Привет, на связи книжный магазин «Пиотровский». Наш специалист по паясничеству и утончённой поэзии Иван Кишка рассказывает о герое, предвосхитившем путь русского символизма.
Прежде чем приступить к чтению, подпишитесь на наш паблик ВК и телеграм-канал.
Начало прошлого века в России отмечено двумя революциями, русско-японской войной, раздраем интеллигенции и бунтом рабоче-крестьянского сословия. Вместе с этим, русская культура переживает свой Ренессанс. Разнообразие литературных «школ» и художественных направлений беспрецедентно. В дыму опиумных трубок и револьверов поэты ищут и делят муз. Мистики вспоминают и выдумывают богов, а художники вместе с последним императором изображают гибель античных цивилизаций. Над полифонией жанров и направлений возвышается символистский хорал, с которого принято отсчитывать начало Серебряного века.
Так можно было начать зубодробительную статью об истории символизма. А затем продолжить рассказами о ключевых произведениях, мотивах творчества символистов, или еще лучше — заняться трактовкой стихов. Для этого даже не нужно особых компетенций, только рвение и знание птичьего наречия. Но чтобы обойти все эти гиблые места филологического знания, я предлагаю сразу обратиться к крайне иллюстративному примеру, который скажет о символизме более чем достаточно. Поэт Александр Добролюбов отвернулся от декаданса в сторону православного скита, из певца разложения переформатировался в народного калику и предвосхищал в своих метаморфозах изменения всего русского символизма.
Рождение символизма из духа декаданса
Александр Добролюбов — родственник известного литературного критика и сын статского советника. С детства знал русскую лирику, а в юности, когда парижский сплин уже дошел до Петербурга, зачитывался французскими декадентами. Молодой поэт во всем подражал первопроходцам символизма. Вслед за ними курил гашиш и опиум, читал Метерлинка и Алана По, держался дендистской моды и жил в комнате с четырьмя черными стенами. Эстетика разложения доводит Добролюбова до готического исступления, тогда он начинает подстрекать одногруппников к самоубийству. Предварительно договорившись о месте и орудии, по инициативе Добролюбова студенты собрались и одновременно порезали запястья. Поэт оказался единственным выжившим из всей компании. Его исключают из университета, он переживает глубокую депрессию и обращается за помощью к Иоанну Кронштадтскому. Уже в двадцать два года, в самый разгар Серебряного века, поэт уходит паломником сначала в Троице-Сергиеву лавру, а затем на Соловки, чтобы постричься в монахи. Символист рвёт с эстетикой декаданса и меняет опиумную трубку на крест с рясой. Казалось бы, резкие перемены в жизни поэта должны были навсегда разорвать его связь с символизмом, однако, перемены произошли синхронно, и идеология целого направления меняется вслед за ним.
Русский символизм генеалогически восходит к лирике Фета, Баратынского и Батюшкова, но очевидно, что в первую очередь стиль продиктован французскими первооткрывателями. Бодлер, Малларме, Верлен и Рембо задают основные эстетические принципы символизма, которые на русской почве проходят крайне своеобразную эволюцию.
Во-первых, это можно связать с тем, что поэзия французов была малопонятной даже для посвященных. Показательно, что близкий друг и издатель Стефана Малларме отказался печатать его «Иродиаду», смысл которой он совершенно не улавливал. Над сонетом «Гласные» Рембо ломают голову и по сей день. А на неадекватность переводов Волошина, Белого и Брюсова указывают все, кто читает французов в оригинале.
Во-вторых, что доказывает практика, почерпнутые из заграничья философские и художественные концепции часто доводят до богоискательства на русской почве. Хоть это излишне эзотерическая позиция, но в разговоре о символистах с ней приходится считаться.
Первым, кто начинает наделять символизм содержанием был Вячеслав Иванов, посвятивший этой теме больше десятка статей. В статье «Поэт и чернь» он дает определение символу:
«Символ только тогда истинный символ, когда он неисчерпаем и беспределен в своем значении, когда он изрекает на своем сокровенном (иератическом и магическом) языке намека и внушения нечто неизглаголемое, неадекватное внешнему слову. Он многолик, многосмыслен и всегда темен в последней глубине. <...>Символ имеет душу и внутреннее развитие, он живет и перерождается».
Уже здесь поэт даёт нам понять, что речь идёт о вещах глубоко сакральных. И вообще, малопонятных. Иванов задаёт эзотерический характер поэзии, ей надлежит быть магической и универсальной. Такой способ изъяснения доводит целое поколение чуть ли не до религиозного экстаза. Иванов и дальше развивает русскую теорию символизма, разделяет его на два типа и даёт в статье «Две стихии современного символизма» насколько это возможно внятные определения:
«Идеалистический символизм есть интимное искусство утонченных, реалистический символизм — келейное искусство тайновидения мира и религиозного действия за мир».
Понятие религиозного действия подхватывает Александр Блок, доводит до предела и ультимативно заявляет:
«Символист уже изначала — теург, то есть обладатель тайного знания».
И даже это символистам казалось недостаточным, точки над i расставляет мистик Владимир Соловьев. Им вводится понятие «свободной теургии», то есть творческого преображения для созидания «высшей Красоты»:
«Художники и поэты опять должны стать жрецами и пророками, но уже в другом, ещё более важном и возвышенном смысле: не только религиозная идея будет владеть ими, но и они сами будут владеть ею и сознательно управлять её земными воплощениями».
Если форма поэзии русского символизма полностью наследуется от французских декадентов, то содержание абсолютно аутентично. Поэты настаивают на религиозном аспекте творчества, богоискательстве. Мостик от декаданса до Христа был проложен, но творческий преобразование не остановилось перед канонами. Рецепция Библии Соловьева довела до гностицизма, Вячеслава Иванова — до христо-дионисийства, Блока, как выразился Бердяев, — «до отрицания веры во Христа», хотя христианские мотивы его творчества очевидны. Добролюбова забросило еще дальше — до народного сектанства. И он снова повёл символистов за собой.
Богоискательство и сектантство
Добролюбов вскоре разочаровывается и в «официальной религии». Монашество не соответствовало его чаяниям. Поэт, не найдя покоя в православной обители, уходит в народ. Дальше — путь в две тысячи километров и шесть лет народной проповеди. Добравшись до Самарской губернии, Добролюбов основывает христианскую секту. Показательно, что рядовые последователи не отделяли себя от другой христианской секты — толстовцев. Так же как и они, новые товарищи поэта выступали против царя и армии и ратовали за эзотерическое прочтение Святых Писаний. Своих последователей поэт называл «братками», но истории они запомнились куда скучнее — «добролюбовцы».
«Выше и дороже Писания есть книга, которая находится в сердцах верующих, именуемая — "невидимая"» — Цитата одного из «братков», так напоминающая теургические мотивы Блока.
Известно, что где-то между 1905 и 1915 годами, уже в качестве ересиарха, Добролюбов наведывался в Москву и Петербург. Остались сведения о встрече с Брюсовым, Мережковским и самим Толстым. Все трое отмечали его «сильный характер личности», но граф особенно заострил на этом внимание и обвинил поэта в излишней авторитарности. Лидеры сект начали прения о вере, это продолжалось и в их переписке, однако, достоинств оппонента граф не отрицал: «(Добролюбов) христиански живущий человек. Я полюбил его».
Несмотря на многие противоречия и традиционный для религиозных лидеров дележ паствы, Толстой высоко оценил духовный порыв Добролюбова. В то же время они оба обрушивались с критикой на современную науку, образование, искусство, грамотность и так называемый прогресс. Добролюбов изложил мысли по этому поводу в манифесте «Из книги невидимой», у Толстого они сегментированы в дневниках, эссе «Что такое искусство?» и «Яснополянских записках». Если Толстой видел проблему России в отдалении от народа, то Добролюбов этот народ преследовал. Вместо сочинения сложных стишков поэт собирал поверья и песни, а для того, чтобы лучше понять «мужицкое наречье», и вовсе забыл грамоту.
Народофилия и революция
Буквально в тот же период вместе с Добролюбовым к «народу» кренит и других символистов. За то десятилетие, что ересиарх бродил по деревням, народное христианство отмечено беспрецедентным до тех пор интересом. Помимо сотен статей и заметок, остались два главных литературных свидетельства моды на русское сектантство. Андрей Белый, младосимволист и один из его теоретиков, под влиянием христо-дионисийства Вячеслава Иванова пишет «Серебряного голубя». По сюжету герою отводится центральная роль в мистерии, место воскрешающего бога, которому сначала поклоняются, а затем приносят в жертву. Критики роман поместили в контекст неославянофильства, Бердяев отметил, что «жуткая стихия русского народа» нашла в романе Белого «гениальное художественное воспроизведение», а протоиерей Сергий Булгаков и вовсе сравнил Белого с Достоевским: «Дано Вам такое проникновение в народную душу, какого мы ещё не имели со времён Достоевского».
Второе крупное свидетельство интереса к народу оставил Пимен Карпов своим эпохальным «Пламенем», который ввиду порнографичности и богохульства, был конфискован и сожжен Священным Синодом. Задумывался он как ответ на «Серебряного голубя» и бескомпромиссная апологетика хлыстовства. Если у Белого народная вера наивна и по-дионисийски экстатична, то Карпов настаивает на исключительной святости. Народ — сила абсолютного добра, где теплится житница русского духа, но постоянно притесняется мракобесами (попами) и угнетателями (интеллигенцией). Бурная реакция символистов граничила только с решением Синода. Александр Блок воздаёт Карпову по заслугам — «книга Карпова посвящена "пресветлому духу отца, страстотерпца и мученика, сожженного на костре жизни"; плохая аллегория, суконный язык и... святая правда».
Новая итерация славянофильства переживала лучшие годы, такого интереса к религиозным воззрением крестьянства не было со времён старца Филофея. Но приходит роковой семнадцатый год, следы Добролюбова исчезают почти полностью. Быть уверенным можно лишь в том, что сначала он оказался в Сибири. Затем бродил по Средней Азии, а к тридцатым оказался на заработках в Азербайджане. Больше никаких свидетельств его деятельности не найти вплоть до Великой Отечественной Войны. Дождавшись победы, Александр Добролюбов умирает майской ночью 45-го в Арцахе, следом публикуются его манифесты. В них через ломаный синтаксис и полную безграмотность пробивается желание вернуться в литературу. Но дальше упражнений в словесности дело не пошло. Добролюбов до конца жизни остаётся верным принципу «Смерть для мира» — самовольного остракизма на пути богоискания. И после смерти оставляет лишь один единственный ватник, который носил не снимая.
Если Серебряный век принято рассматривать в контексте надвигающейся революции, художественного разнообразия и рождения русского символизма, то конец логично соотнести с физическим истреблением его представителей и сдвиг радикальной поэзии в сторону обслуживания интересов Коминтерна. Семнадцатый год обрывает биографии большинства представителей цвета нации. Символисты сначала переживают раскол, а затем и вовсе вынужденную эмиграцию. Вслед за концом русской государственности пропадает след Добролюбова, а движение символизма захлебывается. От поэзии символизма в будущем не останется и намёка, а символисты окончательно переформатируются в христианских мыслителей и уйдут в науку эсхатологии.
Изначально, когда была сформулирована идея текста, он задумывался как шутка. Сведение всего русского символизма к биографии одного малоизвестного сектанта и декадента должно было произвести комический эффект. В первую очередь из-за очевидной подтасовки приводимых примеров, да и из-за жизни самого Добролюбова, которая даже в отрыве от истории символизма является отличной байкой.
Удивительно, что по ходу написания статьи и параллельного обращения к источникам, весь комизм выветрился. Разумеется, направление не монолитно и не сводится к трём-четырём фигурам, которые я привожу. Но значительная часть символистов, как выяснилось, следовала за Добролюбовым по пятам. Основные перемены его жизни бьются по датам обновления символистских мотивов. Пространства для юмора почти не осталось, жизнетворчество поэта потребовало к себе большей серьезности. Выяснилось, что рассматривать целое движение на примере жизнетворчества одной фигуры не всегда безосновательная авантюра.
Внимание! Все дочитавшие до этого места, могут купить книги на нашем сайте на 20% дешевле с промокодом «DIGEST». Торопитесь!
Ещё больше книжных новинок на нашем сайте, в паблике и телеграм-канале. Увидимся на следующей неделе!