Считается, что повзрослевшие дети должны быть умнее родителей, потому что у них гораздо больше исторического опыта за спиной. С каждым поколением человечество узнает о мире и о себе все больше и больше. Но правда в том, что отличия в знаниях поколений не количественные, а качественные: если мой отец вырос в СССР, был пионером, потом стал инженером, привык к простой советской жизни и до сих пор считает многих предпринимателей спекулянтами, то моя мать в детстве впитала идеалы коммунизма, а в юности ездила на электричке из московского колледжа с ножом, опасаясь не то скинхедов, не то бандитов. Это была эпоха разочарования в будущем и страха перед настоящим.
Между хипстером-программистом, выросшим в опасные девяностые, и пенсионером, который потратил лучшие свои годы, работая на давно закрывшемся и распроданном по кусочкам заводе, такая же пропасть, как между Хайдеггером и Кантом. Но то, что объединяет программиста и рабочего, — это усердие обоих создать состояние и оставить его своим детям. Биткоины это будут, или старый москвич, до блеска очищенный от ржавчины, или заросшая борщевиком дача — не имеет значения. Так было и в философии. Именно новое поколение мыслителей унаследовало загадки и разгадки «золотого века» мысли. Продаст ли хипстер дачу, чтобы открыть кофейню у метро в Москве, или нет, но цель его будет созидательная. Вырастет его бизнес или нет, энергии молодого предпринимателя хватит, чтобы пережить финансовое падение и снова найти устойчивую позицию на Рынке жизни.
Антимысль
Философии девятнадцатого века тоже нужно было найти такой фундамент, на котором она смогла бы воздвигнуть свое здание. Гуманитарные науки в расцвете, а на исходе века физики и биологи открывают законы, добивающие сакральность появления мира и человека (общая теория относительности и теория эволюции). Но где же выход из тупика идеализма? Концепция Канта запретила исследования ноуменов (вещей в себе), познанию достались только феномены (явления мира, но не сам мир). Гегель завершил историю, тем самым поставив философию в позицию области без предмета. Эмпирическое, научное исследование окончательно откололось от философско-теоретического.
Казалось, философия, оставленная науками в одиночестве, превратится в музейный экспонат и зачахнет без новых талантов, но мы знаем, что суть мышления в постоянном преодолении самого себя, и оно уже было готово переродиться в нечто иррациональное, материалистическое, имморалистское. Всегда человек стремился объединить в одной системе все, что он знает. Но на этот раз все совершенно разладилось. Гегель ругал природу, за то, что все животные, растения и им подобные — уродливая попытка духа познать себя, не стоящая внимания; врачи вскрывали тайно выкопанные преступниками, свежие трупы проституток, чтобы изучить строение тела человека и сократить женскую смертность от родов…
Безумие противоречий практик ученых, философских концепций и религиозный уклад общества не могли уместиться в одной системе, поэтому в девятнадцатом веке на свет впервые вышли маргинальные концепции, в которых находили пристанище депрессивные, пессимистические идеи, идущие вразрез с смысловой нитью современности. И Шопенгауэра, первого врага гегельянства, стали активно читать, ровно как он предсказывал. Популярной становилась и критика современного американского и европейского устройства общества, исходившая из его интеллектуального эпицентра. Философствующие экономисты и рефлексирующие над социумом философы – Карл Маркс, Фридрих Энгельс, Джон Стюарт Милль, — яростно спорили, действительно ли христианство породило капитализм, что нужно ему противопоставить, осмысляли труды Адама Смита, Прудона, пока эмансипация нависала над Европой, а Ницше своим поэтичным языком хулил христианство за его лицемерие и слабость.
Пафос научной рациональности, жестоко предавшей философию, сменился пафосом интуиции, интересом к буддизму, восточным практикам мысли, как у Шопенгауэра и Фейербаха. А строгость методологии, орудие, направленное отныне учеными против философов, сменилась у последних дерзостью религиозно-философского откровения: страх, смерть и отчаяние, описанные Кьеркегором, не требовали аргументации, они требовали вчувствования. Невозможна полемика там, где решающее слово за доказательством или за верой. А когда дело касалось прав человека, более невозможно было сослаться на «Левиафана» Гоббса или на «О граде Божьем» Августина. Догмы рушились на глазах, но осознание утраты пришло, когда от них осталась только горькая ирония провозглашающего смерть бога Заратуштры.
Возрождение реальности
Модерн оказался в идеалистическом тупике, но университетская академическая философия проявила необыкновенную стойкость, упертость и хитрость, чтобы оставаться в одном контексте с наукой. Если у нас есть только феномены, то что нам мешает добраться до их сущности в собственном опыте восприятия и поймать в эту ловушку реальные вещи? И вот, появляется феноменологический метод Гуссерля, соревнующийся с психологией за звание точной науки о человеческом восприятии. Сам Гуссерль был математиком, так что его метод работы с собственным восприятием был по форме похож на настоящее научное исследование. Его студенты практиковали феноменологическую редукцию — способ снятия с восприятия некоторых привычных ходов. Гуссерль приносил на занятия предметы, а студенты должны были постепенно избавлять их от свойств, которыми эти предметы наделяло наше восприятие.
Любой может попробовать заняться такой практикой даже во время прогулки по городу. Однажды, гуляя по бульварам Москвы, я присел отдохнуть напротив модного магазина. С витрины на меня смотрело ярко алое платье, на нем были вышиты золотом бабочки, а полы юбки порваны, словно их подрали собаки. Огромное количество образов завертелось у меня в голове от этого зрелища. Но я остановил их и решил испробовать редукцию Гуссерля на этом платье, просто из любопытства. Через пару минут оно превратилось в красное пятно на белом фоне, имеющее продолговатую форму! Слой за слоями, феноменолог снимает культурные слои с вещей, чувство реальности превращается всего лишь в акты восприятия, разложимые до точек на графике. И вот, уже нет моды, искусства, домов и улиц, и даже мое сознание – просто поток удерживаемых моментов, реальность растворяется, мир перестает быть естественным. Метод Гуссерля похож и на религиозные практики, и на научное исследование, и при этом борется за выход философии из идеализма.
А метафизика разве мертва? Что получится, если научное материалистическое начало и метафизическую идею соединить, как душу и тело? У нас уже появится метафизическая онтология — спиритуализм Бергсона! Научная теория эволюции и сложная концепция времени сливаются в танце: больше не нужна вещь в себе Канта, чтобы объяснять творческое начало в человеке. У Бергсона само время и есть творческое начало мира, укорененное в материи. На такое решение проблемы его подтолкнуло исследование физики и апорий Зенона в интерпретации Аристотеля. И опять мы видим удивительный арсенал из науки, развивающегося тогда спиритизма и древних философских парадоксов.
Pro et contra
Несмотря на мнение скептиков, типа Конта, Маха, Пирса и остальных позитивистов, философия никогда не забудет героизма воли к жизни Шопенгауэра и воли к власти Заратуштры, которые сумели развенчать тотальную идею конца философии Гегеля, никогда не забудет она и попыток преодолеть дуализм Канта с помощью метафизики Бергсона и феноменологии Гуссерля. Спустя какую-то сотню лет после смерти Сёрена Кьеркегора, никого уже нельзя было удивить идеей о том, что философия — иррациональное чувство обнаружения в себе трансцендентного бога (Жорж Батай тому замечательный пример). А если бы кто-то продемонстрировал обратное убеждение, например, яростно защищал в творческой среде философов-литераторов идею о том, что философия — дисциплина науки, он своей наивностью скорее вызывал бы смех.
Больше не было борьбы между идеями, их связи и различия стали слишком запутанными. Начиналась борьба философских языков, методов и конкретных онтологических различений. Образовывались не просто кружки гегельянцев или кантианцев, но политические партии, направления в живописи (вроде наших кубистов) и в литературе (вроде наших же ОБЭРИУ с Липавским, Введенским и Хармсом). Не было больше такого кусочка культуры, который бы оставался без влияния рационального или иррационального. И теперь нельзя было бы сказать, будто кто-то из этих философов говорил истину, имел наилучший метод или яснее всех описал устройство мира.
Хайдеггер, например, был учеником Гуссерля, но ушел от феноменологии, добавил филологических оттенков в философствование, занялся герменевтикой (восходящей к богословским практикам интерпретации священных текстов), обнаружил для себя, что философы так долго искали реальное сущее в феноменах, в вещах в себе, что совсем забыли про бытие… Настолько много разных дорог открылось философии в начале двадцатого века, что она буквально превратилась в сборную солянку, это был мощнейший концептуальный взрыв в истории! Человек никогда бы не имел такого разнообразия догм, правил, законов и интуиций, если бы не эта вольность в использовании великого наследия, героически добытого каждым предшествующим поколением.
Роман Ливаров
