали, пили, не чокаясь, а Даша так и сидела, пока тетя Оля, дальняя родственница из Омска, не пнула ее под бок, напомнив про горячее…
Гости разошлись, Николай помог жене убрать со стола, помыть посуду. Илью отправили выбрасывать мусор.
— Даш, а что, Яшка дело говорит! Места–то сколько освободится! — деловито начал Коля. — Он хорошо заплатит, купим новую мебель. Иван Ильич диван–то совсем пролежал, вон, прямо вмятина осталась! Сидеть неудобно, а будет всё новое! Я узнаю завтра, где что в магазинах у нас есть. И радио это долой! Поставим фикус, как ты хотела, помнишь? А дед не разрешал еще, упирался… Маргарита Егоровна из девятой квартиры как раз тут предлагала цветок в горшке, огромный такой, разлапистый. Не знаю, фикус – не фикус, но мож пойдет, а? Даш! Даша, ты слышишь вообще, что я говорю?
Дарья равнодушно оглядела гостиную. Да, хотела фикус, да, папа был против, да, диван, на котором он спал, продавлен, и его пора выкидывать, но…
— Нет, Коля. Всё останется, как есть, — тихо сказала она. — Я пока не готова.
Николай кивнул, нет так нет, пусть пройдет немного времени, и они снова вернутся к этому разговору.
Даша заглянула перед сном к сыну. Илья сидел на кровати в майке и трусах, обхватив голые, холодные коленки руками.
— Ты чего? — села она рядом. — И форточка открыта… Продует, а тебе на соревнования… Давай–ка, ложись, я тебя укрою.
Илья, вроде бы уже взрослый паренек, который неделю назад пробовал с ребятами за гаражами курить, вдруг испугался, схватился за материнскую руку, крепко сжал её. Это был страх перед смертью, её тяжелым, холодным равнодушием, непонятностью, диким отрицанием возможности бесконечного сосуществования поколений…
— Мама, а дед тут? Я чувствую, что он тут, ведь так?
Даша, материалистка, воспитанная атеистами до мозга костей и здравомыслящая женщина, выросшая с четкой уверенностью в то, что там, за гранью, больше ничего не существует, не носящая крестик, хотя тот, тайно навешанный на неё бабушкой, лежал теперь в коробочке вместе со старыми фотографиями, сегодня так захотела верить, что есть и загробная, легкая, светлая жизнь, и дед оттуда смотрит на неё, улыбается, может быть, качает головой, мол, ну что ты, Дашка, нос повесила?! Туточки я, и нога здоровенькая, косточка в ней теперь крепкая, новая. Не грусти, Дашка! Никуда я не делся, просто тело больше не мучает, душе легче стало!..
— Да, Илюша, да… Ну что ты дрожишь? Не надо было тебя на кладбище брать… Ладно, пойдем в гостиную, скоро спектакль будут передавать, как дед любил…
Они уселись на диване, накрылись пледом и включили «Ригонду». Передавали «Таинственный остров» …
Николай нашел их спящими, тесно прижавшимися друг к другу, в той самой продавленной дедом впадине на диване, теплой, уютной. Приёмник фырчал помехами, за окном стучал по крышам мелкий, холодный дождь, а в кресле как будто сидел Иван, спокойно сидел, мирно откинулся он головой на подушку, руки сложил на коленях, а трость, ту, украшенную серебряными вензельками по рукоятке, поставил к стеночке, чтобы не упала ненароком, не разбудила дочку с внуком…
Коля вздохнул, выключил радио и ушел спать…
С тех пор о продаже радиоприёмника Николай заикался еще несколько раз, но жена наотрез отказывалась расставаться с аппаратурой.
— Вот увидишь, Коля, Илюша еще пластинки будет по нему слышать! Такая вещь скоро станет на вес золота!
— Ой, Дашка! Ты просто эта, ну, как её… Скопи–домок, вот! Старые эти лампы, самовары, аж три штуки, этажерочки и подставочки… Рухлядь это, я тебе говорю! Такие красивые сейчас гарнитуры продают, а мы всё с дровами живём!
Николай несколько раз был за границей, понасмотрелся той, «забугорной», жизни, и теперь часто вздыхал, сожалея о том, что «тут у нас не там»…
— Да ну вас! — махнул он рукой. — Серые вы люди!..
Пластинки Илья не слушал уже давно. Хотя те бережно хранились матерью в чемодане, на антресолях. Не передавали больше спектаклей по радио, а даже если передавали, то Илью это больше не интересовало. Жизнь шла вперед, просачивались в неё другие развлечения. А «Ригонда», накрытая всё той же вязаной крючком салфеткой, стояла в уголке, будто ждала своего часа.
Знакомые Ильи, приходя к нему в дом, нет–нет, да и ставили на лакированную поверхность стаканы с новомодными коктейлями, пепельницы и грязные тарелки от салатов. Вечеринки у Ильи были веселыми, легкими. Никто там не ссорился, собирались спонтанно, девчонки на скорую руку готовили еду, парни расчищали место для танцев и подбирали музыку.
— О, Илья! У нас тоже такая бандура стояла, — усмехнулся Ромка, вынимая из рюкзака бутылки с «Колой». — Отец из нее бар сделал. Вынул всю начинку, крышку оставил, тряпье это на фанеру заменил, сзади подлатал – вот тебе и бар. Теперь хранит там целебные свои нектары. Может, и у тебя такое сделаем, а? Нутрянку на металлолом сдадим, ну или радиолюбителям, а чемоданчик оставим, а?! Вот вещь будет! — Роман поднял вверх большой палец. — Панель всю переднюю оставляешь, фальш–кнопки, как будто так и было. Только салфеточку надо будет убрать, ни к месту она на солидной вещи. Ну, замутим? Приноси в гараж, мигом сделаем!
Илья обернулся, перевел взгляд с друга на приёмник. Интересное предложение, но… Но как будто вон там, в уголке, дед ждет своей очереди, разойдется молодежь, а он тихонько сядет рядом, покрутит, повертит и найдет любимого Кобзона…
Илья уже вырос, скоро, поди, женится, а до сих пор по Ивану скучал, помнил их вечерние междусобойчики…
— Нет, извини. Это ценное, от деда осталось.
— Ну, смотри. Если что, звони, приеду, переберем его по косточкам, такую табакерку сбацаем, закачаешься!..
Перевалило Илье за тридцать. Мать всё переживала, что не женится, живет как–то скромно, что ли, ни с кем не гуляет, домой никого не приводит… Нет, друзья у него были, сокурсники, потом коллеги, а вот девушки что–то нет…
— Да потому что отец твой, Иван Ильич, царствие ему небесное, как говорится, запудрил парню мозги в детстве, мол, искать сердцем, высокая любовь, спектакли эти дурацкие! Вот и ждет теперь, когда торкнет его единственная, всеобъемлющая любовь. Сказки это всё! И ты тоже – «не спеши, Илюша, выбирай так, чтобы раз и навсегда…» Вот и доигрались. Парню скоро на пенсию, а он бобылем жить будет.
Николай давно винил Дарью, что сын вырос совершенно не похожим на него, Кольку. Мягкий, задумчивый, любящий порассуждать и въедливый до одури, тихий, скромный, даже зануда, он не монтировался с бойким, деятельным Николаем. Отец – душа компании и балабол, сын – молчаливо–мечтающий рифмоплет и тихоня, собирающий вокруг себя компанию, но сам как будто в ней не участвующий, мол, веселитесь ребята, а я тут, в уголочке, посижу.
— Я растила его ровно так же, как и ты! Меньше надо было по заграницам ездить, сыном заниматься некогда тебе было, вот и получил, — хмурилась Даша. — Илья хоть и не трещит языком, зато умный, надёжный, ответственный. Ты мне полку сколько вешал на кухне? Уж весна на дворе, а купили мы её в октябре. Ты обещал всё, а Илюша повесил. Он – человек дела, я нисколько не сомневаюсь, что он хорошо проживет жизнь. А что девушки нет… Да, грустно…
А она была, девушка–то. Только Илюша на неё так не смотрел. Ну, коллега по работе, легкая, веселая Танюшка, всегда улыбается, напевает что–то. Илья работал машинистом в метрополитене, Таня дежурной по станции. Она приветливо кивала мужчине, но к себе никогда никого близко из ребят не подпускала, смотрела на Илью также ровно, как и на других.
Но однажды попросила Илюшу проводить её до метро.
— Понимаешь, идти через сквер, а там какой–то мужчина уже второй вечер бродит. Я обычно с Серафимой Андреевной мимо него прошмыгну, и дело с концом, а тут напарница моя приболела, идти не с кем. Тебе, я знаю, в ту же сторону. Поможешь?
Илья согласился, довел до метро, проводил от метро до дома, в доме поднялся с Таней на нужный этаж, а как, даже сам не заметил. Она что–то рассказывала, потом он говорил, смеялись, а тут и Танина квартира.
— Ну вот, всё, теперь можно и попрощаться, — Илья протянул Тане её рюкзачок.
— А хочешь, зайди. У меня бабуля еще живёт, правда, совсем старенькая, но без чудинки, ты не думай! У ней головка светлая, даже Цветаеву по памяти читает. Поужинаешь и поедешь, а? А то что ж я тебя через весь город, считай, провезла и так отпущу!..
— Не, неудобно. Да и ждут меня. Мать, наверное, волнуется.
— Ладно. Ну, тогда позвони, что ты едешь, объясни ситуацию. Да заходи уже, вон телефон!
Татьяна распахнула дверь, щелкнула выключателем. Маленькая прихожая, каких тысячи у жителей этих одинаковых панельных домов по всему городу, кажется пустой. На вешалке только одно пальто, видимо, бабушкино, внизу, на коврике, тапочки Татьяны. На табуретке, строго оглядывая гостя, сидит пышноусый перс Акимка, подергивает хвостом.
— Акимушка, ждешь? Пришла, сейчас поесть дам. Илья, ты проходи, он не тронет. Просто важничает, он тут у нас за хозяина. Ух, пушистый деспот!
Татьяна схватила кота и, подняв на уровень своего лица, строго глянула Акиму в глаза. Серые кругляши не выдержали взгляда хозяйки, моргнули.
Илья, разувшись, прошел на цыпочках к телефону, набрал номер.
— Мам, это я. Да, задерживаюсь. Ну какая разница, почему?! Мам, ложитесь, конечно, не ждите! Нет, на работе всё хорошо. Пока, спокойной ночи!
Илья с досадой вздохнул. Вот как маленький до сих пор отчитывается перед матерью, где он, с кем, и как вообще у него дела. Перед Таней стало стыдно.
— Танюша! Детка, ты? Батюшки, да и не одна! А я слышу приятный мужской голос, думала, показалось. Позвольте представиться, Юлия Евгеньевна Фадеева.
Из темноты коридора вынырнула уютная старушка в кофточке и рейтузах. На ногах шерстяные носки, руки усыпаны перстнями и колечками. Юлия Евгеньевна протянула ладошку для рукопожатия, Илья смущенно ответил, подумав, не хочет ли дама, чтобы он припал к ее пальцам в поцелуе…
— Бабуль, это Илья, мой коллега по работе, — встряла в церемонию приветствия Таня.
— Ах, Илья! Да–да–да! Столько хорошего про вас Танечка рассказывала, наконец–то познакомились!
Таня, густо покраснев, стала шикать на бабушку, прячась за спиной гостя.
— Да вы, Илья, проходите. Чай, кофе? Не знаете? Тогда лучше кофе. Ведь это напиток для долгих вечеров и светских бесед…
Юлия Евгеньевна, ничуть не смущаясь своих протёртых на пятках носков, не свойственных светским беседам, поманила Илью за собой, на кухню, усадила за стол и, быстро помолов кофейные зерна в ручной кофемолке, поставила на конфорку турку.
— Вы вот как мелите кофе? — обратилась она к гостю. — Я люблю руками. Это как–то по–домашнему, тихо, уютно. Да и ручная кофемолка у меня не простая, антиквариат, сам Константин Нежданов из ней гущу кофейную делал! Знаете, кто такой Нежданов?
Илья покачал головой, открыл, было, рот, чтобы извиниться, но тут в кухню вошла Таня. Она переоделась и теперь тоже стала домашней, уютной, в вязаном платье и гетрах.
— Ох, бабушка! Да кто знает твоего местечкового графа?! Был – не был… Просто понимаете, Илья, бабушке продали эту кофемолку на даче, при разграблении краеведческого музея…
— Ах. душа моя! Не надо так говорить!.. — перебила её старушка, вынимая из шкафчика сложенные одна в другую набор кофейных чашечек. — Это просто было переселение, великое, необходимое!
— Да, да, конечно! А потом на месте усадьбы и музея поселился богатый, любящий русскую культуру человек, а экспонаты музея куда–то делись, впрочем, как и смотритель оного музея, дед Кузьмич.
— Не будем ссориться! Кофе, молодой человек, — Юлия Евгеньевна тряхнула головой. В ушах звякнули малахитовые сережки. — Так вот, кофе впитывает энергетику места, в котором он заварено. Я всегда улыбаюсь, когда готовлю этот потрясающий напиток. И вам стоит делать также! Таня, Таня, вынь из холодильника пирожные!
Татьяна послушно поплелась в коридорчик, где урчал маленький, приземистый «Минск». Акимка следовал за ней по пятам, ждал, когда и его покормят.
Поставив коробку с «Корзиночками» на стол, Таня вспомнила про кота, положила ему в мисочку что–то жидкое и неприглядное.
— Он у нас на диете, — грустно пояснила она. — Позавчера сбежал на улицу, проглотил лягушку, теперь мучается животом. — Вот, Акимка, ешь. И не фырчи, сам виноват!
— Илюша, вы с молоком, сливками или так, по–черному? — осведомилась между тем Юлия, разливая по чашечкам кофе.
— Я… Ну… Эээ…
Илья, признаться, кофе–то и не пил, а уж тем более настоящий, помолотый. Всё как–то чай или просто воду…
— Ну, я вам тогда со сливками сделаю. Это, конечно, не то, что делают во Франции, дорогой мой… Но тоже съедобно. Пробуйте!
Она победно поставила перед гостем чашку. Илья еле–еле ухватился за маленькую ручку малюсенькой чашечки, пригубил напиток. Не понравилось, но говорить об этом хозяйке не стал, уж больно царственно она угощала его на своей маленькой, с обшарпанными стенами кухоньке.
— Бабуль, а вот кстати о кофе, — Таня раскрыла коробочку с пирожными. — Ты давление сегодня измеряла?
— Всё отлично, дорогая. Заходила Машенька, это наша участковая врач, – пояснила Юлия Евгеньевна Илье, — сказала, что всё хорошо.
— Тогда ладно, можно и кофе!.. — Таня успокоилась, вздохнула, улыбнулась то ли Акиму, уже взгромоздившемуся на подоконник, то ли Илье, и закрыла глаза.
— Ну, кофейные церемонии закончены, прошу в гостиную! — Юля резво вскочила.
— Бабушка, Илья устал, он поедет домой. Да и поздно уже…
Татьяна строго глянула на родственницу, но та как будто и не заметила этого взгляда.
— Да что вы! Такой вечер, включим музыку, это же прекрасно! Илья, вы любите музыку?
— Да, в принципе, — ответил гость.
— Нельзя любить её в принципе! Это пошло! Её нужно любить, но не всю, а настоящую! — говорила уже откуда–то из глубины комнаты. Там Юлия хлопала дверцами, что–то открывала.
— Извини, ты можешь еще чуть–чуть подождать, а? Бабуля скучает без людей, на гостей набрасывается, как вампир. Побудь еще немного, я обещаю, что недолго!
Илья кивнул. Ну а что тут оставалось делать?..
И тут из комнаты полилась музыка. «Голубой Дунай» Штрауса заполнил собой маленькую квартирку, рассыпался звуками по паркету, полетел вдоль стен и ударился в окна, торжественно и раскатисто грянул трубами, звоном бокалов отозвались скрипки, и вот уже Юлия Евгеньевна, схватив Акимку, вальсирует вместе с ним, ловко кружа по комнате в шерстяных носках.
— Прошу, молодые люди! Прошу! Танцы никто не отменял!
Илья улыбнулся. Вот бы сюда деда Ивана, вот бы он посмеялся, ведь тоже любил Штрауса, хоть сам и из деревни, а музыку чувствовал, жил ею…
Таня галантно протянула руку кавалеру, Илья кивнул, обнял девушку за талию. Спасибо урокам соседки Полиночки! Когда той нужно было готовиться к выпускному балу, объектом мучений стал Илюша, они вальсировали по два часа кряду, Полинка наступала Илье на ноги, Даша смеялась, стоя в уголке и, знай себе, ставила иголку на пластинке к началу…
— Шарман! Шарман, дети мои! Поклон, реверанс, браво! — Юлия даже захлопала в ладоши.
Но тут музыка вдруг закончилась. Женщина недовольно оглянулась, подошла к проигрывателю. Тот замер, уткнув жало иглы в середину пластинки.
— Таня, он опять уснул… Старый, что с него взять… Извините, Илья, у нас тут небольшие технические проблемы.
Юлия показала на «Ригонду», точно такую же, как была у деда Ивана. Даже, кажется, салфетка с звездчатыми узорами похоже лежит рядышком, ждет своего часа прыгнуть на место, в центр крышки.
— Так я посмотрю! — оживился Илья. — Тут бывает, что контакты… Отвертка есть у вас? Света бы побольше!
Женщины разом забегали, захлопали дверцами шкафчиков. Отвертка нашлась на кухне, рядом с молоточком для отбивания мяса, Юлия притащила настольную лампу и теперь держала её на вытянутой руке.
Илья, отодвинув приёмник от стены, стал что–то там рассматривать.
— Отвертку! — протянул он руку. Таня быстро отдала инструмент. — Плоскогубцы! Еще! Еще света! — Илья краем глаза поглядывал на хозяек. Те замерли в ожидании. — Скальпель! Тампон! Не спите, Татьяна! Вы операционная сестра, а не просто так, какая–то хозяйка сего раритета! — покрикивал Илья. — Юлия Евгеньевна, что там с пульсом? Каково давление? Больной скорее жив, чем мёртв!
Аким, посидел рядом, наблюдая за глупыми взрослыми, фыркнул и удалился.
— Иди, иди, дорогой! Ты нестерилен, я вообще не понимаю, как его впустили в операционную! — разошелся Илья, потом смутился, опустил голову. — Всё, кажется, всё…
— Он будет жить, доктор? — заговорщицки прошептала Юлия гостю.
— Жить будет, летать никогда! — отрезал Илья.
— Ну уж куда ему летать, упаси, Боже! — всплеснула руками хозяйка. — Тарахтел бы, только и всего!..
— Вы устали, доктор? Может, чай? — улыбалась Таня.
— Пожалуй. Сегодня ко мне никого не записывать! — строго кивнул Илья.
— Но у нас еще есть электрочайник с жутким аппендицитом, розетка с искрами, а ещё… — начала перечислять Юлия, но гость покачал головой.
— Нет, всё завтра. Руки как плети, не могу больше…
Потом они до двух ночи сидели на кухне, кормили Илью ужином, Юлия Евгеньевна рассказывала молодежи о своей жизни, а Илюша – о Иване и его приёмнике, что так и стоит у них в комнате, хотя уже никто им не пользуется.
— Иван… Скажите, Илюша, а не было ли у него повреждения ноги во время войны? Нет, не ранения, чего–то другого…
— Его придавило под завалами при бомбежке. Ему тогда было семнадцать. Контузило и перебило ногу.
— Семнадцать… А мне тогда казалось, что он совсем уж старый… — задумчиво прошептала Юля. — Хотя мне–то было пять… Нет, шесть. Он так и остался инвалидом?
— Ну… Да. Нога зажила, но двигалась плохо. Сказали, повреждены сухожилия. А откуда вы знаете? Вы путаете, наверное!
— Ничего я не путаю. Они с другом пришли к нам в избу. Мы с матерью и старшей сестрой, Ульяной, прятались тогда в деревенском доме, бежали из города, остановились в заброшенном доме. А через месяц туда пришел ваш дедушка… Он меня и не видел почти, я пряталась, стеснялась. Только не выдерживала, когда мама заводила патефон, только услышу музыку, эту, «Голубой Дунай», выскакиваю и танцую... А ваш Иван приплясывал на кровати, смешной такой… Мы отправили его на телеге дальше, в тыл, в больницу, больше ничего о нем и друге его не знали. А он, оказывается, вон, как мне повстречался… Странно и хорошо… Хорошо…
Юлия Евгеньевна улыбнулась.
— Ну, Илюша, поздно уже. Может быть, вам взять такси? Мы дадим денег! — расщедрилась она, но мужчина отказался.
— Я доеду сам, спасибо! Юлия Евгеньевна...
Илья хотел сказать что–то такое важное, высокое, может быть даже пафосное, мол, спасибо за деда, за заботу о нём, но как–то постеснялся…
— Всё знаю, Илья, не благодарите. Время такое было, что научились всем помогать. И он нас тогда веселил, хотя и страшно было, и голодно, а заставлял смеяться… Хороший был человек! И вы у него отменный получились!..
Она протянула Илье руку, тот её пожал, не посмел поцеловать.
Юля кивнула, подтолкнула вперед Таню, та проводила гостя до лифта.
— До завтра, Илья. Хорошо вам добраться, — пролепетала она.
— Спокойной ночи, Танюша! — кивнул он, а потом притянул к себе и поцеловал…
Домой Илья вернулся в приподнятом, бравом расположении духа, прошел сразу в гостиную, включил проигрыватель, нашел пластинку с вальсом и слушал его несколько раз подряд, тихонько, чтобы не разбудить мать с отцом.
— Сынок, ты чего тут? — Даша, заспанная, стояла в коридоре и испуганно смотрела на Илью.
— Всё хорошо, мама. Ты даже не представляешь, кого я сегодня встретил! Даже не представляешь!! Мама! Она знала деда Ивана! Она была в том доме, где и он, она его помнит… А ее внучка… Таня… Она будет моей женой, мама! Я решил!
Даша, подумав, что Илья пьян и несет чушь, шарахнулась в спальню, растолкала мужа. Коля, зевая, пришёл в гостиную, выслушал сына, пожал плечами и только спросил, когда свадьба.
— Я еще ей не сказал, что женюсь, но скоро! — пообещал Илья.
— Ну, видишь, мать, а ты переживала! Свадьба не завтра, пойдем спать! — прошептал он.
Даша, растерянно пожимая плечами, пошла за мужем, оставив Илью одного.
Но он был совсем не один. Иван будто сидел рядом с внуком, всё также опираясь подбородком на рукоятку трости и глядя на Илью своими добрыми, всегда как будто чуть со слезой глазами. Иван был рад – и тому, что выжила Юля, и тому, что Татьяна станет женой его внука, и тому, что любят они музыку также, как он сам. Она, пожалуй, лучшее, что он слышал по радио, лучшее и единственное, что понятно безо всяких слов, единственное, что тогда взлетало над громом бомбёжек и тянуло за собой, каждый раз доказывая, что в мире есть красота, есть! Надо только до неё дожить…